Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
42
Секретная почта – Верный присяге, Остап Черненко – Ещё один отрезок беспорочной службы
Размеренная казарменная жизнь второго года моей службы неожиданно обогатилась новым занятием. Не помню за что и как, но выпало. Всё по тем же цыганским, замусоленным…
Выпало доставлять секретную почту. То ли кто-то из старых письмоносцев заболел, то ли был разжалован в орудийные, то ли наоборот - ушёл куда на повышение.
Выдали мне портфель и солдатика с автоматом для охранения. Солдатика звали Потап, а фамилия - Черненко. Перед этим капитан из спецотдела три вечера морочил голову мне и рядовому Черненко. Мол, секретная почта – дело чрезвычайной государственной важности. Мол, окружающий нас мир кишит американо-английскими шпионами. Мол, эти фармазоны-ухари спят и видят, как ловко они отымают у нас с Потапом секретный портфель. Словом, учил нас капитан умению держать ухо востро. Мне как-то его и первая лекция показалась шибко занудной. А вот Остап, тот прямо на глазах расцветал. Он с упоением, широко раскрытыми глазами, смотрел в рот капитану. Видно было, что ему чертовски не терпится повстречаться на узкой тропе с заокеанскими посягателями на наш портфель. И не просто повстречаться, а глянуть: кто кого? Было ясно, что Черненко не минуты не сомневался в нашей победе.
Капитан сурово предупредил, что за нами будут следить и его люди. Чтобы мы, значит, не вздумали останавливаться у пивных ларьков без особой надобности. И так далее, и тому подобное.
И когда я впервые получил этот портфель из рук писарей секретной части, мой Потап всё мудрил: где лучше находиться ему самому. То ли впереди портфеля (и меня), то ли позади? То ли справа, то ли слева. Всё прилаживался, чтобы, значит, ловчее было вскинуть автомат. Словом, наш с портфелем телохранитель нам обоим быстро надоел своей суетой. И стал я уже тогда подумывать над тем, как бы этому молодцу по фамилии Черненко найти более достойное применение.
А тогда, в первый раз мы прибыли в Грузино. Дождались поезда на Питер. Сели в него. Проехали две остановки. Вышли на станции Осельки. Дождались встречного поезда. Взошли в почтовый вагон. Со стороны могло показаться, что мы хитро запутываем следы, сбивая с толку заокеанских следопытов.
Мой Потап очень подозрительно смотрел на почтарей, которые показывали мне засургученные пакеты. Ему явно не терпелось взять любого из них на мушку.
Я расписывался, где надо, складывал пакеты в портфель. Потап шевелил губами. Похоже, он считал их. Так, на всякий случай…
К тому моменту, как мы подъезжали к нашей станции, все манипуляции с портфелем были закончены. Мы выходили.
И стали раз – два в неделю мы с Потапом ездить по почтовым делам то в Осельки, то в Питер - в штаб округа, то в Пушкин – в штаб дивизии.
Разумеется, мне было чертовски интересно знать: что же я таскаю в своём портфеле. Что за тайны прячутся в засургученных пакетах.
Однажды, когда кроме меня и писаря спецчасти никого в кабинете не было, я спросил его: «Слушай, Мишаня, ну какие такие стратегические секреты я таскаю в портфеле? Жутко охота знать». Мишка поднял голову от бумаг, с которыми возился, улыбнулся. «Да на, глянь», - говорит, и протягивает мне под скрепкой несколько бумаженций, затюканных лиловыми печатями. Читаю. Речь идёт о трёхстах парах кирзовых сапог направляемых для ремонта. Все сапоги, по своему состоянию разбиты на целый ряд групп. Часть сапог с искалеченными каблуками нуждается в их исправлении. Другая группа – с истёртыми подошвами, с дырками на кирзовых сгибах – к третьей и т.д. и т.п.
Дырявые сапоги!.. А я-то думал, что служу на таком благородно-ответственном участке воинского долга…
«Мишань! Да что ж тут секретного?!.» – вырвалось тогда у меня. «Не скажи, - ответил тот. – А цифры? Сколько, чего… Понял?»
Я ничего не понял. Вдруг потускнел и совсем исчез во мне возвышенный ореол доставщика секретной почты. Такое разочарование пережить!..
Потапу я не стал рассказывать. Знал: всё равно не поверит. Хватит того, что иллюзий лишился я один из нас двоих.
