Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Переправа
1
Длинная песчаная коса отделяла Ичу от моря. В шторм там, где она была более узкой и пологой, море перекатывалось, опрокидывая солёность своих волн в пресную воду реки.
Росла на косе только редкая, с голубоватыми жёсткими листьями трава, похожая на нашу осоку.
Лет пять тому, в северной части косы поднялся посёлок буровиков. Но эта «поросль» была уже делом рук человеческих...
Жили мы в палатках на окраине посёлка, рядом с зимовавшими здесь нашими вездеходами. Были они в плачевном состоянии и для предстоящей работы требовали основательного ремонта. Занимались этим уже месяц. Связывались по рации с базой в Петропавловске. Оттуда самолётом с оказией высылали нам ключи, прокладки, шестерни, торсионы. Борис Степанович то и дело переиначивал списки необходимого, но каждый раз выяснялось, что что-то забыли или прислали не то. В эфире частенько вспыхивала перебранка между Борисом Степановичем и базовым завхозом. Казалось, снабженческой канители не будет конца. И как же она всем осточертела! Надоело сидеть на этой косе. Хотелось скорее в поле, в маршрут. Наконец решили: всё! Приходит пароход, мы трогаемся. Причём тут пароход? Мало было самолётов? С пароходом отправили нам нужную позарез «звёздочку» для вездехода.
Понятное дело, парохода ждали с нетерпением. Отправляясь в свободное время на прогулку по косе, прихватывали бинокль.
Как водится, он появился неожиданно. Кто-то разглядел сквозь серый туман странное белое облако: над самой водой и стоит неподвижно. Первого, увидевшего это явление подняли было на смех, мол, приблазнилось. Но сбегали за биноклем, посмотрели. На какую-то минуту солнце пробилось сквозь туман, и мы увидели: наш. Стоит вдалеке на обоих якорях.
Поздно вечером Борис Степанович сказал мне и Далмасову:
– Неизвестно, когда плашкоут пойдёт к пароходу, поэтому оба отправляйтесь туда сейчас. Катер подведёт плашкоут под погрузку, заберёт с парохода людей и вернётся.
До стоянки плашкоута по косе было ходьбы минут двадцать. Неожиданно ударил дождь, и мы основательно вымокли, прежде чем добрались.
– Ну, Степаныч, выгнал в такую-то непогодь... Может, до утра кантоваться придётся. А где? – недовольно ворчал Далмасов, когда мы взобрались по трапу на плашкоут. Он светил фонарём. В белом луче мелькнула красная от ржавчины лебёдка. Я пнул какую-то трубу.
– Эй, гаврики! Потише там! – глухо донеслось откуда-то из-под ног.
Нашли люк, заглянули лучом внутрь, увидели скобы, спустились в трюм.
У ржавой печки сидели на корточках двое. Пытались её растопить. На печке стояло ведро.
– Ну что, тоже невтерпёж? – сказал один из них.
– Невтерпёж, невтерпёж... – хмуро передразнил Далмасов. – Давай печку кочегарь, да пожарче! Мы вон как вымокли. До самого подшёрстка.
Далмасов, раскинув руки, нависал над мужичком медведь медведем.
– Ну, ты и агромадный, – сказал тот добродушно, со смехом. – Тебя, друг ситный, сушить по частям надо. Сперва, конечно, задницу. Она пуще всего мокроты не любит... А у тебя задница – на двух баб хватит...
– Поговори у меня ещё, – пробурчал Далмасов, стягивая энцефалитку.
Вскоре мы сидели на нарах в одних рубашках и, обжигаясь, доставали из ведра варёных крабов.
Угощавшие нас оказались работягами с буровой. Им не терпелось попасть на пароход. Вокруг на сотни вёрст пива и глотка не сыщешь, а на пароходе, оказывается, его хоть залейся. Жаль, пароход бывает раз в месяц, и то не всегда.
