Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Приезд отца
Стояла июльская жара. В такую пору слабый ветер в поисках тени думает: спрятаться, забиться бы куда подальше.
Листья на берёзах возле кочегарки, уже перетомившиеся, тёмно-зелёного цвета, вяло висят на побуревших черенках. Дышать нечем. А здесь в подвале, тёмном от копоти, ещё того хуже.
Два кочегара Дорофеев и Мнацакян, голые по пояс, с лицами в грязных потёках, суетились у четырёх печей.
Топили сланцем. Дверцы печей маленькие, плиты камня приходилось дробить ломом и колуном, прежде чем заталкивать в печь.
Распахивалась дверца, в печь кидалось несколько кусков, а мелкую крошку добрасывали уже совковыми лопатами. Тяги почти не было. Жёлтый густой дым заволакивал под печи и поначалу душил своей ядовитостью языки огня. Но огонь всё-таки брал своё. И тогда сквозь щели от выпавших кирпичей дым просачивался в помещение и столбами копоти тянулся к потолку.
Печи давно надо было ремонтировать, но, как обычно в таких случаях, не доходили чьи-то руки, чьи-то головы...
Кочегары работали молча. Изредка они выскакивали по ступенькам вверх, на улицу, где в тени стены стоял бачок с холодной водой. Иногда, здесь же у бачка, они выплёскивали друг другу на спину по кружке воды, блаженно растирались и спешили вниз к печам.
– Эй, негритосы, где вы тут?!
– Здесь, здесь!
– Дорофеев здесь? – ефрейтор с КПП отмахивался от дыма, напряжённо вглядываясь в мелькающие фигуры. – Ну, у вас тут! Как в преисподней!..
– Чего тебе? – откликнулся Дорофеев.
– Дорофеев, отец к тебе приехал.
– Отец?.. Врёшь. Какой отец? – с трудом соображал Дорофеев.
– Говорит, родной. Давай, давай. Покажись батьке. Только не в таком виде.
– А печи как же?..
– Ну, уж не знаю, – ефрейтор закашлялся и выбежал из кочегарки.
К Дорофееву кузнечиком подскочил Ованес Мнацакян. Маленький, гибкий, с тугими круглыми шариками мышц на руках. В полумраке весело блестели его чёрные глаза.
– Коля! Ай, радость у тебя! А?! Отец приехал! Отец встречать надо! Иди, Коля!
Дорофеев что-то долго и молча раздумывал. Мнацакян никак не мог понять, в чём дело.
– Зачем стоишь, Коля?! – потеряв всякое терпение, горячился Ованес.
– Ваня, – рассеянно произнёс Дорофеев, – а печи?..
– Ай, дурак, ай, дурак! К чёрту твоя печка! А Ваня зачем?! А?! – и Мнацакян с силой толкнул Дорофеева в потную скользкую спину. – Живо иди! Генерал Мнацакян приказывает!
Дорофеев вышел на улицу, лениво хлебнул тёплый, как чай, воздух и направился в казарму. Надо было толком умыться и переодеться.
...Ещё издали у КПП Дорофеев увидел отца. Длинный, костлявый, ссутулив узкие плечи, неподвижно сидел он на маленьком чемоданчике прямо под солнцем. Он узнал сына только тогда, когда Дорофеев подошёл совсем близко.
– Коля! Сынок! – отец вскочил, схватил одной рукой чемоданчик, ещё, кажется, не до конца уверенный в том, что не обознался. От резкого движения дырчатая шляпа съехала ему на лицо, закрыла глаза, и он, неуверенно сделав шаг вперёд, подхватил её рукой.
Дорофеев обнял отца. Он вдруг почувствовал его хлипкое старческое тело, которое дрожало мелкой дрожью. И от этого чемоданчик, так и не выпущенный из рук, ударялся о лопатку Дорофеева.
– Дай, отец... Дай сюда чемодан.