Понятное дело, что меня всё чаще подмывало во время следований с портфелем, зайти в кино на какой-нибудь дневной сеанс. Разумеется, когда время позволяло. Но мешал Черненко. Со своим автоматом. Куда его денешь? Однажды я для смеха предложил ему где-нибудь в кустах разобрать оружию, сложить её в портфель и зайти в кинотеатр. Но Потап пришёл в ярость от моего намёка. И не потому, что это было бы нарушением наставлений капитана из спецчасти, а потому, что вдруг нападут… На нас в темноте… Заокеанские… А автомат – в портфеле. «Верно. Это ж чистой воды трибунал…», - сказал я на это. «Не в том дело, - ответил Потап.- Они же нас как котят безоружных!… И портфель унесут…» «Не дожидаясь конца сеанса…» - развил я мысль Остапа до логического конца. Он посмотрел на меня ещё куда более подозрительно, чем на почтарей тогда, – в первый наш совместный рабочий день. Я даже поёжился от его взгляда, сказал: «Но мы-то с тобой в любом случае без боя не сдадимся. Кулаки-то при нас. Верно?» «А то!..», - ответил Потап, успокоившись.
Со временем, то ли по причине сокращения штатов, то ли ещё почему, но забрали у меня рядового Черненко. Дали пистолет Макарова, и стал я за почтой ездить один. Первое время я даже грустил по Потапу. В конце концов, с ним было не скучно. Особенно когда он рассказывал про свою деревню Горобцы… В ней, как в любой точке земного шара, бушевали свои человеческие страсти. Скажем, свои противостояния рода Спагетти роду Капулетти и протчее… В изложении этих страстей моим оруженосцем Потапом была своя прелесть.
Видимо от грустного одиночества я стал заглядывать в кинотеатры на дневной сеанс. Пистолет - в карман штанцов, портупею – в портфель. Мало того. Бывало, приехав в штаб дивизии вечером, я мог остаться на ночь, но говорил, что успею на последний поезд. А сам уезжал к старикам. Ночевал у них, положив под подушку портфель с пистолетом, чем жутко пугал свою мамулю. Отец успокаивал её словами: «Авось обойдётся. Время-то мирное… А потом, мне кажется, он у него не заряжен…»
Рано утром уезжал в Питер, а там – в часть.
Такая лафовая жизнь не могла продолжаться до пенсионной старости. В конце концов, и я попал то ли под сокращение штатов, то ли под очередную ротацию кадров. К чести своей замечу, что и этот отрезок моей службы прошёл беспорочно.
43
Разминирование – Старший лейтенант Чейгин – Гибель ребят – Шумная рыбалка
Пришла Весна третьего года моей службы. Впереди светило лето в лагерях Струг Красных. Но вдруг привычная размеренная жизнь была резко выбита из накатанной колеи.
По распоряжению свыше, второй дивизион был отправлен на разминирование в Ленинградскую область. Туда, где на берегу Волхова прозябал посёлочек Кириши. После войны от него оставалось не больше десятка изб. Окрестные леса и землю предстояло разминировать силами нашего дивизиона. На этом месте предполагалось построить город. Зачем? Для чего? Мы тогда ещё не знали.
И вот туда, радистом для связи со штабом бригады, дивизии и округа, откомандировали меня. Со станцией РБМ и работой исключительно в телеграфном режиме. Я этому обрадовался. Подумалось, что впереди у меня славная пора заслуженного сачкования. Дело-то подвигалось к дембелю.
В назначенный день я выехал с дивизионом к месту будущей работы. На сей раз не было с нами ни гаубиц, ни тягачей. Было только несколько машин.
Переехав Волхов, разгрузились. На высоком сухом косогоре поставили палатки, стали обустраиваться.
Начались занятия по разминированию. Солдат обучали обращению с миноискателями, щупами, правилам проверки отдельных участков земли. Так называемых «нарезанных проходов».
Для меня и моей станции была оборудована отдельная землянка. Поставил антенну. Основательно, высоко.
Так соскучился по своим обормотам, что не чаял поскорее выйти в эфир. И как только высунулся со своим позывным, тут же услышал руку Толяна Почукаева. Он долбил из штаба бригады. Долбил торопливо, захлёбываясь от радости встречи. И понеслось у нас. Будто родные братья!.. Год не виделись!..
Рванулись обмениваться впечатлениями. Открытым текстом. Хотя это категорически запрещалось. Но мы к тому времени знали что, когда и как можно нарушать.
Вдруг мой Почукай будто поперхнулся. Умолк его ключ. Я почуял: ««Стоп! Осторожно… Не та карта легла…» Кинул несколько кодовых фраз в рамках суровых правил радиообмена: запросил повторно слышимость… Словом, угадал… В ответ понеслись кодовые, но уже то была не рука моего Толяна, а – самого капитана Карагодина. Капитан ничего не заметил, и остался доволен качеством связи. Даже похвалил. Что для него была большая редкость.
Бывает, вспомнишь человека, и вдруг захочется о нём ещё что-то сказать, что-то ещё вспомнить. Я о Карагодине… Особенностью этого человека была глубокая постоянная молчаливость. В этом смысле он походил на Скрябина.
Мне иногда казалось, что Карагодин оставался в армии по какой-то случайности.