Вокруг пива завязался нескончаемый разговор. Вспоминалось, кто, когда, с кем, при каких обстоятельствах, и в каких количествах пил его в последний раз. Вспоминались тончайшие подробности и детали самого ритуала питья. Переданные вкусовые ощущения были так точны, что от них начинала сладко кружиться голова. Странно, из каждых десяти произнесённых слов девять повторялись буква в букву. Да, конечно, слово это было: пиво. Но несмотря на такую словарную бедность, мягкая ностальгия в речах была заразительна, как холера. И в самом деле. Договорились до того, что, мол, самое застоявшееся, разбавленное водой, целебней настойки женьшеня...
Мой Далмасов токовал на этом току, не уступая в страсти буровикам. Он даже постанывал, как роженица. И пароход, попасть на который нам надо было по делу, виделся мне уже не как грузопассажирский, с нашей «звёздочкой» на борту, а как обычный пивной танкер, спешащий на выручку страждущим.
Не знаю, как я заснул. Но, похоже было, что токовали они до утра.
Проснулся – рядом никого. В трюме холодно, сыро. За бортовой обшивкой шипела вода.
Выбрался на палубу.
На носу плашкоута теперь было тесно. Мужичьё в зимних шапках, в телогрейках и полушубках поёживалось, сутулилось от утреннего холода. В руках у многих были канистры, бидоны. Да-а, страждущих прибавилось...
Катер на длинном тросу уже выводил плашкоут из устья Ичи.
В густой дымке сырого воздуха слабо очерчивался круг солнца. Море глубоко вздыхало, и палуба плашкоута, похожая на огромную ржавую стиральную доску, то плавно вздымалась, то катилась вниз, словно с горы. Зеленоватые волны без гребней казались обманчиво-тёплыми.
Никто не обращал внимания на нерп. Они то и дело высовывали у самых бортов свои головы, похожие на аккуратные болотные кочки. С редких, но солидных усов падали медленные капли. Большие круглые глаза выражали сдержанное творческое любопытство. Вообще в их лицах было что-то профессорское. Правда, это впечатление иногда смазывалось торчащим из пасти хвостом недоеденной горбуши...
Плашкоут пришвартовали к «Петропавловску». Спустили трап, и слабый ручеёк приезжих сбежал вниз. Приезжие, на удивление, были легко одеты – шуршащие пальто, куртки, со щегольским блеском молний и кнопок. Хрупкие туфельки и начищенные, небрежно ступавшие штиблеты. Сумочки, чемоданчики. И авоськи, туго набитые нестерпимо оранжевыми апельсинами. Подумалось, что всё это из тех райских мест, которые у самого Господа на особом попечении.
Встречающих оказалось всего несколько человек. И как только ручеёк иссяк, вверх по трапу двинулся суровый поток истомившихся.
Мы кинулись искать «звёздочку». Нашли её под серым тяжёлым брезентом на кормовом баке. К новой, ещё совсем зелёной от краски «Звёздочке» была привязана бирка, о которую можно было споткнуться. Рядом лежал бумажный мешок. Я тряхнул его. Донеслось металлическое бренчание. Далмасов торопливо развязал тесьму, запустил в мешок свою лопату. Нашарив что-то, он блаженно улыбнулся: «И водяную помпу прислали...» Так и по такому пустяку мог улыбаться только он.
Тут надо сказать, что ещё месяца два тому назад Далмасов работал слесарем по обслуживанию ателье проката. В его ручищах скопище винтов, гаек и железок превращалась в надёжную вещь, готовую послужить человеку ещё какое-то время. Фотоаппарат или магнитофон, уже подлежащий списанию, он просто так, из любви к искусству, доводил до ума. Словом, руки у него были золотые. На Камчатку же он отправился за «длинным» рублём, закончив предварительно курсы шоферов. Кажется странным. При таких-то данных... Немного предприимчивости, и такой рубль, может даже чуток подлиннее, был бы у него дома, в Питере, но, увы... А погромыхать о длинном рубле он любил. «Ну, чего, чего? – гудел. – И вы ведь за тем же приехали. За «туманом» что ли? За «запахом» этой самой тайги, что ли? Не надо лапши! Я вот прямо говорю: приехал зашибить. Мне квартиру кооперативную надо. Я, может, хочу пацанов кучу наплодить. Чтоб на каждой ладошке по паре сидело, – и он показывал свои ладошки, и впрямь похожие на парковые скамейки. – Да любому из вас дай тачку капусты, вы бы из Питера и носа бы не высунули!» – горячился он, не замечая уже, что его подначивают. Понятно, его разглагольствования скорее вызывали улыбку. Особенно если вспомнить, что именно его руки привели наши вездеходы в божеский вид. К тому же и на стоящую невесту, как говорил он, грустно вздыхая, «пока не натолкнулся».