– Сынок, свиделись... И не узнать тебя... – углы серых, почти бесцветных глаз отца повлажнели. Он улыбался беспомощной, жалкой улыбкой, от которой ещё глубже западали морщины над верхней губой. – Сынок. Живой...
– А что мне? Живой, понятное дело. Ведь не война, отец, – Дорофеев всё ещё не мог побороть в себе неловкость за эту, так не по-мужски выплеснувшуюся радость.
А отец...
– Колюня, Колюня, как мы? Где б нам с тобой?.. Как там у тебя со службой? Может, командирам?.. Может, доложить надо? Посидеть бы нам где, поговорить... – Он задавал те вопросы, на которые не ждут ответа. Так обычно ведут себя слабые, но совестливые люди.
Дорофеев взял отца под руку. Они вышли за ворота КПП, перешли дорогу. Там внизу, под откосом, было маленькое озерцо, заросшее по берегам бузиной и густым ивняком.
– Во, во! – обрадовался отец, увидев озеро. – Там и посидим в тенёчке, да, Колюня? У воды славно. И недалеко часть. Совсем рядом. А начальство как?.. А то ведь, знаешь... Самоволки чтобы не получилось...
– Всё в порядке, отец, не волнуйся. Ну, чего ты, прямо?..
– Ну, и хорошо! Ну и хорошо, Колюня.
Отец остановился, заглянул в лицо сына, положил сухую жилистую руку ему на плечо, прижался к нему седой щетинистой щекой.
– Колька, чёрт! Сын мой... сколько же мы с тобой не виделись? Почитай, целую жизнь...
Да, давно они не виделись…
Жили когда-то семьёй на Вологодчине, под Никольским Погостом. Дорофеев старший работал в большом леспромхозе бухгалтером. Был уважаемым человеком. Уважали его больше, пожалуй, за строгий вид, немногословие и белую рубашку с чёрным галстуком. Последнее особенно имело значение. Видимо, потому, что сам управляющий, с утра до вечера мотавшийся по участкам, не вылезавший из промасленной телогрейки или куртки, выглядел как иной тракторист. И потому Дорофеева старшего порою принимали не за того, кем он был. Да и сам он, разговаривая с новым человеком, не спешил внести необходимую ясность. А лесорубы, заходившие в его контору, как-то сразу терялись от одного его вида и начальнического выражения лица. Рослые, сильные люди, они вдруг начинали застенчиво переминаться с ноги на ногу. В этом маленьком храме серьёзных бумаг и канцелярского стола они не знали, куда деть свои огромные кулаки, и, смущённые этим, как-то угловато, не сразу прятали их за спину.
Хозяин конторки уже давно не удивлялся трепету, с которым входили к нему. Наоборот, он был уверен, что быть должно именно так. Что всякие иные отношения между подчинёнными и начальником непременно отразятся в худшую сторону на дисциплине, а, следовательно, и на выполнении плановых обязательств. И всё для того же надлежащего поддержания дисциплины, он не сразу отрывался от бумаг. Выдержав долгую паузу глубокой занятости, он неохотно поднимал голову, протягивал руку к арифмометру, рассеянно двигал его рычажками, и наконец произносил:
– Ко мне?
Всё было ничего, пока жива была мать.
После её смерти, со временем, Дорофеев старший женился на другой. Поначалу в доме всё шло как при старой хозяйке. Дорофеев отец возвращался с работы, как всегда не спеша, держа в одной руке портфель, а под мышкой другой – арифмометр. Арифмометр он почему-то в конторе не оставлял, хотя пользоваться им не любил, больше доверял простым счётам. Но может быть, тут дело было в том, что люди, встречавшие его на пути, начинали думать, глядя на арифмометр (вряд ли счёты произвели бы такое впечатление): «Нет человеку покоя и дома». Когда такое произносилось вслух, Дорофеев только снисходительно улыбался, мол, ничего не поделаешь.