Грузный, уже в годах. Лицо изрыто глубокими рябинами. Голова – сплошной седой ёжик. И всё ещё в чине капитана… Видно, странно складывалась его карьера. А ведь он, как и комбриг, застал войну, понюхал пороху. Мне казалось, что на военной службе он пережил что-то такое, что выбило его из колеи обычного служаки, и теперь он просто равнодушно плыл по течению жизни и судьбы.
Я никогда не был свидетелем его гнева. В таких обстоятельствах его лицо выражало замкнутое страдание. Мне казалось, что оно от необходимости быть жёстким. А такое легче удаётся толстокожим.
Наконец Карагодин уступил ключ Почукаеву и мы опять затоковали о своём.
Было у меня в день всего три сеанса связи. Утром, днём и вечером. Я, конечно, изображал кипучую деятельность. Мол, вот каждый сеанс требует серьёзной подготовки. Торчал в штабе дивизиона в ожидании шифрованных текстов. Копался с бумагами, с журналом работы, экспериментировал с антенной. Попутно, раздевшись по пояс, – загорал. Моей задачей было так почернеть, чтобы при встрече с Почукаевым, любому не вооружённому глазу было видно, кто из нас негритосистее.
Понятное дело, вид загорающего подчинённого вызовет раздражение у любого начальства. Вот и моё – начальство - набрело на мысль, что у солдатика слишком много свободного времени. Смотреть на такое сквозь пальцы запрещают все воинские уставы. Начали запрягать меня в наряды то дневальным, то на уборку территории, то на разгрузку продуктовой машины. И тут ещё умудряйся не пропустить очередной сеанс связи. Мне это быстро надоело. Я стал искать выход из положения.
Обратил внимание на группу солдатской элиты - на подрывников. Её возглавлял старший лейтенант Чейгин. Эдакая тощая каланча в очках. Любопытно, что этот офицер очень интересовался научным аспектом тропической флоры. Где-то доставал журналы по этому профилю, штудировал и даже посылал в них заметки со своими соображениями и замечаниями. Это обстоятельство не мешало ему руководить делом взывотехники - подрыва найденных взрыведениц. Чейгин и тут был основателен и скрупулезен, как и в изучении загадок тропической флоры.
К обеду те, кто прочёсывал «солдатские проходы» заканчивали работу. Любое места в земле, подозрительно озвученное миноискателем, отмечалось красным флажком на стольной проволоке.
Приходил Чейгин, считал флажки. На основании общего счёта, составлял требование. По нему со склада выдавались толовые шашки, взрыватели и бикфордов шнур.
После обеда, со всем этими причиндалами, во главе с Чейгиным, отправлялись взрывотехники на дело. Оно показалось мне более достойным занятием, чем подметать дорожки между палатками. Меня не остановило и то обстоятельство, что два наших разминёра уже погибли…
На третьей неделе с начала работ. Погибли Холкин и Мурзаев. Я обоих хорошо знал ещё по карантину. На носу дембель, а тут… такой поворот…
Они прорубали «солдатский проход». Перед тем, как браться за топор полагалось тщательно проверить миноискателем почву. Видно это было сделано небрежно – чувство опасности притупляется быстро. И вот - удар топора по взрывателю противотанковой мины.
От ребят остались мелкие лоскутки на ветвях ближайших кустов и деревьев.
Приехали родители, но хоронить было некого… Начальство перед приехавшими сухо открещивалось: погибли при исполнении воинского долга. Мол, таковы «суровые накладные расходы производства…»
До конца работ никто у нас больше не погиб. Уж слишком высока была плата за урок…
И вот пристал я к Чейгину: «Возьмите. Хочу к вам…» После некоторых колебаний, он, наконец, согласился. Убедил его тем, что у солдата с миноискателем во время работы на ушах наушники. То же самое, что и у радиста… Мол, слух радиста может и тут послужить делу. Более высокое начальство, в лице подполковника Пирогова, не возражало против зачисления меня в отряд подрывников. Начальник связи не возражал и против того, чтобы с нашей стороны было всего два сеанса связи. Утром и вечером. С тем убили и другого зайца: теперь мне было уже некогда действовать на нервы кой-кому своим загоранием.
Буквально за неделю до зачисления в отряд Чейгина, мне довелось столкнуться с толовыми шашками.
Пара младших офицеров, в выходной день взяли меня в качестве гребца на лодку. Выплыли на стрежень Волхова. Я думал, мелким начальникам просто охота покататься от скуки. А оказалось, что они решили глушануть рыбу. Подожгли что надо и кинули за корму. Подальше. Грохнуло. Всплывшей рыбы показалось маловато.
Через день попытку повторили. И опять мне было велено отвечать за греблю. На сей раз рыбы было поболе.
Шумная рыбалка проходила ниже по течению от железнодорожного моста. Мост был охраняемый. Офицеры, видя, как с моста охрана грозит нам кулаками, только посмеивались. Но в следующий раз они отправились гораздо ниже по течению. И без меня. Я этому был даже рад. Что-то мне в этой рыбалке не нравилось. Уж больно шумная…
Грохот и шум были куда естественнее в процессе разминирования земли.
