Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
120
Нерест – Добыча икры – Тяготы эксперимента
Поведение Мишки и Ромки перестало меня огорчать. И только одного я им долго не мог простить…
Пришло время активной рыбалки. В реки и ручьи пошла на нерест чавыча, кета и горбуша. Сам я больше любил ловить удочкой в нахлыст или спиннингом. При каждом удобном случае брал спиннинг и прогуливался с ним по берегам.
Ловил в основном камбалу. Крупную. Со спортивной точки зрения ловить её было интересно. Но члены нашей команды смотрели на мои игры хмуро, с явным осуждением. Мол, дурью мается, делать ему не хрен… Но трескали мою добычу с удовольствием. Особливо в жареном виде.
Оживились все только тогда, когда красной рыбе приспичило двинуться на нерест. Когда каждая взрослая рыбина инстинктивно устремлялась именно туда, где довелось ей когда-то появиться на свет из икринки.
В ожидании прилива, отягощённая инстинктом, отягощённая икрой и молокой, рыба скапливалась в море напротив устья родной реки или ручья в ожидании прилива. Вода буквально кипела от такого скопища.
И пока уровень в самом устье речушки был по щиколотку, мы с Юрием Степановичем укладывали сеть. Вот именно, что не ставили, а укладывали. Поперёк потока. Словом, на грузах сети буквально лежали наплава. С берега на берег…
Я не люблю ловлю сетями. Хотя конечно, надо же обеспечивать население морепродуктами. Но тут, такая ловля, как наша, мне казалась совершенно мерзопакостной. И действительно…
Вот начинался прилив. Морская вода пересиливает напор пресной. Наплава сети пошли вверх, всплывают. Сила прилива нарастает. Вот уже видно как рыба очумело устремляется в устье. За каких-то пять-семь минут сеть наша грозит лопнуть от перегруза.
Мы с трудом выволакиваем её на берег, подальше от воды. Туда, где всё готово для дальнейшей работы.
Гнусная ловля. Но некоторое облегчение я испытываю, видя как прочая рыба, которой повезло больше, буквально сплошным эскалаторным потоком устремляется в сторону ближайшего переката, вверх.
Я на такой ловле впервые. Выполняю короткие команды нашего командира. Звучат они в непреклонным тоне. Мне даже кажется, что если замешкаюсь, то получу затрещину.
Казалось бы, в такую минуту страды Мишка и Ромка должны быть с нами в одном ряду. Хотя бы из любопытства. Хотя бы для моральной поддержки… Где там!.. Помогли вытянуть сеть и опять… позвякивать ключами под своими вездеходами.
Юрий Степанович показывает мне как правильно шкерить. Как правильно вытаскивать из нутра мешок с икрой. Как отделять его от плёнки, и при этом не давить саму икру.
Начинаю и я. На широкой доске. Острым ножом…
Начальник возится с солью, специями. Я пытаюсь понять что к чему, логику его действий, логику всего процесса. Естественно, задаю детские вопросы. В ответ мне очень сурово дают понять, чтобы я не лез не в своё дело. Со временем я разобрался до некоторой степени что к чему. Но настоящего опыта так и не набрался… И вообще, с первого раза нашей ловли рыбы сетями, между мной и нашим начальником пробежал лёгкий холодок неприязни. Точнее этим холодком повеяло, когда выяснилось, что выпотрошенную рыбу надо закапывать в яму. Потому как главное: икра. Потому как много ли надо на уху и жарёху. Много ли засолишь в наших условиях? А куда девать остальную? В яму, - пока никто не видит. Мне было чертовски не по себе превращать в перегной такое добро. Говорю своему руководству: «Давайте коптить. Всё меньше пропадёт так безбожно. Только коптить надо по холодному…» «Красную рыбу по холодному не коптят. По горячему – да. Это тебе не Сибирь с тайменями и ленком», - услышал я. «Почему не коптят по холодному?» «Потому. Ничего путного не получится. Я пятнадцать лет работаю на Камчатке, знаю». «Но давайте попробуем, - говорю. – Ведь эта рыба идёт на нерест, она сытая, жирная – должно получиться. Только надо жёстко выдержать режим обработки». «Я тебе говорю: пустое дело», - уже совсем сердито обрывает меня Юрий Степанович. «Ладно, - говорю, - но можно я попробую?» «Пробуй…» - не сразу цедит сквозь зубы.
Легко сказать «Пробуй». Для холодного копчения надо чтобы наша стоянка длилась не меньше двадцати четырёх часов. Нужна серьёзная подготовка. Я видел, что помощи ждать не приходится. Но мне чертовски хотелось посмотреть, что получится. Ну, один-то раз надо рискнуть.
Я буквально клещами тянул из начальника день, когда можно приступить к эксперименту. Наконец выделил он мне его.
Я устроил из брезента навес. Установил печку с длинным коленом трубы. Не сразу, но нашёл подходящий тальник - чрезвычайно важный компонент. Рыбу использовал ту, что была засолена. Надо было только её дополнительно распластать и слегка подсушить, чтобы стекла лишняя влага.
Затопил печку. На прогоревшие уголья стал укладывать тальник. Дело пошло, когда из трубы потянуло холодным пахучим дымком. Теперь самым главным было, чтобы дым такой консистенции держать на протяжении суток. Следить, чтобы печка не потухла, и чтобы не разгорелась внезапно. Ежели проморгал, ежели в печке полыхнул огонь, то получишь рыбу горячего копчения. А такая не хранится долго.
Словом, вся процедура весьма муторная. Хорошо, когда ты не один, с помощником. Можно отвлечься, поспать.
Но я выдержал. И когда увидел, что рыбины становятся золотистыми, что от них исходит аппетитный аромат, что кожица на мясе плотная, маслянистая, был чертовски рад. У меня получилось.
Образчик своей работы я выложил на обеденный стол. Юрий Степанович, недовольно посматривавший на меня всё это время, взял в руки балык. Долго его вертел. Разглядывал, принюхивался. Наконец отрезал кусок, стал жевать, прислушиваясь к ощущениям. Я внимательно следил не только за движениями его челюстей, но и за выражением лица. Наконец наш хозяин изрёк: «А вроде ничего. Есть можно…» После чего Мишка с Ромкой навалились на внезапное угощение.
Слышно было как у них трещало за ушми.
По такому случаю, начальник достал спиртяги, и мы молча отметили ещё один элемент, украсивший нашу однообразную жизнь.
Теперь я при каждом удобном случае коптил рыбу. Во-первых, вкуснотища. Во-вторых, хорошо сохранялась и можно было мечтать привезти её в Питер для скромного хвастовства. И потом, хоть не вся рыба, после изъятия икры, уходила в землю, в перегной. Для меня это было серьёзным утешением.
Вот тут-то я нашим трактористам не мог простить их паскудства. Не раз просил, помочь, подежурить у печки. Чтобы мне хоть пару часов подремать… Но Мишка с Ромкой только хмуро отворачивались. И даже надувались в обиде. Мол, не видишь что ли, что мы при серьёзном деле, а ты ерундой занимаешься. И продолжали наворачивать балыки с прежним треском за ушми.