Но дома он не работал. Дома он расхаживал по комнатам всё с тем же строгим лицом, о чём-то сосредоточенно размышляющий, недоступный для окружающих. И мать, пока была жива, делала по дому всё сама, тихо и незаметно. Сосредоточенное лицо мужа внушало ей жалость, но расспрашивать о чём бы то ни было, она не решалась. Но бывали дни, когда Дорофеев старший, словно очнувшись от глубокого сна, вдруг замечал, что снег – да какой глубокий; что весна – грязь кругом непролазная; что хорошее лето нынче – яблоки уродились. Это были дни, когда он получал квартальную премию. Тогда, переступив порог дома, он поднимал над головой веер лотерейных билетов.
– Мать, – весело говорил он, потрясая новенькими цветными бумажками. – Ну! Не родись красивой, а родись счастливой! На тебя. Пятьдесят билетов. Давай помогу выбрать! Нет, постой! Сама, сама... Веселее, дети мои! Колька! А ты чего насупился? А ну, давай! Десяток и на твой курносый нос. Ну, ну, – налетай – не робей!
– Ты бы, отец, тёсу заказал. Вон крыша прохудилась, давно надо бы... – замечал Дорофеев младший.
– Ну, нашёл о чём говорить! Будет тебе тёс.
– Знаю, как будет... – бубнил мальчишка, и мысли его не скоро возвращались к школьным урокам.
Раздав билеты, Дорофеев ходил по комнатам, потирая руки. От волнения глаза его блестели, щёки покрывались румянцем. Весь он был восторг и нетерпение, словно полководец накануне решающей битвы.
– Не-ет!.. – горячо повторял он. – У меня система. Сис-те-ма! Быть того не может... Мы своё возьмём. «Волгу» матушку. На меньшее не согласны!..
Ещё совсем недавно Дорофеев младший принимал эту мечту отца близко к сердцу. В своём воображении он видел большую блестящую машину, отец – за рулём, он – рядом. И катят они куда-то по широкой бесконечной дороге далеко-далеко. Вот отец устал, и он, Колька, сменил его за рулём...
Эта захватывающая картинка стояла перед глазами мальчишки, пока однажды ему не вздумалось спросить:
– Папа, а где мы тут ездить будем? У нас на лесовозе-то не всегда проедешь...
– Это ерунда! – отозвался отец. – Найдём где.
– Сначала он решил, что и вправду найти можно будет, но постепенно Дорофеев младший потерял всякий интерес к возможному чуду. И теперь со смешанным чувством жалости к отцу и собственного разочарования смотрел на Дорофеева старшего с затаённой болью.
А отец...
– Не-ет! – горячо повторял он. – Мы своё возьмём...
В такие минуты казалось, что сам выигрыш не принесёт ему большого упоения. Ещё бы! Ведь у него была система, в которую он верил, как верят в счастливую звезду. В его рабочем портфеле, среди прочих казённых бумаг, хранились листки, аккуратно разграфлённые, усыпанные мелкой крупой цифр. Оставаясь в полном одиночестве дома ли, на работе, он доставал эти листки, часами просиживая над ними.
Лицо его оживлялось, глубже прорезались на лбу морщины. Они шевелились, как маленькие волны, под которыми боролись мощные струи невидимых морских течений. Неожиданно рука его, вооружённая остриём карандаша, повисала над пустой клеткой. Мгновение – и цифры заполняли пустоту. Затем наступало долгое раздумье, рука тянулась к резинке, и только что родившиеся цифры исчезали... Эти заполненные листки хранили тайну его мук и сомнений.
Но приходил день очередного испытания системы. Приходил день разочарования для всех, кроме Дорофеева старшего.
Жадными глазами всматривался он в газету с таблицей, в который раз пытаясь постигнуть неуловимую математическую закономерность. В том, что она была, он не сомневался. Таблица исследовалась им внимательнейшим образом. И вновь появлялись листки с новыми комбинациями цифр. Эта была страсть. Но несколько странная. Потому что случись ему угадать, случись ему выиграть именно так, как он рассчитывал, его бы удовлетворило лишь одно: система сработала...
Однажды, в очередной раз после квартальной премии, Дорофеев старший пришёл домой. Матери к тому времени уже не было в живых.