Чейгин объяснил и показал мне работу подрывника. Ничего сложного. Главное, продумать где и как устроить укрытие на момент взрыва. Словом, в отряде Чейгина нашлось место и мне.
44
Работа взрывотехника – «Экономия» толовых шашек – Самогон –
Следователи – Окружная прокуратура на Дворцовой
Через некоторое время узнаю о том, что мирные жители очень даже интересуются взрывчаткой.
В посёлке электричества не было. Сидели с керосиновыми лампами. Кое-кто держал радиоприёмник на батареях. Как-то один из таких владельцев попросил у меня старые списанные батареи для своего приёмника. У нас они применялись и в миноискателях. И моя рация работала на них. Я и дал мужику этого добра с просроченным сроком годности. И не только ему… За это меня угощали парным молоком при каждом моём появлении.
А однажды от одного из владельцев приёмника поступила просьба дать или продать толовую шашку. «Охота рыбки глушануть…» - сказал находчивый человек полушёпотом. За это было обещано тоже молоко. Но из-под бешеной коровки… «Ещё чего!.. - возмутился я. – Да и шашки мы получаем строго под расписку, по акту. Все они идут в дело, на ликвидацию взрыведениц…»
Вдруг подумалось, что просьба эта возникла не на пустом месте. Усекли жители то, как наши офицеры добывали рыбу безо всяких хлопот. Захотелось и им…
Любопытно, что почти всё, что мы подрывали – на самом деле оказывалось простым куском железа или недоржавевшей консервной банкой. Редко-редко попадался снаряд, развалившаяся противопехотная или противотанковая мина. «Это ж сколько тола уходит впустую», - подумалось однажды.
И как-то, вместо того, чтобы, вытащив красный флажок, угнездить заряд, я коротким щупом стал осторожно расковыривать землю. Делать это было недопустимо по всем инструкциям. А я сунулся. Из любопытства. Из того ли самого, которое когда-то толкнуло меня лизнуть мёрзлую железяку… Или когда в Усть-Нарве лазал с приятелями по ещё не заросшим окопам, ковыряясь в итальянских противопехотных минах.
Наконец извлекаю из земли ржавый кусок полосового железа. Вот тебе раз!.. Что ж тут взрывать-то?.. И осталась у меня шашка с полным взрывкомплектом. А что с ней делать? Не говорить же Чейгину о способе экономии госимущества… Короче, когда в посёлке ко мне опять пристали, я выложил эту шашку. За что и получил бутылку самогона.
Бутылку распил с двумя приятелями. В кустах, без свидетелей. Просил обоих помалкивать. Очень просил…
Дело в том, что впереди, этой осенью, маячил для меня долгожданный дембель. Учитывая это, решил поступать в Политехнический институт. Комбриг одобрил моё желание. Мало того, он распорядился, чтобы меня раз в две недели отпускали в город на консультации. И как-то совсем не увязывались эти поездки с распиванием самогона в кустах.
Однажды возвращаюсь после такой консультации и узнаю. Несколько архаровцев, когда на посту охраны склада стоял свой друг - тоже архаровец – унесли десяток толовых шашек со всеми причиндалами. При этом вскрывали пломбы на ящиках.
Было от чего расстроиться. Как-то сразу понял: попался. Больше всего мне было не по себе от того, что об этом узнает комбриг.
Стало ясно, что один из тех, с кем я в кустах тогда распивал, хвастливо проболтался. А те, кому он проболтался, не нашли ничего умнее, как грабануть склад. Мол, чем мы хуже тех…
Как-то некстати подумалось, что теперь и офицеры, глушившие рыбу, спишут под эту музыку всё, что брали с того же склада.
Из Питера нагрянули следователи. Понеслось, завертелось… Архаровцев повязали, увезли в Питер. Следователи ходили по посёлку, разговаривали с мужиками.
В разговорах появилось упоминание железнодорожного моста через Волхов. Как стратегического объекта… Это уже было серьёзно.
Наконец тот, которому я толкнул шашку, показал на меня. Прямо перед строем. Я вспомнил выражение его лица, когда он выпрашивал у меня шашку. Теперь оно было иным… Теперь оно было полно значительности момента: он помогал разоблачению пособника диверсантов. А может, и самого диверсанта… При этой мысли у меня даже волосы на голове шевелились и холод пробегал от затылка по хребту. Но особенно мучительным было думать, что такой поворот дела будет представлен комбригу… Странно, о родителях я не думал.
На другой день, после моего разоблачения, один из следователей доставил меня в окружную прокуратуру. Она располагалась на Дворцовой, под аркой генерального штаба. Там, в подвалах и провёл я два месяца.