Удивительное дело. Юрий Степанович всё видел и слышал, но как-то помалкивал. Может, такой мелкий раздрай ускользал из его поля зрения? Или ему это каким-то боком было на руку?.. Не знаю. Но однажды, когда мы были с ним наедине, он сказал: «Эта пара мудозвонов хрен получит от нас икорку с рыбой, когда полетят домой…» Но мне такое «сведение счётов» показалось детсадовским ребячеством.
121
Охота на нерп – Юрий Степанович – Сибирские лебеди - Кирилл
Как-то встали мы лагерем на несколько дней.
Мишка с Ромкой полезли под трактора утверждать свою поступь по жизни, свою незаменимость.
Когда раздался мирный звон ключей, Степаныч велел мне готовить мотор и лодку. «Завтра с утра поедем на охоту…» - шепнул.
Недоброе предчувствие шевельнулось в груди. Как-то мне теперь совсем не хотелось на охоту. С моим начальником… Я даже не спросил на кого. Но в назначенное время дёрнул шнур стартёра, и мы двинулись вниз по реке.
В руках Степаныча был кавалерийский карабин старого образца. Я подумал: «Не иначе как на медведя едем…» При этой мысли впервые позавидовал Мишке с Ромкой. Наверняка, как только мы скрылись за поворотом, чумазые водители выползли из-под своих машин. Пообтёрлись, распрямились, прогнали со своих лиц вечную свою постно-трудовую озабоченность. Можно бы и чайку попить, у костра посидеть. Впрочем, вряд ли… Ведь рядом не было человека, который обязан костёр разводить и чайник ставить. Нет, эти хлопцы скорее от жажды усохнут, чем займутся костром и чайником. Даже для себя…
Мишка наверняка достанет замусоленную книжку английского природолюба, переведённую на русский. В книжке говорится о пустыне Сахаре, о скудном животном мире, населяющем далёкие скучные пески.
Я эту книжку видел в руках водителя не раз. Он обычно доставал её на переправе через очередную речку. Читал, пока не приходил наш начальник и не говорил ему: «Ну-ка, вылазь, дальше поеду я…»
Мишка, с этим скудным животным миром Сахары, меня потрясал. Казалось, оторви глаза от книжки, оглядись. Кругом столько удивительнейших чудес! И где?!. На твоей родной земле!.. Но Мишка увлечён Сахарой. В книжке. В книжке, в которой ни рисунков, ни фоток…
И вспоминался мне мой армейский старший лейтенант Чейгин – командир подрывных работ. Чейгин - со своим жгучим интересом к тропической флоре. Тут – понятное дело: тропическая флора – это же какое сумасшедшее разнообразие растительного мира!.. Это я ещё мог понять. Но Мишкин вариант – беспросветная загадка…
Ну, а Ромка… Этот, как только мы скрылись за поворотом, наверняка взялся за составление очередной телеграммы. У него привычка из каждого пункта, где есть почта, отправлять домой телеграммы одного и того же содержания: «Жив, работаю. До встречи Роман». Там, дома эти телеграммы аккуратно складывают. Потом, уже вернувшись, Ромка будет показывать друзьям-приятелям доказательства того, что он побывал в далёких местах с заковыристыми названиями.
Да-а… Сейчас я завидовал нашим водилам, оставшимся в лагере.
Река, с густыми кустами, высоким шеломайником по берегам, петляла. Иногда казалось, что мы вернулись к тому месту, где были минут десять назад. Судя по всему, приближались к устью реки.
Выскакиваем из очередного поворота на простор прямого участка и слева, далеко, на песчаной косе смотрю: шевелящиеся туши. Серые, длинные. Они явно заслышали нас. Видно, звук мотора усвоен ими, как сигнал опасности. И вот теперь, лихорадочно работая ластами, спешили к воде. Когда мы приблизились, на косе уже не было ни одной туши.
Да, это были нерпы. Я вспомнил их добродушные морды, которые увидел впервые близко – с борта плашкоута. Мне стало не по себе. Наконец дошло, что примчались мы сюда по их души.
Вода вокруг кипела.
Степаныч упёрся коленом в поперечную скамейку. Он выцеливал головы, готовые всплыть то слева, то справа. Но нерпы у самых бортов, словно чуя опасность, не всплывали, а уходили под воду ещё глубже. Всплывали те, что были от нас подальше, всплывали неожиданно, и Степаныч резко переводил ствол в их сторону.
Громко и звонко звучал выстрел за выстрелом.
Моя рука на руле резко, но коротко уходила тоже то влево, то вправо. Рука не хотела… Я ничего не мог поделать со своей рукой…
Мы уже проскочили косу. Степаныч повернул ко мне лицо. Оно выражало слепую ярость. Казалось, сейчас он возьмёт на мушку меня. «Тварь поганая!.. – крикнул. – Поворачивай, сука, обратно!» Я развернул лодку.
И опять звучали выстрелы, хотя всплывающих голов не было видно. И не было видно расплывающихся пятен крови…
Такого пятна я так и не увидел. Я думал об этом с облегчением. Ещё я думал, что Степаныч мне не простит…
Представилось, что он поднимает карабин. Я уже видел чёрный кружок ствола… Страха не было. На сердце - такая пустота, словно его из меня уже вынули. Но я ещё вижу оболочку своего тела. Чужим, сторонним взглядом.
И, как в тумане, проплывает картина. Другая…
…Это было в Сибири три года назад. Так случилось, что маршруты двух отрядов нашего института пересеклись. Филиппов вместе со Стасом ушли по притоку реки вверх. Через четыре дня они должны были вернуться. Меня же оставили попробовать починить радиостанцию другого отряда. Звали начальника этого отряда Кирилл. Он сам работал на рации, в телефонном режиме.
Мы с ним вытащили приёмо-передатчик из кожуха. Довольно скоро я нашёл в схеме нарушение пайки. Из латунной гильзы охотничьего патрона соорудили подобие паяльника. Словом, поправили дело. Кирилл был доволен. Он пригласил меня пошастать по окрестностям на предмет охоты. У них кончилось свежее мясо, пора было что-то раздобыть.
Час бродили мы с ним по ручьям, но безрезультатно. Уже вечерело. Вернулись. Сидим у костра. Прибегает работяга. «Кирилл! – кричит. – Мясо плавает. Похоже, гуси! Пара! Жирные!..» «Где?» «Тут рядом. По нашему берегу вниз, за поворотом. В устье ручья». «Бери свою ТОЗовку, говорит мне Кирилл, - а я – на вёсла. Придётся подкрадываться, - тут мне и карты в руки…»
Спустили надувную «трёхсотку». Поплыли. Огибаем поворот. Крадёмся у самого берега. Кирилл вёслами работает совсем неслышно. Вот и устье ручья. Вглядываюсь, действительно, два крупных гуся. Изготовился к стрельбе. Оглядываюсь. Кирилл головой кивает, - тоже видит.
Уже изрядно стемнело. Для стрельбы надо бы подойти поближе. И вдруг мелькнуло: если гуси, то наверняка где-то должна быть стая… Дело было осенью. В пору великих перелётов. Но стаи не слышно. «Что-то не то… - подумалось. И в ту же минуту дошло: – Да это же лебеди!..»
Чую: не поднять мне ТОЗовки…
Один поплыл навстречу нам. Стало ясно: лебедь.
Плыл он медленно, в осанке была видна характерная горделивость. Он шёл грудью на выстрел.