– Татьяна! – так звали вторую жену. – А ну, выбирай! Колька! Где ты там?! Давай сюда!..
Жена в это время мыла пол. Дорофеев старший и не заметил, как каблуком придавил край тряпки. Колька, сидевший за столом с поднятыми ногами, увидел это и... так и замер в тяжёлом предчувствии.
Татьяна Егоровна, не поднимая лица, чуть потянула, потом вдруг со всей силой раздражения рванула и, выпрямившись, не выпуская из рук тряпки, хлестанула ею по лицу Дорофеева старшего. Раз, другой, третий...
– Ирод проклятый! Гвоздя заколотить не может, а туда же!.. «Волгу» тебе?! Получай!..
Она уронила тряпку, прижала к лицу пухлые, в серых потёках воды руки и бросилась в другую комнату, упала на кровать. Из-за занавески ещё долго доносился её сдавленный плач.
После того случая Дорофеев старший надломился. В его характере стала бросаться в глаза скованность, нерешительность. Словно ехал человек ночью в санях по зимнику, ехал и дремал. Но тряхнуло на ухабе, вывалился он из саней и остался наедине со своим страхом посреди белой дороги...
На работе он по-прежнему бывал молчалив и задумчив. Но уже по-другому – без начальнической суровости. Теперь только здесь, в конторке, возился он со своими листками, так и не расставшись с надеждой. Видимо, корни её сидели слишком глубоко.
Дома же его задумчивость и молчаливость переходили в растерянную пришибленность. Примется ли забор латать, крыльцо подправить – пробует, мучается, не зная как подступиться к этому, в общем-то нехитрому делу. Возится, спиной чувствуя взгляд Татьяны Егоровны, и только беспомощно покашливает в кулак.
Ещё больнее было теперь Дорофееву младшему смотреть на отца. Как ему хотелось, чтобы вернулось то время, когда жива была мать, и отец был, каким был. И шут с ним, с этим забором или крыльцом: он бы и сам это как-нибудь сладил.
Вспомнил Дорофеев младший слова Татьяны Егоровны в первые дни:
– Николай, ты уже большой, понимание имеешь. Я тебе не мать, но сыт и обут будешь. Ну, а больше чего же от меня ждать. Отцу-то твоему досталась ни молодой, ни здоровой...
Вспомнил это и как-то, когда они с отцом поливали огурцы, сказал:
– Я, отец, к бабушке... в Тотьму подамся. Учиться буду, на работу устроюсь.
Дорофеев старший стоял, не замечая, что вода из лейки льётся ему на ботинок.
– В Тотьму?
– К бабушке, – подтвердил Колька.
– А как же... – хотел сказать ещё что-то Дорофеев старший, но, подумав, махнул рукой, – что ж... ежели надумал.
Николай уехал.
Деревянный дом бабки, чуть ли не по самые окна ушедший в землю от старости, стоял на самой окраине Тотьмы.
Бабка видела своего внука третий раз в жизни, но приняла его без особой радости.
– Живи, пока не надоел, – сказала она хмуро.
Эти слова смутили Дорофеева младшего. Он было опешил, растерялся. Ему стало тоскливо от мысли, что придётся возвращаться... Но, к счастью, первое впечатление оказалось обманчивым, вскоре они с бабкой зажили душа в душу. Какая-то невидимая пружина распрямилась внутри Кольки, и здесь, у бабки, он вдруг почувствовал себя проще, естественнее, веселей. Он быстро усвоил манеру бабкиного обращения, и вскоре ему, как и самой бабке, уже доставляло тайное удовольствие не разговаривать с нею, а ворчливо переругиваться. За этим бряканьем словами скрывали они свои истинные чувства, истинное отношение друг к другу.
До школы было далеко.
Вернувшись с занятий, Колька заставал бабку в постели. У неё болели ноги, и, переделав все дела по хозяйству, она ложилась.
Стоило Кольке сесть за уроки, как бабка громко говорила:
– Колькя!