– Кажется, всё в порядке. Пошли, что ли, отнесём на катер? – сказал я, когда разобрались с присланным имуществом.
– А пиво кто будет пить?!
– Отнесём, а потом...
– Ага! Пока валандаемся, эти крокодилы ничего не оставят. У них же не глотки, а глубинные скважины.
Спорить с Далмасовым было трудно. К тому же прямо здесь, на баке, торговали пивом. У ног полной женщины в белой куртке стоял камбузный чан. Она с трудом топила в нём то канистру, то бидон. Приступая к денежной арифметике, спрашивала: «На сколь у тебя там литров?»
Беспосудным пиво отпускалось в полиэтиленовые мешки.
Встали было в очередь, но Далмасов опять взбрыкнул – ему, видите ли, захотелось посидеть в баре.
Пошли в бар. Буфет буфетом, как в какой-нибудь заводской столовой. И света почему-то не было. В полумраке, куда ни посмотришь, шевелящиеся тени. Позвякивание стекла, сосредоточенное сопение, приглушённые голоса. Далмасов всё высматривал знакомых буровиков, да где там.
Когда выходили, пиво колыхалось в нас, как в неполных бочках.
Я держал мешок с деталями, на плече Далмасова лежала «звёздочка». Мы спускались по трапу.
– Народу-то на катере, – икая, сказал Далмасов.
– Да, что-то многовато.
– Ничего, потеснятся. Ишь, от пива раздулись...
Прошли по палубе плашкоута. Я перемахнул через борт катера, принял у Далмасова «Звёздочку». Подошёл высокий мужик. Худощавый, жилистый, как корневище старой сосны, подмытое паводком. Лицо серое от седой щетины. Под маленькими светлыми глазами морщинистые мешки. Смуглый кадык заходил меж двумя сухожилиями тонкой шеи.
– Это с вами? – кивнул на «звёздочку».
– С нами. Из-за неё, родимой, только и ждали парохода. Так бы давно ушли из посёлка... – начал я объяснять.
– Положите на плашкоут, вечером привезу, – сухо перебил он.
– Ждать нам некогда. Да и затеряться может среди ваших ящиков. А заштормит? Через неделю только привезёте.
Похоже, слова мои не подействовали.
– Постой, дорогой! – загорячился Далмасов. Мы же тебе объясняем русским языком: работа нас ждёт. Понимаешь?!
– Нечего мне объяснять. Народу на катере больше чем положено, а вы мне ещё это грёбаное железо подбрасываете.
– Да что в ней? Двадцать кило – не больше!
– Слушай, дядя, чего ты нам баки забиваешь?! – закипел Далмасов. – Зови капитана. Тоже мне... Движок концами обтирает, а корчит из себя птицу!
– Я капитан и есть. Приказываю: выгрузить железо на плашкоут!
Белое круглое лицо Далмасова стало свекольным.
– Ты?! Капитан?! Да ты козёл! – сквозь зубы процедил он. – Тебе же русским языком...
– Я вас сейчас обоих выкину! – он ткнул головёшкой кулака в грудь Далмасова, легко подхватил «звёздочку» и швырнул её на плашкоут.
Послышались голоса:
– Титыч, ты чего там?!.
– Трогать пора, бабы мёрзнут.
– Да вот тут двое... Амбал и довесок – характер показывают, – проворчал он, направляясь в рубку.
На нас уже косились.