Лебёдушка оставалась под противоположным берегом ручья. Она смотрела в нашу сторону. Птицы переговаривались короткими отрывистыми и громкими звуками. Звуки были пронзительно-тревожные. Словно лебёдушка просила: «Милый, будь поосторожней…» А он отвечал: «Не волнуйся, тут какое-то недоразумение…»
«Стреляй!..» - шипел мне в спину Кирилл. Я медлил. «Стреляй, курва! Стреляй, кому говорю!..»
Лебедь остановился. Вытянул шею в нашу сторону. Возгласы его звучали ещё пронзительней.
Я поднял ТОЗовку. Целюсь. Давно я так тщательно не целился. «Блядь ебучая!.. Будет мне тут ещё выпендриваться!..» - Кирилл ударил каблуком сапога меня в спину. Чуть не выбил из лодки.
В это время лебёдушка выплыла из тени куста. Она замахала крыльями. Рванулась по глади воды на взлёт. Несколько раз падала в воду, но снова расправляла крылья и била ими по воде. Что-то неладное было у неё с одним крылом. Но она всё же поднялась. Всё же взлетела и исчезла из поля зрения.
Лебедь же, как мне показалось, почувствовал облегчение. Теперь он был свободен. Он ещё смелее поплыл навстречу. И тут я открыл огонь.
Шмалял пулю за пулей. Я боялся, что Кирилл вырвет у меня из рук ружьё до того, как кончатся патроны…
Но вот они кончились.
Зубы мои выстукивали мелкую барабанную дробь. Она утихала по мере того, как ко мне приходило удовлетворение моей скорострельностью. Я успокаивался.
Лебедь изменил курс. Замахал крыльями. Легко оторвался от воды, взмыл и исчез.
Мы с Кириллом ещё долго сидели. В каждом колыхалась мутная злоба друг на друга.
Не заметили, как течение подхватило лодку и потянуло вдоль берега.
Стало совсем темно. На небе уже вовсю сиял звёздный хоровод. Словно где-то там, на телеге везли в мешках соль. Самый верхний вдруг лопнул, и брызнули широкой струёй вспыхнувшие кристаллы…
Так и расстались мы с Кириллом врагами.
122
Из Паланы в Петропавловск – База – Откровенный разговор – Улетаю с портфеленосцем
Наш вездеходный пробег по восточному побережью Камчатки закончился на реке Палана, в посёлке Палана - в столице Корякского национального округа. Здесь мы оставили вездеходы.
Из Паланы, местным самолётом вернулись в Петропавловск-Камчатский.
На базу съезжались отряды, закончившие работу. Всем не терпелось подбить бабки, сдать барахло да отвалить домой.
По вечерам собирались за столом. За выпивкой и закусью, в тепле жилого дома. Это тепло, простор (супротив зажатости мирка брезентовой палатки) располагал к задушевности бесед и воспоминаний. А рассказать у каждого было что…
В один из таких вечеров, когда за столом оказался и Степаныч, я подвалил к нему.
Мы сидели, развалившись, на раскладушках с раскинутыми спальниками.
Через два дня наши трактористы Мишка с Ромкой улетали домой. Я уговаривал начальника дать каждому по литровой банке икры да по паре балыков. На память. Дело в том, что, как только прилетели в Петропавловск, вся рыба и икра наша были спрятаны Степанычем в базовый погреб. Чтобы, значит, не разматросить добычу ещё здесь на базе.
«Юрий Степанович, - говорю. - чего ж они с пустыми руками вернутся…» «Как так с пустыми?.. А зарплата за сезон!»
Да я не об казённых расчётах…» «Нет. Оглоедам этим - нет. Не заслужили», - был ответ. «Да как же не заслужили?!. Вон же, весь сезон были при деле. И помыться-то толком им некогда было. Так чумазыми и улетят…А потом, с воспитательной точки зрения… Глядишь, в следующем сезоне устыдятся, одумаются и… исправятся, а?..» «Не-ет, не в коня корм! Уж я-то их знаю!.. – улыбнулся Степаныч. – Ну, да ладно, будь по-твоему! Уступаю. Балыки-то вынес ты на своих плечах…» « Добро!», - говорю. И вдруг меня занесло на повороте… Говорю: «Юрий Степанович, а ведь я тогда… подумал: шарните вы меня из карабина…» По его, вдруг насупившемуся, лицу было видно, что он всё помнит. « Как? Могли бы?..» - с задором даванул я на ту же мозоль.
Лицо его стало мрачным. Сжатые губы побледнели. Я и сам был не рад выпрыгнувшему из меня вопросу. Как говорится, тявкнула собачка на свою голову… «Да ладно, хрен с ним!..» - подался я тут же вспять.
«Я тебе вот что скажу, - ответил он с прежней отрешённостью на лице. - Любому мужику трудно поручиться за себя в горячую минуту. Но тебе тогда повезло, ведь даже в морду не двинул… Теперь вот сам удивляюсь. Вообще-то я редко бью. И уж если ударю…» Он вдруг оживился: «Вот в старые времена… Был бы ты мой стремянной или выжлятник!.. За прокол такого калибра, приказал бы на конюшне выпороть. На всю бы жизнь запомнил… В старину так и бывало. Это же охота…», - с коротким смешком закончил он. «Вас извинило бы именно это обстоятельство… Разумеется, ежели вы - барин, а я – смерд – душа крепостная…» - вторил я ему со смехом, и предложил чокнуться за бескровный сезон.
Глубинная антипатия к Степанычу во мне вдруг растаяла. Что было – то было. Прошло оно. Осталось за плечами. А жизнь продолжалась…
И когда я улетал, Степаныч сам подвёз меня на нашем «козлике» в аэропорт. Помог найти мужика с портфелем.
Дело в том, что рюкзак мой весил более пятидесяти килограмм. В то время ещё можно было увозить частному лицу и рыбу и икру. Правда, разрешалось иметь не более тридцати килограмм общего веса. Тут-то и нужен был мужик с портфелем. Тот самый, который прилетал по казённо-бумажным делам в командировку на короткое время. Прилетал без груза, с голым портфельчиком…
Степаныч легко нашёл такого портфеленосца. Я при нём выглядел «зафрахтованным носильщиком». Оформили мой рюкзак на двоих. С тем и пропустили на посадку.
123
«СПЕЦТРАНС» - Орава – Зубаткин и Соловьёв – Пахан – Шестёрка Хряпов
Вернулся с Камчатки.
Встретился со всеми, кому было интересно послушать байки про далёкий край.
Пора было возвращаться на землю. Пора было снова впрягаться в постромки городской жизни.
И так легли замусоленные карты моей судьбы, что оказался я в конторе с аббревиатурой «СПЕЦТРАНС». На том участке этой конторы, который, занимался экзотическим видом деятельности. Уборкой рек и каналов Питера от всевозможного мусора, хлама и грязи.
Эта новая работа опять сводилась к дежурствам. Сутки работаешь, трое – свободен. Как раз для меня. И никаких тебе автомобилей, за сохранность которых отвечаешь.
Добираться до новой работы было более часа трамваем в сторону порта.
На берегу реки Екатерингофки, под высокими раскидистыми берёзами стоял большой вагон на колёсах. От него вниз к реке спускался трап. Спускался на плот из брёвен. Плот служил пирсом, к которому чалились катера «СПЕЦТРАНСА». На них и выезжали работяги чистить и убирать водные акватории города.