– Ну? Чего тебе? – откликался не сразу.
– Глянь в окно.
– Вот ещё! Некогда!
– Глянь! Ктой-то идёт.
Странно, но каким-то образом бабка чувствовала, что сейчас кто-то должен пройти по дороге перед их окнами. Она даже нередко угадывала, кто именно.
– Лежи, бабка. Какая тебе разница кто, – весело отвечал Колька. – Идёт и идёт. Тебе-то чего?
– Глянь, паршивец, тебе говорят!
– Ну, дочка Семёнихи идёт.
– Так я и знала, – удовлетворённо успокаивалась бабка. – А чего хоть несёт-то, разглядел?
– В мешке чего-то. Шевелится...
– Поросёнка у Гусятниковых купили. Сказывала Семёниха, по дешёвке. Вот, господи, купили! А без молока как будут? Корову-то продали. Одно слово, дурная голова ногам спокоя не даёт...
Когда наступали сумерки, бабка не забывала перекреститься перед каждым окном. Как она говорила, «с белым светом попрощаться».
– Бабка, чего с ним прощаться, – заметил как-то Колька, – завтра опять светло будет.
– Может, будет, а может, и нет... – сердито ответила бабка.
– Да это же явление природы, – рассмеялся Колька.
– Явление... – бабка погрозила пальцем. – Я вот тебе сейчас ухи поотверчу, уразумеешь у меня, какое такое явление.
Колька знал, как бабка может схватить за ухо, и потому дальше помалкивал. Помалкивал и тогда, когда бабка вспоминала свою дочь – Колькину мать, вспоминала его отца.
Непутёвый он у тебя какой-то. Ох, непутёвый, – повторяла она, вздыхая, – И хоть бы словечко-то написал. Это сыну-то родному...
Но не совсем так было. Дорофеев старший несколько раз наездами виделся с сыном. Правда, это бывало всегда в спешке, чувствовалось, что он побаивается бабки, её возможных вопросов. Но та каждый раз только угрюмо молчала. И эта её угрюмость приводила Дорофеева старшего в ещё большее замешательство. Выложив на стол мятые деньги, свёртки, он поминутно смотрел на часы и, наконец, спохватившись, торопливо прощался, бросив перед уходом:
– Ну, скоро нагряну... – И исчезал. Исчезал надолго.
Со временем Колька устроился на работу и перешёл в вечернюю школу. Однажды, среди бела дня, он прибежал домой весёлый, возбуждённый. Войдя, грохнул на стол бутылку вина.
– С праздником вас, Евдокия Васильевна!
– С каким таким праздником? – нахмурилась бабка. – Первомай, что ли? Так он прошёл давно. Не рано ли к посудине потянулся?..
– Стой, бабка! Ты знаешь, кто перед тобой?
– А бес тебя разберёт?
– Ты поосторожней. Ко мне теперь чтоб с почтением, слышишь? Перед тобой, бабка, стоит машинист башенного крана У-Нэ-Рэ номер шестнадцать города Тотьма, Николай Борисович Дорофеев. Сегодня корочки получил, – Колька развернул перед бабкиным носом новенькое удостоверение.
– Разважничался-то, разважничался. Ну, прямо как отец бывалочи. В начальники, что ли, выучился?
– Нет ещё, бабка. Я пока машинист. И то не плохо.
– Какой ещё машинист? С паровоза, что ли?
– Сама ты, бабка, с паровоза! Накрывай на стол, объяснять буду.
Бабка выпила рюмку, раскраснелась. Всем своим широким и рыхлым телом навалилась на край стола. Тяжело и горячо дыша, она смотрел в бумагу, по которой Колька водил карандашом.
– Ну и кто ж эт цыпляет твои доны?
– Не доны, бабка, а поддоны. Цепляет стропаль. Специальность такая. Я и на стропаля, между прочим, тоже сдал.
– Ишь, прыткий какой.
– А ты как думала! Денег теперь получать буду – целую кучу. Давай, бабка, корову купим, а?