45
Допросы – Капитан Старателев и старший лейтенант Чихайлов – Исключён из рядов комсомола
Меня не били, не пытали. Это был пятьдесят восьмой год, когда всплывала чернуха «культа личности». Когда на всю читающую страну прогремел «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Когда, наконец, вроде, замаячила впереди жизнь совсем иная…
А пока меня то и дело приводили на допрос. И днём и ночью. Записывали показания.
Капитан по фамилии Старателев смотрел на меня со жгучей ненавистью. Ему нетерпелось, чтобы я выдал пароли, явки и тех, кем послан на задание взорвать стратегический мост. Капитану явно блазнились и повышение по службе, и, глядишь, какая-никакая медаль, а то и орден… Тут тебе не украденное яйцо из-под колхозной курицы. Но я, по счастью, был всё ещё «молодо-зелено». К тому же чётко знал, что задания на подрыв моста я ни от кого не получал. Такого в природе просто не было. Только бы не выбили из меня это знание… И потому, когда представлялась возможность заснуть, упадал в яму сна со спокойной душой. Тихо радуясь тому, что крыша у меня пока не едет. Посадят? И хрен с ним!.. Посадят-то по лживой заморочке… Одно меня мучило: как ко всему этому отнесётся Скрябин. Только это и угнетало.
И чуть отделавшись от мысли о комбриге, я спокойно выдавал Старателеву одну и ту же «версию», какую выкладывал ему с первого дня. Буквально слово в слово. Это его бесило. Глушение рыбы и бутылка самогона… Какие мелкие крючки. Он нервничал. Я как-то не сразу заметил, что в такие минуты сосредоточенности он рьяно ковырялся в носу и сощёлкивал с пальца в сторону добытые козявки. Это было так странно, если учесть серьёзность дела.
А она – эта серьёзность - всё не вытанцовывалось.
Во мне же крепло ощущение невиновности. А за самогон я был готов отвечать по полной программе. Готов был тянуть любой срок, какой присобачат.
Иногда вместо Старателева допрашивал меня старший лейтенант Чихайлов. С самого начала он великодушно предложил называть его просто Анатолием Григорьевичем.
У него была крупная голова. Уже лысеющая, с глубокими височными впадинами. Он не горячился. Наоборот. Улыбался. Хитро так. Мол, куда ты от нас денешься…
К делу он подходил творчески. Придумывал внезапный подвох и выпаливал им в меня. Я чаще всего не понимал его игры и долбил всю ту же, по его словам, «чушь», от которой он морщился, как от зубной боли, но при этом смотрел мне в глаза внимательнейшим образом, чтобы не упустить «поведенческий прокол» во мне.
Или он вдруг заходил за спину, не позволяя мне повернуться. И вдруг с силой ударял ладонями по моим рукам чуть ниже плеч. И хотя я уже ждал этого, каждый раз от такого удара я вздрагивал так, что и дыхалку перехватывало, и пульс в висках начинал колотиться.
А однажды, выйдя из себя, звезданул мне по уху открытой ладонью. С неделю правое ухо было распухшим. А слух с той поры временами резко ухудшался. С годами прибавился и хронический отит. Думаю, треснул он меня скорее для тренинга. Чтобы не потерять навыки квалифицированного удара…
А тогда, видимо, увидев вспыхнувшее моё ухо, он расхохотался: «Ну, так как?! Может, хватит в игрушки играть? Не пора ли отвечать по делу?!.» «Да я же всё по делу…» - задыхаясь, мямлил.
Я устал. Мне всё до чёртиков надоело. Порою накатывало выпалить: «Да это ж я и собирался взорвать мост! Сам!.. Один! И пошли вы все со своими диверсантами в жопу!..» Только бы всё кончилось. И было мне уже совсем не важно, что мне пришьют. Словом, я созрел для «полной сознанки…» Но тут, однажды, привели меня к Старателеву. Чуть в стороне от стола сидел полковник Скрябин. Страшно стало до смерти. Я наконец взглянул ему в глаза. Взглянул – и… мне полегчало. Я прочёл в его глазах: «Ну, ты и болван!.. Мешок дури!.. Выпороть бы тебя!..» И больше ничего не было в них…
Он ни о чём меня не спросил.
По приказу Старателева меня увели.
На душе было совершенно спокойно. И только тут я вспомнил отца с матерью. Подумал: как и что я им объясню? Смогу ли объяснить?.. И эта новая тревога поселилась в моей душе. Она росла и была не менее мучительной, чем та – первая…
В конце концов за мной приехал младший сержант Кулинич, командир нашего отделения радистов. Я был так рад видеть его лицо, с сурово и вечно поджатыми губами!.. Лицо Кулинича, который нещадно мордовал меня мелкими придирками по поводу заправленной койки или бардака в тумбочке. Сейчас я был готов расцеловать его. Разумеется, если бы он позволил…
Кулинич и доставил меня в часть. А через несколько дней штабные писаря сообщили мне, что я официально выгнан из рядов комсомола. Кстати, меня и приняли в него здесь, в армии. Без моего ведома. В те времена это было в порядке вещей.