Широкоскулый мужик с затуманенными неподвижными зрачками поднёс к моему носу толстый негнущийся палец с широкой чёрной каймой под ногтём и, спотыкаясь, произнёс:
– Эт-та, братцы, будет эт-та баловаться... Он тут хозяин. Его надо эт-та слухать.
– Ладно! – с досадой махнул рукой Далмасов. – Хрен с ним! Я остаюсь.
Он прошёл по борту плашкоута, поравнялся с рубкой, нагнулся и крикнул в открытую дверь:
– Будь доволен, козёл! Чао!
Катер задымил выхлопом. Зеленоватая щель между ним и плашкоутом всё увеличивалась. Я смотрел на Далмасова. Странно, я ещё на что-то надеялся. И точно – Далмасов неожиданно схватил «звёздочку», протянул мне и прыгнул сам. Я подхватил железяку, а он по бортовому брусу, балансируя руками, побежал к рубке. Вскочил в неё, захлопнул дверь.
Катер остановился. Что-то там происходило. В голове неслось: «Капитану только кликнуть... Побьют нас тогда с Далмасовым. За милую душу. Да ещё и утопят в горячах. Вместе со «звёздочкой»... Но вот наконец катер тронулся и, набирая скорость, побежал в сторону косы. Я перевёл дух.
Издалека было видно, как вдоль кромки прибоя спешит на своём вездеходе Петр Петрович. Явно, Борис Степанович догадался послать. И очень кстати оказалось.
Катер ткнулся в песок, но до сухого берега оставалось несколько метров. Пётр Петрович подрулил к самому носу катера. Спустили сходни. Вставая на капот, перебираясь по крылу вездехода, люди спрыгивали на берег.
– А расплачиваться за комфорт, девочки?! Такса – один поцелуй с человко-места! – балагурил Далмасов, помогая Женщинам у сходней.
Капитан не выходил. И увидеть его я не мог – лобовое стекло рубки было залито солнечным бликом.
– Как ты его?.. – улучив минуту, спросил я Далмасова.
– Да-а... – почему-то обиженно протянул тот. – Всего-то дверь придержал. Ну, да за локоток самого... Чуть-чуть... А он, понимаешь, террористом обозвал. Зануда... – он вдруг оживился: – Эй, Петрович, оторвись от книжонки своей! Слышь, «звёздочку» привезли. Так что завтра готовься к переправе. Слышь, Петрович?!.
– А и хрен с ними – со звёздочкой, с переправой... – кисло и не сразу отозвался наш водитель второго вездехода Петрович.
2
Вода в Иче всё ещё шла на убыль. Вездеходы стояли на пологом песчаном берегу в ряд, как танки перед атакой.
Здесь было самое удобное место для переправы.
Чтобы облегчить машины, мы уже перевезли на лодке-казанке продукты, рацию и прочий походный скарб.
Впереди у нас была не одна река, но эта переправа была первой.
Ждали конца отлива.
Стоя у воды с раскрасневшимися лицами то ли от ветра, то ли от торжественности момента, мы следили за Ичей. Прямо на глазах её желтоватые струи замедляли бег. Береговые камни всё больше обрастали пеной, тонули в ней. Вода, подпираемая начавшимся приливом, как бы раскачивалась вперёд – назад по всему руслу, готовая вот-вот тронуться вспять. Завораживающая картинка...
Лишь Петрович сидел сейчас в кабине своей машины. Не потому, что решено было переправить его первым, и надо было быть начеку. Просто всё происходящее в сию минуту его вообще мало интересовало. Уж такова натура Петра Петровича. Хоть бы выглянул. Куда там! Ссутулившись, уставился в свои колени. Лицо хмурое, недовольное. Густые рыжие брови над дугами очков шевелятся. Он, как всегда, читал. Одну из своих книг, которыми набит его рюкзак. Какую-нибудь «Туристскими тропами по Закарпатью». И это в то время, когда в метрах пятистах от него глухо дышит Охотское море – прекрасная деталь побережья Камчатки... Мы никак не могли взять в толк, когда и как Петрович обзавёлся правами водителя. Слышали от него только, как он учился в школе инструкторов по туризму, как блестяще её закончил. Но странно, в итоге Петровича покоряла не романтика кратковременного общения с первозданной природой, а литература по этому поводу. Точнее, разные путеводители с казённо-шершавыми описаниями достопримечательностей. Может, он что-то всё же вылавливал из этих неказистых на вид брошюрок? Что-то важное для себя, что было недоступно пониманию других?..