– У, бахвал бесстыжий, – бабка потянулась к Колькиному уху. – Дай, оттаскаю, пока не заматерел. Корову... Мне с курами да с утками не управиться, а он корову...
– Нет уж. Хватит, – увернулся Колька. – Ты, бабка, лучше приходи на стройку глянуть, как я с делом управляюсь.
– С де-елом, – передразнила бабка. – Где тебе, шалопаю...
– Да какой же я шалопай?
– А то нет?! – брякнула бабка. И уж не найдя побрякушки поувесистей да поуколистей, тихо сказала: – Не поеду я со своими-то ногами...
Но бабка всё же выбралась в центр. Нашла ту стройку. Спросила, чтобы ей показали «мово Кольку».
– Это ж какого Кольку? У нас их много, – услышала она.
– У вас их много, а у меня один. Мне давайте, который Дорфеев Николай Борисович.
– А-а?! – рассмеялись люди. – Вон он! Узнаёшь, бабка?
На высоком стальном шесте, под самыми облаками, виднелся стальной скворечник. Внутри кто-то двигался.
– Это он, што ли? – обернулась бабка.
– А то кто же?!
– Дорофеев! Эй, Дорофеев, к тебе бабка!..
Колька высунулся из окна, что-то крикнул, зазвонил в звонок.
Бабка всплеснула руками.
– Это кто ж его, батюшки, туда затащил?!
– Сам, бабка! Сам залез. Смелый у тебя внук.
– Са-ам?! И долго ему там кукарекать?
Бабка говорила серьёзно, со страхом в голосе, но вокруг помирали со смеху.
– Кукарекать ему там до конца смены!
– Ты, бабка, смотри, что твой внук сейчас вытворять будет...
Вечером Колька спросил:
– Ну, как?! Видала?
– Ви-идала, – ответила бабка. – Уж больно, Коль, высоко, а?
– Да уж. У самого носа твоего бога. Выше только на самолёте.
– Ну, ты, самолётчик!.. – рассердилась внезапно бабка. – Бога всуе не поминай. Не твоего ума это дело.
– Прости, бабка... Виноват, руби голову.
– На земле сколь хошь всякой работы, – оттаяла бабка через минуту, – а тебя вон куда занесло. А как сверзнешься оттуда, с облаков-то, и костей не соберёшь. Об это подумала голова твоя садовая?
– Не упаду, не бойся. У нас закон: ветер три балла – с крана долой.
– Закон... трёпало... А я и не боюсь. Я так просто, – с вызовом сказала бабка.
...Пришла пора Дорофееву младшему идти в армию. Провожала его бабка. Уткнувшись в его плечо, она тихо всхлипывала. Бабкиных слёз Колька не ожидал. Не раз она с каким-то спокойным удовлетворением, повторяла:
– Ну вот, скоро выметут тебя в солдаты. Уйдёшь, родименький, одна останусь. Ти-ихо будет в доме...
– И не вспомнишь?
– А чего вспоминать-то?
– И скучать не будешь? По мне-то?.. – недоверчиво спрашивал Колька.
– Не бу-уду.
И вот теперь Колька старался высвободиться из её рук.
– Ну что ты, бабка? Ну, будет тебе. Ну, как над покойником прямо... А говорила... За ухо бы, что ли, оттаскала, а?
Бабка улыбалась сквозь слёзы.
– Болтун, ой болтун... Ты, Коля, это... чего я настряпала, сам ешь. У других матки с батьками.
– Ладно, бабка. Ясное дело сам.
– И просись на земле служить, слышишь. Земля – она родная. В вышину-то не лезь. Там если на самолёты или чего, так ты скажи, что головой слаб. Скажи, не выносит она у тебя никак...
– Верно, бабка, так и скажу. Пора мне...
Слишком молод был Дорофеев младший, чтобы понять в эти минуты: если кто из них двоих и расставался с лёгким сердцем, так это он.