В вагончике был стол, свет, телефон. Было окошко, в которое я следил за причаленными судами. В углу - печка-буржуйка. Были и две трамвайных электропечки. Была и рация. Работала исключительно в телефонном режиме. Круглосуточно. Из центрального пульта старшего диспетчера я получал указания для капитанов судов. Полученные указания записывал в специальный журнал и передавал их капитанам для исполнения.
Странно, у капитанов на катерах были такие же рации. Команды можно было бы передавать им непосредственно. Но заведено было так. Видно, чтобы на бумаге фиксировать этапы задания. У капитанов был свой бортовой журнал. В случае чего можно было сверять записи.
На службу я приезжал с рюкзаком. Привозил и пишущую машинку. По ночам можно было поработать. Бывало и днём, когда вся толпа с катерами и баржонками для мусора расплывалась по рабочим точкам, тоже можно было повозиться с бумажками.
Притомившись, выходил на пирс. Обозревал окрестности, тихо радуясь тому, что пока на горизонте ни одной посудины.
Выходя, оставлял дверь открытой, чтобы не прозевать вызова старшего диспетчера. Если ответишь не сразу на его вызов, то он потом долго будет тебя гнобить шуточками типа: «Хрен моржовый, никак дуркуешь?!. Кончай в носу пальцой шурудить, чай, на работе!» Впрочем, это мелочи. Казалось бы, условия идеальные для моей «подпольной работы». Но очень скоро я понял, что опять лизнул замороженную железяку…
Вся орава работяг состояла из молодых ещё мужиков. Все - одного поля ягоды. Щипачи-карманники, мелкие шулера, хулиганствующая гопота-шантрапа. За плечами у каждого лагеря, - все сиделые. У некоторых не по одной уже ходке. Похоже, другой тип работяг сюда не шёл.
Они уже не мыслили себя вне зоны. Элементарные навыки жизни на воле ими были утрачены. Они знали, что так или иначе, но снова окажутся за колючкой с вертухаем на углу, и потому были плохо управляемы. Им и море по колено: завтра ли, послезавтра окажутся в ментовке – не волновало. И какая тут работа?.. Какой труд на ниве экологии?..
Их работа была сплошным театром. Начальство делало вид, что борется за трудовые достижения, одновременно перевоспитывая недавних… А гопота, не без ехидства, делала вид, что в поте лица помогает начальству в его борьбе. Работяги ставили свой спектакль, от скуки, скрашивая время до следующей ходки.
Что же заставляло их приезжать на работу? Зудёж близких и родных. Близкие и родные трендели им, что пора браться за ум, пора забывать о прошлом и постепенно выруливать. О том им долбили и долбили.
Факт стабильного заработка ради родных и близких – это, пожалуй, единственное, что как-то удерживало в узде. Вот и ездили. Грузили и разгружали всякий мусор через пень колоду. Время от времени схватываясь с капитанами, механиками и мотористами катеров. Последние то дружили с работягами, то в хлам ссорились. От такого тесного контакта они и сами походили на недавних обитателей зоны. «Ботали по фене» и после очередного «внутрицехового» мордобою начальству не жаловались. Блюли принцип: «Не верь, не бойся, не проси». Тем более, что выяснение отношений проистекало в состоянии обоюдного алкогольного транса. Когда море по колено, а лужа – по уши…
Командовал всеми нами Зубаткин Вадим Петрович. Начальник участка, он же - парторг участка. В его подчинении было около десятка таких вагончиков, как наш. В разных точках города. А помогал ему управляться с «контингентом» в нашей точке Витя Соловьёв – мастер. Здоровенный амбал, не так давно отслуживший в десантных войсках. И если Зубаткин явно побаивался встреч с работягами, то Витя не церемонился с братвой. Как свой в доску, раздавал тычки, подзатыльники направо и налево, выкрикивая: «У меня только по заслугам!..» И никто не обижался.
Раза два в месяц Зубаткин приезжал к нам на своих «Жигулях» провести политинформацию. Увидев его, мужики тихо трендели: «Пиздобол приехал!..» Братва любила мероприятие. Можно было подремать, потрепаться. Особенно, если на улице непогода.
Жалкое зрелище представлял Зубаткин, когда с серьёзно-замороженным лицом, с газетой «Правдой» под мышкой, входил в вагончик. Мне казалось, что как только перед ним возникал этот сброд, у него глаза сходились на переносице. А по спине пробегали мурашки. Похоже, он испытывал ужас. Говорил тихо, отрешённо…
Чтобы он делал, не будь у него такого помощника, как Соловьёв?
Вот Зубаткин, уткнувшись в газету, монотонно что-то там зачитывает. Казалось, он ничего не видит и не слышит. Отбывает свою каторгу…
Мужики тихо переговариваются о чём-то своём. Вдруг кто-то во весь голос пропоёт: «Держит мазу финяк на карманчике, а туманчики ночь повисят…» Или выкрикнет: «Тётенька, дай дяде в ухо!..» Раздаётся вялый взрыв смеха, на который запоздало реагирует кулак Витюхи.
Наступает относительная тишина.
Кто-то из мужиков поднимает глаза на лектора. С усмешкой кивает головой, мол, эвон как интересно…
Порою голос Зубаткина тонет в шуме рации. И если вызывают нас, то лекция прерывается. Аккурат, лектору перевести дух.
После всех мук экзекуции начальник участка уходил явно с надеждой, что следующая лекция состоится не скоро.
В присутствии Зубаткина и Соловьёва вся эта гопота немного походила на бригаду. Но случалось и так, что никакого начальства не было. Катер подваливал. Пьяные мужики скатывались на пирс. Красномордые, с криком вваливались в вагончик. Раскочегаривали печку так, что не продохнуть, того и гляди, загоримся. При этом все дымили куревом.
То и дело вспыхивали споры. Хватания друг друга за грудки. Но как-то без зла – на понтах, лишь бы отчебучить.
Вагончик ходил ходуном. Иногда казалось, что его вот-вот опрокинут. «Дежурный! – раздавался крик. – В натуре!.. Мечи на стол жрачку!» А кто-то подходил ко мне: «Да не слушай ты этого горлопана. Слышь, Сашк, может у тебя чего осталось? Хоть корка хлебная?..»
Если у меня оставалось, я выкладывал на стол. Всё это тут же сметалось подчистую.
Но бывало, что вожжа под хвост… Это когда недопили и недоели, а денег на утоление разыгравшегося аппетита не было.
После короткого совещания в вагончике, отряжаются двое-трое на «отхожий промысел».
Они уходят и довольно скоро возвращаются с водкой и закусью.
Грохают бутылками о стол, выкрикивая: «Гуляй, рванина, на халяву!..»
Кого-то тряхнули. Отобрали сумочку, залезли в карман, сорвали дорогую меховую шапку…
Потом уже, в вагончике, в пьяном галдеже расписываются детали «похода».
Удивляло то, что ни разу при мне они не погорели, не привели на хвосте милицию.
Криминальными делами, и не только ими, заправлял Тоха Таранец. Он назначал кому и когда идти на дело.
