Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Соловьиная река
Светлой памяти матери и отца
– Знаешь, а по весенней Гауе спуститься в лодке не так-то просто. Ты ведь не видел настоящей Гауи? – сказал мне как-то мой друг.
– Не видел.
– Я могу достать на пару дней складную байдарку...
И мы выкроили эти два дня.
Двухместная байдарка была уложена в два больших рюкзака, и поздним вечером мы выехали из Риги поездом.
Мы думали поспать, хотя бы немного, но не спалось. Мы выходили в тамбур покурить, посмотреть в окно, за которым сплошной чёрной стеной стояла ночь.
В Валмиера сошли на рассвете. До реки было близко. И пока мой друг у самой воды колдовал над лодкой, я отправился в магазин за продуктами. Когда я вернулся, мы вдвоём натянули на дюралевый каркас резиновое днище. «Пирога» была готова.
Мы спустили её на воду, разместили груз, взяли вёсла в руки, сели, и... нас подхватило течение.
Сразу за поворотом была шивёра. Вода здесь бугрились и походили на булыжную мостовую. Мы затряслись на этих буграх, словно сидели в телеге. Тут не надо было грести, а только вовремя табанить, чтоб идти по стрежню.
Река требовала внимания. Некогда было смотреть по сторонам. Особенно поначалу, когда, казалось, берега мелькали с такой быстротой, что взгляду некогда было на них остановиться. Но вскоре мы приладились друг к другу. Работа рук обходилась уже без недавнего напряжения. Внимание расслабилось.
Была середина мая. Гауя вышла из берегов. Справа и слева распустившиеся осины и ольха стояли по пояс в воде. Казалось, что деревья забежали с берега и, побоявшись холодной глубины, не пошли дальше, а так и остались. Течение прижимало к их стволам клочки сена. Мокрые тёмные кольца на коре, чуть выше уровня воды, говорили о том, что паводок начинал убывать.
Мы обгоняли плывущие мимо коряги, доски, брёвна – всё то, что вода добывает у берегов, как только проснётся после зимы. И даже старая собачья конура, невесть откуда взявшаяся, плыла вниз – к морю.
Сама стремительность воды, не давая устояться и осесть частицам ила, глины и песка, была мутной. Лишь капли, срывавшиеся с лопаток вёсел, казались прозрачными.
Солнце пригревало. Пошли тихие плёсы. Начинала сказываться бессонная ночь и усталость.
Мы всё реже гребли. Наконец оба задремали и крепко.
Когда я очнулся, солнце садилось. Было зябко.
Пока мы дремали, наша байдарка въехала в зелёную вершину упавшей черёмухи. И только корни, вцепившись в берег, ещё удерживали ствол подмытого дерева. Вода едва слышно шуршала, упираясь в нашу лодку и ветви черёмухи.
Стояла тишина, и в этой тишине бил соловей. Ему вторило несколько других рядом и на противоположном берегу. Казалось, что пел один, а эхо далеко-далеко перекатывалось по окрестному пространству и возвращалось, исполненное первоначальной мощи и силы.
Проснулся и мой друг. Поёжился, послушал немного, сказал:
– Пора.
Чуть позже мы выбрали место, вытащили на берег лодку, наготовили дров, развели большой костёр.
Чай пили уже в темноте, молча.
Нам было хорошо. А выразить это лучше, чем соловей, растворившийся в тёмном небе над нашими головами, было невозможно. Сейчас рядом с нами изо всех сил жило существо, совершенно не похожее на нас, но способное проникнуть в самую глубь человеческой души, отыскать и тронуть такие струны, о которых человек может лишь догадываться. И эти струны издают такую гармонию звуков, что наша жизнь и окружающий мир сливаются в прекрасную песню, что бы мы ни испытали в прошлом, какими бы горькими ни казались иные минуты нашей жизни.
Я не впервые слышу соловья, но всегда, тронутый покоряющей силой певца, забывал о том, что намеревался пересчитать колена его песни. Шутка ли сказать, у самых талантливых количество колен, или строф, бывает до двух десятков и более! Эти строфы и есть тот «материал», из которого строятся неповторимые импровизации соловья.
Полнота и склад, гармония создаются очерёдностью колен, которые имеют названия: «почин», «клыканье», «желна», «лешева дудка», «резкая», «сеялка», «водопойная россыпь» и т.д. Сами по себе названия эти очень выразительны и родились от внимательной любви птицеловов.