Сбылись бабкины чаяния. Он служил на земле. Больше того, он сидит сейчас на берегу озерца в летний жаркий день. И рядом... отец.
Но трудно говорить человеку с человеком, если один из них намного старше другого, если они давно не виделись, если один из них – отец, другой – сын. И слова при этом произносятся какие-то не те – пустячные, ненужные, от которых только тяжелеет на душе. Понимая это, оба смущаются, но замолчать – было бы ещё более тягостным.
– Служишь? – в который раз произносит Дорофеев старший.
– Служу.
– Это надо... Тяжела?
– Служба-то?
– Да.
– Привык. Теперь легче.
– А поначалу-то?.. Небось, туго приходилось?
– Бы-ыло.
– А стреляешь как? – неожиданно спросил Дорофеев старший.
– Неплохо. У меня, – спохватился Дорофеев младший, радуясь живому вопросу, – мишень одна. В казарме хранится. Моя.
– А ну-ка, сбегай, принеси! – оживился Дорофеев старший. – Нет, постой, Колюня! Потом. Дай наглядеться-то на тебя.
Помолчали, словно оборвалась живая ниточка и снова заговорили:
– А начальство как? Командиры?
– Ничего ребята.
– Командиры – какие же они ребята... Без замечаний значит?
– Без. А ты всё там же работаешь? – неожиданно для себя спросил Дорофеев младший.
– Та-ам. Закусывай, Коля. Всё ведь домашнее. Я, смотрю, что-то у вас в городке солдат почти не видать.
– На учениях все.
– На учениях?.. А ты как же? Не годен оказался, что ли? – с беспокойством в голосе спросил Дорофеев старший.
– Нет. Так уж получилось. Кому-то здесь тоже надо оставаться, – усмехнулся Дорофеев младший. – А то ведь ты бы меня не застал.
– Верно. Хорошо-то как получилось.
– Да. Ну, мне пора, отец.
– Как?! Куда пора?
– На службу.
– Уже?! Может, мне обождать? Может, отпросишься? Или вот что, Коля, давай я с командирами поговорю. А? А что?
– Нет, отец, не надо.
– Ну, ничего, ничего! – вдруг весело произнёс Дорофеев старший. – Я ведь, Колюня, в отпуске. Правда, два дня осталось, да на дорогу надо. Я ведь, знаешь, так и подумал... В посёлке на станции устроюсь. Так что я к тебе завтра... Завтра можно будет?
– Думаю, можно будет. Попробую отпроситься.
Они поднялись, пошли.
Поселковый автобус развернулся неподалёку от КПП части.
Дорофеев старший уже в дверях крикнул:
– Мишень, Коля, не забудь! Ладно?
Человек, поднимавшийся в автобус, нечаянно задел плечом Дорофеева старшего. Тот с извиняющейся улыбкой посмотрел в лицо толкнувшего:
– Виноват, прошу прощения. Тут... к сыну я вот приехал. Навестить. Сколько лет не виделись...
Человек, занятый своими мыслями, невозмутимо кивнул головой, молча прошёл вперёд.
Дорофеев старший повернулся к сыну:
– Коля. Ну, да что там... Ведь завтра увидимся. Хорошо? Я утром прямо. Как договорились.
Руки Дорофеева младшего были заняты свёртками в растрёпанной газетной бумаге. Он смотрел в улыбающееся лицо отца. Он видел мелкие вертикальные морщины над западающей верхней губой. Чёрный галстук болтался на тонкой жилистой шее. Белый воротничок посерел от пота. Прежде чем закрылась дверь, он увидел потёртые обшлага рукавов отцовского пиджака с пучками ниток вместо пуговиц, и горько усмехнулся, вспомнив каменные сырки, лежалые пирожки железнодорожного буфета – угощение, которое отец называл домашним. Глядя в лицо отца сквозь стекло, он с тягостным чувством думал о завтрашнем дне.
На другой день Дорофеев старший не приехал. Он внезапно заболел и неделю пролежал в доме путевого обходчика. Потом уехал, так и не повидавшись с Николаем.