Бледнолицый, узкокостный с пронзительным взглядом маленьких светлых глаз. У него была манера перебирать пальцами янтарные бусины чёток с маленьким ключиком. Не от сундука ли с награбленным?..
Таранец был умён, хитёр, артистичен. Головы не терял. И пьяным я его не видел. Пахан – паханом. При этом явно старался выглядеть дуриком. Потому оставался в тени. Никогда не рвался что-то доказать, кого-то отругать-наказать. Словом, проявить силу авторитета. Слушая крикливую пьянь сотоварищей, он всматривался в их лица с брезгливым недоумением. Наконец морщился и спокойно произносил своё сакраментальное: «Хватит херню запудрять!..» Наступала тишина. Все смотрели в рот Тохе.
Но бывали и такие минуты, когда казалось совсем невпротык. Когда вся братва кидалась к нему: «Тоха! Тоха, чё делать?!.» «Тоха! Слышишь, ай - нет?!. Давай командуй!» И Тоха, тихим задумчивым голосом, с нотками сомнения, говорил «что» и «как» надо…
Его полководческие указания не подлежали обсуждению. Тут же оголтело бросались их выполнять. А сам Таранец опять уходил в тень.
Мне иногда казалось, что наше начальство - ни Зубаткин, ни Соловьёв не догадывались кто тут главный, кто - пахан. Тохе же внешние признаки власти - уважения и почитания - были не нужны. Его «шестёрка» по фамилии Хряпов буквально раздражал Тоху. Таранец только собирался рот открыть, а Хряпов угодливо гаркал на весь колхоз: «Цыц! Кончай стебаться!..» На этот выкрик Тоха только досадливо морщился.
Когда же Хряпов не суетился перед авторитетом, то любил мирно и тихо порассуждать о бабах. Основой этих рассуждений была своеобразная философская сентенция: «Запиздрючил по самую сурепицу, осеменил – и ладушки, и - на том спасибо…»
Своеобразное благодушие его натуры выражалось и в песенке, которую он запевал, а вся кодла подхватывала:
Получил получку я – топай, топай…
Девяносто три рубля кверьху жопой!
Девяносто – на пропой! Топай, топай!..
Три рубля несу домой – кверьху жопой!..
124
Тоха Таранец – Девушка Лида
Иногда, когда бригада пережидала штормовую погоду в вагончике, когда в нём стоял удушливый смрад грязных сырых телогреек, когда братва забывалась в коротком сне на лавках и на полу. В такой странной, такой неожиданной тишине, мне вдруг доводилось перекинуться несколькими словами с Антоном. Услышать от него мягкое, задумчивое, с улыбкой печали: «Я родился в мирной воровской семье…» или «Карманный вор - тоже профессия. В ней тоже свои профессора…», или «И среди бандитов имеются люди, с которыми приятно иметь дело…»
Со мной он разговаривал странно: не отвечал на вопросы. Хоть и были вполне тактичными. Не пускал Тоха - меня постороннего в свой душевный закуток.
Вдруг ронял ни к селу, ни к городу: «Расслоение общества – это когда на одних ушах – золото, на других – лапша». Или: «Он прорубил окно в Европу, чтоб показать Европе жопу…» Брякнет и при этом скорчит такую рожу. Мол, кто это тут крамолу несёт?.. А в глазах усмешливый, едва различимый вопрос: «Смекаешь?..» Тяжело вздохнёт, и неожиданно добавит: «Вот так-то. Тише едешь – громче сзади бибикают…»
Порою его мозги выдавали натуральный поэтический выверт. Скажем, такой:
«Уж какая ерунда,
а башка сварить не может:
калорийная еда
не приходит лёжа.
Если ктой-то ходит лёжа,
значит ходит под себя…»
У меня невольно вырывалось: «Тоха, да по тебе же Литературный институт плачет! Вот тебе где надо отираться!..» «А чё это такое? – с недоумением балбеса спрашивает. – По мне зона плачет. Пусть поплачет, спешить не буду. Туда спешить – грех…»
И только в одном случае видел я на лице Антона искреннее замешательство и даже тревогу слабого человека.
Иногда к нашему вагончику приходила девочка – девушка. Десятиклассница. Звали её Лида.
Лида никогда не входила в вагончик, стояла под высокими берёзами, если бригада ещё не вернулась.
Или же в вагончике вдруг раздавалось: «Тоха, на выход с вещами!.. Лидка прикатила!»
Таранец выходил. Они долго о чём-то говорили. Потом уходили.
Возвращался он один. За всё это время никто из охламонов не позволял себе пройтись в адрес Тохи и девушки.
А по лицу Лиды было видно, что она страдает, любит. Той юношеской любовью, которая ничего не боится и в упор не видит своей уязвимости…
Когда я впервые взглянул ей в глаза, мне пришла на ум пронзительность интонации Лидии Руслановой: «По морозу босиком к милому ходила…»
Оказалось, Лидка была дочкой подруги матери Антона. Мать Лидки растила дочь одна, трудно. И вот Тоха умудрялся посылать из зоны кой-какие копейки не только своей матери, но и Лидкиной. Но было очевидно, что десятиклассница любит мужика не за то, что он когда-то помогал её матери. Не за это… Тоха был личностью харизматичной. Обаяние такой личности способно внушить обожание. Особливо ещё юному девичьему сердцу...
Словом, было с чего мучаться заматеревшей, остывшей душе Тохи.
125
В кабинете у Одоевцевой – Человек армейской выправки – Отцовы фиоритуры – Миг счастья
Дожил-таки до первой своей книжечки. Для детворы. Да ещё и с кратеньким предисловием Николая Андреевича Внукова.
Редактор - Инна Геннадьевна Одоевцева – молодая симпатичная – пригласила на просмотр сигнального экземпляра.
Входил я к ней в кабинет с бьющимся сердцем, не в силах сдержать очумелую улыбку.
Вхожу. Одоевцева тоже улыбается - понимает торжество момента.
Смотрю, а с торца её стола сидит дяденька. В строгом чёрном костюме с чёрным галстуком. Очень серьёзен. Взгляд оценивающий, проницательный. Не критик ли? Не заметочку ли собирается тиснуть о начинающем в какую-нибудь газетку?..
Невольно улыбаюсь и ему. Но в ответ – всё та же серьёзность. И тут замечаю, что дяденька сидит на стуле уж очень прямо. Чувствуется военная выправка…
Я верчу книжку, листаю. Любуюсь картинками Миши Бычкова. Вспоминаю с какой дотошностью он возился с моим текстом. Кстати, пробегаю глазами и сами фразы. Странно, но как-то с трудом я их признаю за свои…
«Ну как?» – спрашивает наконец Инна Геннадьевна. «Здорово!» - вырывается у меня с придыханием. «Ну и чудесно!.. Но знаете, тут такое дело…» - Инна Геннадьевна продолжая улыбаться, переводит взгляд с меня на серьёзного дяденьку. «И какое?» – спрашиваю нетерпеливо. «Понимаете, но нам надо прежде подумать…» «Над чем?» «Вот мы выпустим вашу книжку в свет… А вы возьмёте и… уедете…»
Я дёрнулся на стуле, захлопал глазами.
Замечаю, как строгий дяденька всматривается в меня с ещё более заострённой проницательностью. «Не искусствовед ли в штатском?..» - мелькнуло.