Вспомнилось как на втором году службы моё начальство запихивало меня в партию. По-армейски, чуть ли не пинками. Но не уломали… Иначе теперь меня бы вычистили и из партии. А это – дело куда серьёзнее. Так что я, получается, в своё время поступил очень предусмотрительно…
46
В казарме – Живу ожиданием приказа – Приказ – Прощай Гарболово и в/ч 11209
Не верил тому, что отделался пустяком. Жил в ожидании, что в любую минуту за мной приедут.
Дежурил на радиостанции, ходил в наряды, ездил разгружать вагоны, Словом, жил. Но жил в тумане тревоги. С маленькой тайной надеждой дожить до приказа о своём увольнении.
Мысли об институте давно выветрились из головы. Какие институты?!. Не до жиру, быть бы живу…
Тягостное ожидание скрашивалось тем, что помогал приятелям собирать дембельные чемоданы. А когда приходил приказ об их увольнении, провожал счастливчиков до КПП. Там мы прощались, а я с тяжёлым чувством возвращался в казарму. Даже не смел попроситься у того же Кулинича разрешения проводить уезжающего до станции на поезд.
Это моё состояние объяснялось ещё и тем, что комбриг ни разу меня не вызвал к себе, не расспросил о деталях случившегося. Думается, он переживал глубокое разочарование во мне. Горько было это сознавать. Я был уверен в том, что всё именно так. Главное не было ничего такого, чтобы позволило мне хоть в какой-то мере вернуть к себе его прежнее расположение. Полная безнадюга…
А тут ещё такой инцидент. Демобилизовывался из второго дивизиона парень. Из того самого, который был в Киришах на разминировании. Я того парня лично не знал.
Вечером после ужина он уехал на станцию. Ему там надо было дождаться поезда. И вот только он ушёл, буквально через пол часа дежурный по части с двумя сержантами помчались на УАЗике за ним следом. На станции они задержали парня. Стали шмонать чемодан и нашли в нём… толовую шашку со всеми причиндалами. Его в машину и в – казарму. Ну каков болван!..
И ведь кто-то заложил. Не иначе.
Началось расследование. Меня, конечно, тоже пристегнули. Мол, не моё ли тлетворное влияние.
Парень ревел белугой, что он так… рыбку глушануть… там, дома… на озере… под Курском…
Каково-то было мне? Возвращаться к тому, что так хотелось поскорее забыть. Ещё хорошо, что на меня парень так и не кивнул. Хорошо и то, что дальше части дело не пустили.
Через недели две парень, наконец, умотал домой.
Из части уже уехали все мои погодки. Все уже были дома. А я ждал: когда и как ещё лягут замусоленные цыганские моей судьбы…
Однажды вечером сижу уныло на койке. Кто-то тронул моё плечо. Поднимаю голову – Шумилин – молодой писарёк. Улыбается. «Ну что пригорюнился? - спрашивает весело. – Тут, понимаешь, на него приказ пришёл, а он мытарем мается!..» Я вскочил, не веря намёку. «Какой приказ?!.» «Да какой ты ждёшь?!. Дембельный, конечно! Я уже и все документы на тебя оформил. С утра после завтрака приходи, забирай. И дуй, хоть в Африку…» Я не верил ушам своим. «Слушай, Шумилин, - говорю, - а сегодня нельзя?..» «Отчего ж не уважить старика?.. – смеётся. – Пошли в штаб. Только зачем? Потерпи до утра. С ребятами попращаешься, с начальством… Да и шапка у тебя – вон какая старая, замызганная. Новую тебе подберём…» «Не до шапок мне, - говорю.- Пошли в штаб».
Тут я увидел лейтенанта Аношина. Оказалось, он был в наряде дежурным офицером по нашей ПБО. Бросился к нему. Так, мол, и так… Разрешите… Документы пришли… Аношин понимающий улыбнулся и стал меня уговаривать отложить дело до утра. Но я настаивал. «Как знаете, - махнул он рукой. – Только надо бы поставить в известность Карагодина и Пирогова».
«Шумилин, - говорю, - иди в штаб. Я пока сбегаю в офицерский городок. Я мигом…»
Карагодина я застал. Он проживал в холостяцком общежитии. Был в нижней рубашке, один. Сидел за столиком над шахматной доской. На колене лежала газета с задачкой. Рядом с доской возвышалась початая бутылка вина.
Он тоже стал меня уговаривать остаться до утра. «Оставайся, - повторял. – Перед строем зачитаем приказ. Сделаем всё честь – по чести… Простимся как положено…» Но я гнул своё. «Как знаешь, - понимающе, со спокойной улыбкой сказал он. – Давай по стаканчику дёрнем. На прощанье и на твою дорогу…» Последнее его рукопожатие было от души крепким.