Чередование сильного колена и лёгкого, за которым следует переливчатое с повышением тона, создаёт рисунок, где каждое колено имеет свои строгие границы. Паузы, отделяющие одно колено от другого, придают песне оттенок торжественности и благородства.
...Над нами бил соловей. Иногда он замолкал, и тогда была слышна работа другого – там, за рекой. Мы были незримыми судьями блистательного поединка. И когда замолкал тот, наш вступал неспешным «почином», и дальше его колена складывались в песню, уже совсем не похожую на ту, предыдущую, и на песню соперника. И трудно было отдать одному из них предпочтение, когда обоими вкладывалось в песню столько искренней и в то же время сдержанной страсти, которая не могла не покорить сердце будущей подружки, прятавшейся где-то неподалёку.
Я не знал, спал ли наш соловей, пока мы дремали у костра, но только утром сила его не ослабела.
Мне захотелось подойти как можно ближе к соловью, в надежде увидеть его. При всей осторожности это мне не удалось. Он улетел.
Над рекой стоял плотный серый туман. Даже здесь, на берегу, среди кустов и деревьев, воздух из прозрачного стал видимым. Кора деревьев, листья и трава были влажными. Ветви кустов от влаги отяжелели, на кончиках прутов и травинок повисали задумчивые капли. Они тихо срывались вниз, а на их месте копились другие.
Позавтракав, мы тронулись дальше. Туман высоко над нами чуть рассеялся, и появилось бледное пятно солнца. Берега реки угадывались всё же с трудом.
В полдень остановились на небольшом песчаном островке, покрытом шевелюрой высокого густого тальника. Не разводя костра, сели перекусить.
Реку, с двух её берегов оглашали соловьиные трели. Редкие, как бы случайные. Теперь певцов было куда меньше, чем минувшим вечером. Да и песни их при дневном свете казались немного тусклыми.
Неожиданно совсем рядом ударил соловей. Ударил сильно. Разом, повернув головы, мы внимательно разглядывали вершинную зелень тальника – куда там!
Я встал, пошёл на песню. Оказалось, не так уж и близко. Идти было трудно. Ноги глубоко вязли в песке наполовину с водой. Тонкие высокие стволы тальника напоминали почему-то заросли бамбука. На высоту человеческого роста они не имели веток. Вся листва плотной шапкой зеленела вверху. Сквозь неё даже неба не видно.
Пробирался я только тогда, когда соловей пел. Как на глухариной охоте...
Вот я уже слышу буквально над собой оглушительные рулады. Но где он сам? Рассматриваю каждую ветку. Уже не один раз перебираю взглядом пространство, в котором он должен быть.
Ах, вот он! Как я его сразу-то не заметил?! Прямо у меня над головой! Каких-то метра полтора от моего лица. Я замер.
Соловей – взъерошенный комочек коричневато–серых перьев, так нелепо торчавших во все стороны («Когда б вы знали из какого сора?..») Он пел, и каждое его пёрышко содрогалось от удивительной мощи, которую рождало столь маленькое тело. Даже ветка под ним – и та дрожала согласно с его усилиями.
Головку певца я увидел не сразу: она тонула в распушившихся перьях. Но когда он приступал к дробным коленам, она поднималась, вытягивалась шея, и было видно часто пульсирующее горлышко. Оно, казалось, было готово вот-вот разорваться от напряжения. И к концу рулады, где-то на самом пределе, клюв запрокидывался вверх или вся головка опускалась набок, словно он придирчиво оценивал свою работу по ещё звучащему эху.
Я приблизился к нему настолько, насколько это было возможным. Я уже не таился, но и не пугал птицу. Крупный тёмный глазок взглядывал иногда на меня, но соловей, занятый колдовством, поглотившим его всего целиком, словно речь, шла о жизни и смерти, просто не замечал опасности... И с человеком бывает так. Крепко задумается – сам он здесь, а мысли его, горькие или радостные, далеко-далеко. Человека тормошат, мол, послушай: «Беда! Спасаться надо!» А человек смотрит по сторонам отсутствующим взглядом и не вдруг опустится на землю...
Я ушёл, оставив соловья наедине со своими ликованиями и муками, отзвуки которых ещё жили во мне.
Молча, мы тронулись дальше. И когда проскочили под высоким бетонным мостом через Гаую в Сигулде, причалили к берегу.
Сложили лодку и направились к станции. Кроме тяжёлых рюкзаков, мы уносили невесомый светлый груз ПЕРЕЖИТОГО НАМИ МУЧИТЕЛЬНОГО СЧАСТЬЯ.