«То есть как уеду?.. Куда уеду?..» «В Израиль», - не сразу, и вдруг посерьёзнев, отвечает Инна Геннадьевна.
«Вон оно что!.. – прокатывается в башке. – Понятно… Опять подлянкой в лобешник!.. И дяденька строгий, видать, не из газетки какой, а с Литейного… Благо рядом…»
В груди закипает. Аж дыхалку перехватывает. Тянет встать, натолкать хуёв и уйти, хлопнув дверью.
Но книжечка на столе… Моя… В ней каждое моё слово мирило меня с горькими сторонами моего существования, помогало мне выживать и лепить, пусть на бумаге, «тепло души и сердца».
Но не сдержаться… «Братцы! Мать вашу за ногу!.. – ору. - Инна Геннадьвна, Вы хоть читали рукопись?!. Ни черта!.. Вспомните рассказ «У дедушки Матвея и у бабушки Дарьи». Там у меня пацанёнок впервые оказывается в настоящей деревне, в настоящей деревянной избе, на настоящей русской печи! Он целый мир открывает для себя. Мир близких и предков. Открывает с восторгом!.. А вы мне про отъезд! Про Израиль!.. Ну, не фармазоны ли?!. Вы, наверно, и Левитану подкинули бы такую же подлянку, прежде чем разрешить выставить ему свою картину на обозрение!..»
Меня несло.
«Всё-всё-всё!.. Извините!..» – лицо Инны Геннадьевны покрылось пятнами.
Дошло – переусердствовали.
Строгий сиделец оторвался от стула, засуетился: «Успокойтесь, с вами всё ясно. Но нельзя же так… Всё можно объяснить спокойно. И будет – куда убедительней, согласитесь…» «Не надо песен!...» - оборвал я его. Поднялся, пошёл.
«Книжку-то возьмите! Ведь мы с вами столько над ней трудились. Думаю, не напрасно», - выправляла ситуацию Инна Геннадьевна.
Я повернулся, взял со стола книжку и вышел.
И что уносил в руке - не радовало. Уж больно смачно плюнули. В самую…
Сутки очухивался. Малость отошёл. У меня были ещё сутки до рабочей смены. Не удержался, поехал в Никольское. С книжкой.
Приезжаю. Застаю обоих дома. Сидят на диване, положив руки на стол, беседуют.
Достаю книжку. Кладу на стол перед отцом. «Твоя?» - спрашивает. «Да вон, на обложке написано…Сподобился…» Отец вдруг брезгливо кривит губы. Смотрит на книжку с нарастающей неприязнью. Вдруг сильно щёлкает ногтем в её торец. Она скользит по столешнице, падает на пол.
«Миша! Что с тобой!?.» - вскрикивает в ужасе мать. Она уже вся в слезах.
Видеть её слёзы не могу. Ухожу. Уезжаю.
И только через месяц, снова собравшись с силами, еду к ним. Книжку я тогда с пола не поднял.
Еду и думаю: «Что с ней, страдалицей?.. Жива ли?..»
Приезжаю. Отца дома нет. Мать, как увидела меня, - в слёзы.
Всё внутри упало. И такая тоска навалилась…
«Сынок! Сынок!.. – вдруг широко и радостно улыбается мамуля, бросаясь меня обнимать. – Прости ты дурака нашего!.. Не сердись, умоляю тебя! Он же с твоей книжкой по посёлку бегает!.. Вслух людям читает! Да как читает! Люди смеются, радуются!..»
Глаза мамули светились безбрежным счастьем. А надо сказать, что точно так же светились они, когда она оказывалась свидетелем чьей-то удачи, везения. Когда узнавала о них из уст и совсем чужого человека. И тогда свечение её глаз было искренним, глубоким, исключавшим малейшую зависть. Не потому ли была она всегда готова поделиться и последним с первым встречным нуждающимся?.. Я такой степени бескорыстия в людях больше не встречал.
…Вот дожил и я до минуты слёз, облегчающих душу. Но они застряли в горле. Перегорели в нём.
Я молчал. От потрясения заклинило нутро.
Пришёл отец. Увидев меня, он вдруг смутился, покраснел, задёргался, как нашкодивший пацанёнок. Внезапная щемящая жалость к нему полоснула. Я был готов провалиться, только бы не видеть этого его лица…
Но вот мы вынырнули из бездонной ямы унижения.
«Фира! – орёт батя, вынырнувший первым. – Готовь на стол! Я мигом!..»
Вот и сидим за столом на кухне. Водка уже хорошо разбежалась по жилам. Она уже грела душу, размягчала её, приуготовляя на сей раз к тёмным, потаённым откровениям…
«Фира, выйди! – внезапно гаркает отец. – Нет! Прости!.. Оставайся!..»
Он переводит взгляд на меня. Долго смотрит в глаза. Видно какого труда стоит ему открыть рот.
Внезапно поднимается, обхватывает меня за шею своей ручищей, того гляди, задушит. И вдруг: «Прости меня дуролома! Я был не прав!.. – на губах его жалкая улыбка страдания. – Ведь это я твою жизнь калечил! Своими руками!.. Прости...»
Мать в слезах обнимает отца, целует.
Батя, своей ручищей, выдавил и из меня, влагу глаз, наконец-то облегчившую «заклиненное нутро…»
Он сел на место, вдруг снова вскочил. Посмотрел на меня с обычным своим сарказмом. Дал подзатыльника, расхохотался: «Ну ты и сукин сын! Сукин сын!.. Пролез-таки в игольное ушко!.. Устоял!.. На своих двоих!.. Не растёрся в пыль!..» - и он добавил мне под дых нежным ударом кулака.
Выразить иначе сокровенную гордость батя не умел. Пусть и выраженная так, но мы её оба выстрадали…
Это был вечер, когда над нашим кухонным столом витало нежное облако человеческого счастья. Мы купались в нём, расслабленные сладостным переживанием.
Слова в такие миги грубы и не уместны…
126
Батя и его братья – Аветик Адабашьян
Странно, отца моего, с замашками самодура, в посёлке любили.
Многое ему прощалось, пожалуй, потому, что в его натуре не было ничего шкурного.
Зима. Морозище. Поздний вечер. Отец идёт по тёмному посёлку с редкими огнями на столбах. Полупальто расстёгнуто, - ему всегда жарко. Он что-то насвистывает.
Вдруг останавливается у канавы. Нагибается. Вглядывается под ноги. Видит: лежит. Обездвиженно. «Чистяков, хрен моржовый, ты что ли?!. - сердито спрашивает. – Ну, надрался!..»
С мягкой руганью взваливает мужика на спину.
Подходит к дому, поднимается на наш второй этаж. Открывает дверь. Проходит в кухню и сбрасывает ношу на пол.
На рассвете, когда принесённый лишь изредка подёргивает затекшими ногами, батя грубо берёт его за грудки, сажает на табурет. «Сидеть можешь?» «Могу», - не сразу отвечает Чистяков. Отец смотрит на него скептически. «А ну-ка, встань». Тот встаёт. Стоит пошатываясь. На лице тревога и испуг: не наломал ли вчера каких дров?..
Батя наливает полстакана водки. Протягивает. «Лечись!..» - приказывает. Тот крутит башкой, морщится, наконец, опрокидывает залпом, и берёт из рук отца кусок чёрного с огурцом.