К Пирогову я решил не заскакивать – капитан всё и так объяснит. А вот к Скрябину зайти хотелось, но было страшно. Так хотелось объясниться… Но ноги не шли… Казалось, Федотыч давно и резко вычеркнул меня из своей души. Вычеркнул и – забыл… Чувство стыда, вины перед ним свербят во мне до сих пор…
В штабе Шумилин выдал мне мои бумаги. Где надо – я расписался. «Давай, я быстренько нажарю картошки. Поешь на дорогу…» - предложил он, вытаскивая из потая электроплитку и маленькую сковородку. «Какая картошка?! Ты что?!..» - и я побежал в казарму. Собираю своё барахлишко, руки трясутся. Попрощался с теми, кто оказался рядом. Кое-кто пошёл проводить меня до КПП. Среди них были и мои «азиаты», которых я поначалу опекал. Они силой вытянули из моих рук чемоданишко…
Мы вышли из казармы. Было темно. Над головой мерцали яркие звёзды.
На КПП дежурившие ребята говорят: «Да ты погоди, майор Килимбаев должен поехать на станцию, подвезёт». Но я не стал ждать Килимбаева, пошёл пешком. Это километров пять. Я шёл, то и дело рассеянно отвлекаясь на звёзды. Любуясь, ими и… прислушиваясь.
Ни одна машина не догнала меня.
На последний поезд я опоздал. Сидел один у кассы на лавочке. Было зябко. Я подрёмывал. Чувство тревоги, с которым я давно сжился, не позволяло мне опрокинуться в настоящий сон.
Сквозь дрёму прислушивался. Но машины так и не услышал…
47
Дома в Никольском – Снотворное состояние – Приглашение в Москву –
У родного папани – Училище – Поиски жилья – Клавдия Семёновна
И вот я дома. В посёлке Никольское Тоснеского района. Где до армии работал токарем на кирпичном заводе, и где продолжал работать мой отец.
У нас маленькая, полуторокомнатная квартирка. Но отдельная. На втором этаже.
Получил наконец паспорт. Раскрыл. Перечитал раз десять… Вспомнил комбрига Федотыча. Воспоминание утонуло в нежной благодарности. Невольно вырвался вздох облегчения. С плеч свалилась гора. Уже окончательно…
В военкомате поставили на учёт. Сказали: «Засиживаться не дадим. Ты радист. На сборы будем таскать каждый год. Чтобы, значит, квалификацию не терял…» Я огорчился. А потом подумал: «Ну, это мы ещё поглядим, как это у вас будет получаться…»
С месяц отсыпался. Ничего мне не хотелось. Хотелось только есть, спать и гулять по берегу реки Тосно.
Неожиданно пришло письмо из Москвы. От Якова Марковича. Приглашал приехать к нему. Родной папашка прислал даже деньги…
И я полетел. На самолёте. Это был первый полёт гражданского реактивного самолёта типа ТУ из Питера в Москву. Событие.
Наконец-то разглядел родного папика. В очках, тощенький. Серое, плохо выбритое лицо, с толстыми губами рот. Нижняя губа чуть вывернута. Извиняющаяся улыбка этих крупных рельефных губ.
Был момент, когда он вертел в руках мой паспорт. И ни слова о моём имени. Ни о том – придуманном им когда-то, ни о моём – теперешнем. А до того, чтобы мне хотя бы спросить имя моей истинной матери я, похоже, к тому времени ещё не созрел - постеснялся бестактно озадачить…
Яков Маркович расстарался, накупил для меня билеты в театры и на выставки.
Самым ярким впечатлением остался в памяти спектакль МХАТа - пьеса Гильерме Фигейредо «Лиса и виноград». Об Эзопе.
В зале – ни единого свободного места. И вся эта людская масса дышала напряжённо и в унисон. Каждое слово со сцены громыхало своим пронзительным смыслом. Оно упадало в разверстую, жаждущую истины, душу.
Мне казалось, вот-вот в зал ворвутся люди в синей форме и всех до единого повяжут. Чтобы отправить в какой-нибудь Верх-Нейвинск… Удивительное ощущение. И когда? Когда уже ушёл Сталин. Когда пришёл Хрущёв. Когда повеяло освежающим сквозняком…
Улетал я из Москвы переполненным впечатлений.
В день отъезда я заметил в книжном шкафу Якова Марковича потёртый томик рассказов о животных Сетона-Томпсона. Книга, о которой я столько мечтал. Я вцепился в неё. Упрашивал, умалял. Но улетел без неё…
Книга эта всё же оказалась в моих руках. Но по прошествии ряда долгих лет. Когда хозяина её не стало. Переслали по завещанию… Кстати, папаня, в последствии, пока был жив, норовил разыскивать мои редкие публикации, сообщая мне о том…
Вернулся домой. Продолжил свои отсыпания.