В который раз взглянул я на Петровича. Он сидел всё в той же позе – сосредоточенный, чуждый нашим волнениям. Даже как-то неловко становилось: человек, можно сказать, делом занят, не теряет дорогого времени, а ты стоишь, разинув варежку, и пялишься на пустую воду.
Далмасов перехватил мой взгляд, подмигнул:
– Камчатку будет зубрить тоже по справочнику. Где-нибудь в казахских степях.
Могло быть и так. Петровичу шёл пятый десяток. Была когда-то семья, раскололась. Бросился он в бега от своей дочки. И куда только его не заносило. В каких только экспедициях не работал. Правда, специалистом был слабым. У нас это выяснилось не сразу, а тогда, когда уже некем было заменить.
– Пётр Петрович, вы готовы? – стукнул в дверцу кабины Борис Степанович.
Петрович, не отрываясь от книги, хмуро кивнул.
– Он, да не готов! – ехидно рассмеялся Далмасов, недолюбливавший Петровича ещё и за дремучую лень.
Засмеялись и мы. Дело в том, что у Петра Петровича была самая большая ложка. Деревянная, расписная. Петрович и его ложка были готовы к действию в любую погоду и в любое время суток...
Закрепив на бамперном крюке вездехода конец капронового троса, мы втроём ещё раз переправились через Ичу.
Стали выбирать слабину.
– Только бы не помешали, – с чего-то сказал Борис Степанович, почмокивая погасшей «беломориной».
Сказал – как в воду глядел.
Из-за поворота слева выскочила лодка с высокими бортами, набитая людьми. Были явно навеселе. Что-то горланили, размахивали руками. Словом, торопились вывалиться за борт. Вспомнилось, что сегодня-то – воскресный день...
Похоже, они видели на одном берегу вездеходы, на другом – нас, но не видели троса – поперёк реки. А наши крики и жесты принимали за дружеские приветствия...
Рулевой в лодке почуял неладное. Круто развернувшись, лодка ушла в сторону посёлка.
Капроновый тросик, который мы с таким трудом извлекли из выброшенной приливом японской сети, – лёгкий, прочный, не тонущий в воде – был порван.
Пришлось начинать всё сначала.
– Теперь шустрее, ребята, – сказал Борис Степанович. – Пошёл прилив.
Связали трос. Я перевёз через реку свободный конец, выбрали слабину.
По сигналу Бориса Степановича Петрович включил скорость. Пока вездеход цеплял за дно траками, вокруг него стояло большое мутное пятно. Пятно вытягивало слабым течением, которое шло теперь от устья.
Вездеход осел в воду по самую кабину. Казалось, он будет погружаться и дальше. Петрович вылез по пояс в открытую дверцу и, осмотрев брезентовый верх кузова, махнул нам рукой. Мол, всё в порядке.
Железное корыто, набитое пятью бочками горючего, было на плаву. Это чувствовалось по натягу тросика.
Петрович подрабатывал траками, чтобы держаться поперёк реки.
Неожиданно Далмасов перестал тянуть трос.
– Братцы, чего это он?! Книжку свою, что ли, бухнул в воду или ложку?
Петрович стоял на крыле, что-то кричал и рукой показывал в сторону устья.
Мы не понимали в чём дело. Наконец увидели: из-за поворота, со стороны моря, шёл катер.
Вездеход был уже в метрах пятнадцати от своего берега. Теперь это грозило бедой.
Я узнал катер – тот самый, вчерашний. Стало не по себе.
– Они не видят троса. Смотайся быстро, пусть притормозят, – сказал мне Борис Степанович.
– Э-э... Этот нам сейчас подсуропит. Ещё та гнида на костылях, – процедил Далмасов.