«Легче?» «Спасибо, Маркич, - выдыхает Чистяков, и трясёт головой, будто коник, хватанувший пясть сочного овса. Отец открывает дверь из кухни на лестницу. Левой рукой хватает за ворот устаканившегося, а правой коротко бьёт кулаком в челюсть. Не дождавшись пока Чистяков скатится колобом по лестнице вниз, отец захлопывает дверь.
Вечером вчерашний мученик приходит к нам с супругой. Скромные, молчаливые. У Читсякова основательный синяк в нужном месте. Тихо перебивая друг друга, они жмут руку отца, благодарят за то, что вчера взбрело ему прогуляться по посёлку… Словом, это обычное дело.
Но к отцу не редко приходят пожилые супружеские пары с просьбой рассудить, помочь разобраться в житейских узилищах. Отец этих дел терпеть не может. Он резок, груб. Несёт по кочкам своего недовольства. А в ответ слышит только одно: «Маркич!.. Дорогой!.. Скажи как быть!? Бога ради! Как скажешь, так и будет! Так и будет!.. И никаких обид! Ну, скажи!..»
Батя строит недовольную рожу, медленно, неохотно начинает вникать. Начинает теребить неожиданными вопросами, то и дело намекая на то, что всё это дичь и глупость… Кончается тем, что отец выколупывает из себя некий совет. За него хватаются, как за соломинку. И, чаще всего, совет оказывается достойным тихих благодарений.
Отец не любит, когда ему напоминают об удачном совете. На это он зло орёт: «Всё! Забыто!.. Плюнуть и растереть! Плюнуть и растереть!..»
Вне дома батю частенько можно увидеть в окружении людей.
Любит он гулять по высокому берегу речки Тосно. В хорошую погоду там завсегда пасётся стайка скучающих пенсионеров.
Увидев батю, они устремляются к нему. «Маркич! Маркич! Ну, скажи чего-нибудь весёлое! Ну-у!..» Отец хитро щурится: «Всё весёлое в газетах. А вы, лодыри, читаете их на унитазе, когда и заднице не до шуток. Знаю я вас!..» «Маркич, не тряси пустым решетом! Выдай!.. Ну, выдай, Маркич!» «Хрен с вами! Расшиперьте карманы! И батя, озорно щурясь в очки, выдаёт сакраментальный афоризм ни к селу, ни к городу: «Дорогу женщинам, а мы уж как-нибудь – по тротуару!..» И c довольным потиранием рук: «Как? Годится?...» Тот, кто понял, заливается хохотом. Другие просят, чтобы им растолковали. Наконец и они начинают хохотать, подмигивая друг другу.
И появление отца в магазине, вызывает у покупателей оживление и улыбку. Мол, что-то сейчас Маркич отчебучит.
Привезли кур. Очередь вдоль прилавка. Тут и батя. Между женщинами деловое выяснение: «Не знаете, куры как? Свежие?» «Кто их знает. Купим - увидим». «Говорят, свежие». «Так свежие?!. Кто знает?» И тут батя на весь магазин спокойно и твёрдо заявляет: «Свежие, свежие! Только-что из-под петуха...» В ответ раздаётся благодарный хохот.
Батя мой на всех поворотах жизни оставался верен самому себе. Я не встречал людей более естественных, более непосредственных. Ну, немножко перегибал он палку в сторону дурковатости. Но это была игра живой натуры, без которой бытиё человеческое скучно, как монотонный осенний дождь. Да и дурковатому простится такое, что не простится наивной чистоте. У дурковатого было больше шансов на выживание…
Жизнь научила батю видеть в людях и неприглядное. До самого дна. При этом он был склонен смотреть с великодушной усмешкой на слабости человеческой натуры, не прощая лишь махровой подлости.
Школа жизни у него была ещё та!..
Он родился в семье мелкого лавочника, торговавшего всякими железяками в украинской провинции. Что можно было заработать на торговле железяками в то время, чёрт его знает. Тем более что хозяин страдал бзиком, не уместным для торговца: писал стихи на иврите. Не берусь судить о качестве «изделий духа» торговца железяками, но каллиграфия исполнения текстов великолепная. Образцы сохранились. Полиграфия высокого класса… Так что не мудрено, что дед всем троим отпрыскам дал среднее образование. Образовались они, аккурат, к началу пролетарской революции, потому приняли её со всей страстью молодых душ. Яков – старший – оказался первым комсомольцем города Винницы. Михаил, который «Маркич» - восемнадцати лет был политруком красного полка во время войны с белополяками. А младшему – Леониду – предстояло ещё только погибнуть в самом начале войны с немцами. На полуострове Ханко, в Финляндии. Он был командиром катера. Попал в плен с прочими экипажами. Фрицы использовали пленных со свойственным им рационализмом: послали на минные поля. Не рисковать же своими специалистами…
Своего сына я назвал в честь этого брата.
Кстати, в начале той войны не стало и деда, когда она покатилась по Украине.
Как-то днём дед вышел во двор. Положил на козла дровяное бревнишко. Стал пилить. Один. Двуручной пилой. На девяностом году жизни.
Во двор вошёл крепкий молодой немец. Посмотрел на деда с похвальной улыбкой – всё таки человек делом занимается. Снял с плеча карабин и - не стало моего деда…
Немец даже головой покачал с некоторой досадой, что вот, мол, пришлось. Видно, приказ был.
Да, так я о бате… Не о родном – Якове, а об «отчиме» Маркиче…
Война с белополяками. Ему восемнадцать лет. Воевать надо, а он сваливается с сыпным тифом в разгар отступления. Его оставляют в поселковом лазарете.
После очередного приступа приходит в себя и видит, что посёлок захватила «самостийная» банда. Ходят по палатам лазарета, выясняют: кто, откуда, и почему сачкует… Выяснения короткие, заканчиваются контрольным выстрелом из маузера.
Не успели те, с маузерами, подступиться к отцу, как он впал в ступор приступа.
Ночью, он опять вынырнул. И тут молоденькая сестра милосердия, рискуя собой, собрала его и вывела на окраину посёлка к лесу.
В ту ночь батя стал седым, как лунь. Но повезло. Не загнулся. Ушёл. И даже вышел к своим…
Но из партии его всё-таки вычистили. Не за то, что «в плену побывал». А за то, что однажды ночью отлучился втихаря на свидание к девушке… Доброхоты заложили.
Больше отец в партию не просился.
После той войны он оказался в Питере. Поступил в Политех, стал толковым инженером экономистом.
Началась война с Гитлером. Отец ушёл на фронт, но вскоре его с фронта отправили на Челябинский танковый завод. Этот завод он когда-то пускал вместе с американскими спецами…
Отца мы с матерью увидели лишь в 1946-м.
Уже на пенсии, он продолжал работать в кирпичном цеху мастером. Когда приставали, объяснял любопытным из чего складывается прибавочная стоимость по Марксу… Сей научпросвет был костью в горле заводского начальства. Потому как у папани получалось, что работяг элементарно наябывают на каждом повороте. Начальство о разглагольствованиях отца ведало, злилось. Считало, что работягам лучше бы не забывать: аванс и зарплату они получают без проволочек в установленные дни. А всё прочее – «пропаганда вражеских голосов».