Он растерянно уставился на меня.
– Может, ты?.. – сказал я.
– Теперь его тем макаром не возьмёшь, не тот момент. Давай уж... Тебя-то он, может, не запомнил. Может, и не он сегодня... Повезло-то... – Далмасов сплюнул и выругался.
– Кому сказано! – крикнул Степаныч. – Нашли время торговаться!
Я полез в лодку.
«Ещё не легче...» – подумал, увидев за катером на длинном стальном тросу плашкоут.
Причалил к катеру.
«Может, и вправду на руле не он?..» – с этой слабой надеждой потянул на себя дверь рубки.
Не-ет, стоял он. Во вчерашней ковбойке с мелкими, уже порядком выцветшими красными квадратиками. Серые штаны с вытертыми пузырями колен были заправлены в толстые чёрные шерстяные носки. Кривые, расставленные ноги упирались в серебристо-серый от новизны войлок.
В рубке, кроме него, был парень. Сидел на высокой табуретке в углу.
А он так и не обернулся, так и не взглянул.
Я смотрел в его седой редковолосый затылок, чувствуя, как выходит из меня весь нахрап, словно из шарика воздух. И мне уже казалось, что я здесь целую вечность, что про меня забыли, как про случайного попутчика. И уже совсем отрешённо оглядел я стены рубки. Они были заляпаны красавицами, вырезанными из иностранных журналов. Их замороженные улыбки среди зеленоватой воды, серых песчаных берегов Ичи, серого низкого неба, в этой прокуренной рубке – сейчас не трогали.
А он смотрел прямо перед собой, едва ворочая штурвал.
«Узна-ал...» – подумалось обречённо.
Впереди медленно, поперёк реки, словно жук, переползающий тропу, карабкался вездеход.
– Надо притормозить. Если порвём трос, его понесёт...
– Ничего, покувыркаетесь и поймаете, – сказал он, наконец.
– Пока кувыркаемся, его отливом в море... А там волна. Утопит… Надо притормозить.
Но он будто не слышал.
– Придётся чикнуть ихнюю соплю, а, Мишк? – сказал вдруг без всякой издёвки или угрозы в голосе.
Парень поднялся, глянул в лобовое стекло.
– Придётся. Нехай корыто самосплавом.
– Надо притормозить. Там же человек...
– Заладил: притормозить... Что это тебе – на асфальте?! – сказал парень. – А плашкоут на хвост нам течением накатит, ты, что ли, трос с винта сматывать будешь?..
– Мишк, этим ханурикам чихать на чужие болячки.
– Ну, ребята... так же нельзя...
– Во как загуторил! И про человека вспомнил. Ты бы, Мишк, глянул на евонного дружка амбала. Тут вот вчерась выкобенивался...
– Иди ты?!. Коли так, Титыч, чего тут думать. Учить таких надо!
– Нет. Вы этого не сделаете...
– Говоришь так, а сам, – он обернулся, зло и вместе с тем пристально-оценивающе посмотрел на меня своими маленькими серыми глазками, – говоришь, а сам думаешь: «Ведь чикнет, сволочь...» Не так, что ли?
– А как же ещё о тебе думать, как?! – сорвался я и полетел в пропасть.
– Ладно, хоть хвостом не метёшь, – сказал он спокойно. – Мишк, придержи баранку.
Он сунул ноги в короткие сапоги, поманил меня.
Пока я подходил, он достал нож, махнул по концу, которым была привязана моя лодка.
– А ты и верно сволочь.
Он поймал скользнувший конец, задержал его в руке.
– Лезь в лодку и катись к едрене фене, чтоб тут и не пахло вами!
Меня относило в сторону.
Чертыхаясь, я дёргал стартёр, мотор не заводился. Устав, я откинулся на сиденье. И тут увидел: плашкоут накатывало на катер. Буксирный трос, только что натянутый в струну, был в воде. Я даже глазам своим не поверил: корыто вездехода с Петровичем проползало под носом катера в самую притирку.
– Ну, Титыч!.. – только и вырвалось у меня. – Прости дураков...