И этот человек вдалбливал мне в голову, что читать «всякую беллетристику» я буду, когда выйду на пенсию. А до того должен овладеть профессией, как можно попроще, и стать в ней королём.
Казалось бы, это была скучная логика ума, шибко умудрённого нашей действительностью… Трагизм этой «умудрённости» открылся мне с годами во всей полноте.
У отца был друг Аветик Адабашьян. Погодки, оба работали на «Электросиле». Друг – работяга. Модельщик в литейном цеху. В свободное время он занимался в университете «Красной журналистики». Словом, парень писал, был бойким общественником и ярым пропагандистом новой, советской жизни. В группе таких же, как он, встречался с Алексеем Максимовичем Горьким. Пролетарский писатель даже оставил свои пометки на рукописи молодого человека. Но в 1937-м году за Адабашьяном пришли. Прямо в цех. Не дали даже снять фартук и рукавицы – повели под белы рученьки…
И только через десять лет отец, совершенно случайно, наконец-то узнал, что друг его был расстрелян в том же 37-ом. За что?.. Ответа не было, что и послужило, как я теперь полагаю, основой «шибкой умудрённости» батяни в отношении моего интереса к книжкам…
127
Жизнь у каждого своя… – Не стало Жорки
Иногда вспоминал о Жорке Лаврентьеве. Пока знал, что он стал отличным наладчиком, там, где-то под Ташкентом, я был спокоен. Только в редких письмах всё зудел ему: «Не забывай прилетать, сдавать сессии… Заодно мамулю проведать».
Но вот узнаю: Лаврентьев женился. Там под Ташкентом. На местной девушке по имени Саяра. Пошли дети. Одно дитё - Галя, другое - Альмира, третье - Жанна… Сотворитель потомства погряз в этой созидательной деятельности, настолько, что забыл про кафедру Университета. А кафедра, как выяснилось, о нём не забывала. Два года держала ему место. Слала официальные вызовы и просто человеческие просьбы привести свою даровитую головушку для погружения в высокую науку.
Не внял.
Умерла Ольга Михайловна. Он приехал со всей семьёй в Питер. Похоронил мать, и стал ютиться со всем своим выводком в доставшейся ему по наследству комнате.
Видимо от тесноты, Жорка захандрил, свалился в депрессию. Вдруг уволился из наладки, отказавшись ездить в командировки. Его и тут уговаривали остаться. Обещали ему щадящие условия работы, но…
А Саяра оказалась энергичной, толковой женщиной. Нашла работу в торговле. Ей удалось устроить двух ребят в садик, а третьего – в ясли. Учитывая, что Жорка блокадник, она добилась постановки на очередь по жилью. Словом, основная ответственность за семью легла на её плечи.
Как-то я к ним заехал, и всё это увидел. Увидел, что жена Жорки не тяготится выпавшим жребием. Она не ныла, не жаловалась.
А Жорка меня огорчил. На его крупном круглом лице лежало такое грустное безразличие. Иногда лицо передёргивала гримаса отвращения. Я заводил с ним разговор, пытался понять, но он только недовольно морщился и махал рукой. Мол, пропади всё пропадом…
У меня на глазах рушилась, светлая и сокровенная надежда увидеть Жорку матёрым учёным.
Прошло изрядно лет. Звонит Саяра, раскопала где-то мой телефон. Узнаю, они получили в конце концов квартиру. Жорка закончил курсы… пчеловодов. Только он мог вот так развернуться в неожиданную сторону. Выучившись, уехал в Лужский район работать на пасеке. Больше уже к Саяре не возвращался.
Каким-то ветром его занесло в деревню Бережки Волховского района. Там его взяла в шоры некая Анна с ребёнком. Совхозная доярка.
Жорка остался у доярки в Бережках работать пчеловодом. Совхоз выделил им квартирку, как только запахло ребёнком от Жорки. Родилась девочка Зина, потом – другая – Нина.
С Анной они не расписывались, так как не был оформлен развод с Саярой.
А Саяра не держала на Жорку зла. Она тянула, поднимала детей. Несколько раз приезжала в Бережки с девочками, чтобы они побыли рядом с отцом. Жорка детей любил. Меня всегда поражало уважение, с каким он относился к личности ребятёнка. Дети это чувствовали. Они тянулись к нему…
На ту пору Жорке в Бережках выделили изрядный участок земли под пасеку. На участке – озерцо. Имелась и просторная изба для возни с ульями. Так что приезжим всегда было где остановиться, заночевать.
Выбрался однажды и я к нему туда.
Жорка выглядел бодрым, даже весёлым. Расспрашивал о моих экспедициях. Слушал с интересом. И всё мне втолковывал, что для него счастье жить на природе, что он всем доволен. Водил меня по своей пасеке. Рассказывал о пчёлах, о высоких урожаях мёда, которых он достиг на основании последних достижений науки в этой области. Что начальство им довольно. Но слушая его, я чувствовал, что что-то, что-то было всё-таки не так… Какую-то грусть-печаль он просто забалтывал, отбояривался слишком правильными словесами. Его грусть-печаль колыхалась на самом дне души, и лишь в глазах, иногда, всплывало тёмное облачко глухой тоски. Тоски неизбывной… Он будто и сам чувствовал это. И потому вдруг торопливо, поспешно снова вставал на котурны бодрячества…
Уже поздно вечером, когда мы остались в пасечной избе одни, когда выпили, пошёл разговор. Совсем другой. Жорка поведал мне о том, что местные его не любят, норовят напакостить. Называют «прохвессором» и «шибко вумным». В самом деле, кто ж таких у нас любит? Но печальнее было то, что такие «шутки» глубоко задевали Жорку, что реакция его была не адекватной. Ведь это какой звоночек…
Пожалуй, я поспешил с выводами… Оказалось Жорка предлагал «шутникам» завести на огородах пару-другую ульев. Был готов помочь. Но от него отмахивались: «Нам в совхозе платят и - лады!» Ленились. Зато не ленились мужики у Жорки дрова заготовленные тырить. Да и мёд. Однажды подогнали грузовик и дымом из выхлопной трубы давай гнобить пчёл. Мёд – ладно. Но погубили несколько семей. А ведь завести новую – это ж какая возня!..
Выяснилось, что и новая подруга Анна, тоже – ещё та пташка. Нет-нет да пожалуется на… Жорку председателю совхоза. Зудела даже ему, что Лаврентьев пчеловод так себе. И вообще… мол, надо с ним построже. Ну как у Владимира Семёновича: «…Кто мне писал на службу жалобы? Не ты?.. Так я же их читал…»
Словом, уезжал я от Жорки в тягостном настроении. Мучительно было думать: не состоялась… Личность с такими задатками…
Как-то звонит мне старый школьный друг его Валера. Он инвалид. У него мотоколяска. Он регулярно ездит к Жорке в Бережки, помогает ему, чем может. Звонит и говорит: «А Жорки-то не стало». «Как это не стало?» «Пропал Жорка». «Как это – пропал?» «Так. Ушёл и не пришёл». «В милицию – то заявили?» «Заявили». «Ну?..» «Да кто там искать его будет? Без прописки…»
Звонок этот был в ноябре. А в мае следующего года, когда стал таять лёд на озерце посреди пасеки, всплыл труп Жоры.
Разговоры пошли, что его утопили.