Мои начали уже немного нервничать. Мол, не заделался ли я в армии отпетым бездельником. Заметил я и то, что стал тяготить собою своих стареющих родителей.
Надо было что-то предпринимать, куда-то пристраиваться. Но так не хотелось буквально шевелиться.
Как-то вечером, узнал из телевизора, глядя в малюсенький экран сквозь водяную линзу, что объявляется набор в техническое училище на специальность: наладчик токарных автоматов. Училище на Васильевском. Когда-то такие училища назывались ремесленными. И были они рассадниками молодого хулиганья. Но тут приглашались особо: отслужившие срочную и демобилизованные офицеры.
Туда-то я и намылился. Поступил. Но ездить на занятия из дома было далеко и хлопотно. Добрые люди подсказали. В нескольких остановках от Сенной был толчок, где у хозяев можно было снять комнату или угол. Живописнейшая публика околачивалась там. Зачастил туда и я. Нашёл старушку, которая сдала мне угол. В удобном месте. Тоже на Васильевском острове, на Косой линии.
Клавдия Семёновна сразу взяла быка за рога, опытная была. В ультимативной форме требовалось от меня являться к ней только для ночевания. И деньги платить вперёд. Помню, невольно рассмеялся, внимая столь напористому диктату старушки. У неё и голосок, между прочим, был подполковничий.
Позднее я перебрался к другой старушке. Типаж этих старушек выведен мною в рассказе «Мост, пролётка и Нева» Журнал «Аврора»,№11, 1986.
48
Военный лётчик Михаил Дмитриевич Грозоватый
Занятия в училище давались легко. Они не требовали особой дополнительной подготовки. Я больше предавался беседам с новыми товарищами. Большинство из них уже попробовали жизнь на зубок. Отслужили срочную, где-то уже поработали. Словом, были интересными собеседниками.
Особо сошёлся я с Михаилом Дмитриевичем Грозоватым. Он был прост, склонен к шутке и великодушен в суждениях. Последнее трогало меня особо.
Я стал обращаться к нему по имени и отчеству после того, как узнал, что он воевал. Пилотом штурмовика. Демобилизовался в чине капитана. Уцелеть штурмовику – редкость. А тут - без единого ранения.
Запомнился мне его рассказ о том, как в конце войны, он, в числе других штурмовиков, прессовал немецкую передовую. Отбомбившись и отстрелявшись, на бреющем, они перелетали линию фронта и садились в расположении американцев. Там их заправляли и горючим, и боекомплектом. Штурмовики отправлялись в обратный путь к своим, снова прессуя по дороге передовые линии немцев.
Американцев Грозоватый вспоминал с тёплой улыбкой. Их дружелюбие. Широту натуры и щедрость.
В первый раз, когда он приземлился у них, его самого потрясло то, что по возвращении с задания американский лётчик первым делом принимал ванную. Добротно перекусывал, коротко отдыхал, и только потом шёл на основательный доклад к начальству. Что после боевого вылета лётчику полагалось три дня отдыха. В это время он мог отлучиться из части. Провести время в питейном заведении или с девушкой. И это не мешало ему оставаться толковым пилотом, у которого и храбрость, и риск в чести.
Странно было слышать такое, что ни в каких газетах не вычитаешь…
У Грозоватого неплохая пенсия. Но ему скучно сидеть дома. И как живой, здоровый мужик, охочий до жизни, он не побрезговал двинуть в техническое училище. Буквально из любопытства. Из желания попробовать себя в каком-то новом деле.
49
Техасский скотовод Стёпа Фёдоров, я и Клавдия Семёновна
Так получилось, что с первых дней занятий ко мне прилип паренёк Стёпа Фёдоров. Высокий, светлый крепыш. С румянцем во всю щеку, как у скотовода из Техасской глубинки. Правда, скотовод этот был какой-то весь расхлябанный, с основательными задатками стоеросовости.
Он только-только окончил среднюю школу аж в Ульяновске. И вот его занесло в Питер, в это училище. Явно морским ветром… Почему морским? Его старший брат оказался капитаном дальнего плавания. Он-то и нашёл, и организовал Стёпе поступление в училище. Стёпу зачислили, а братан ушёл на сухогрузе. В очередное дальнее плавание. Перед этим капитан устроил братика на проживание к семейному приятелю. Но Стёпа так ошалел от впечатлений, вдруг оказавшись в красивейшем городе, что решил, между делом, перецеловать всех красавиц Питера. Он приехал покорять северную столицу. Самоуверенность молодого племенного бычка не позволяла задуматься над невыполнимостью поставленной задачи. Но он предпочитал действовать, заявляясь на место жительства не один. В результате ему было отказано в крыше над головой…
Узнав, что я снимаю угол, он вцепился в меня мёртвой хваткой. Что тут было делать? Переговорил с Клавдией Семёновной, договорился. Но надо сказать, что на момент этих переговоров, я ещё не знал должным образом явления по имени Стёпа… Короче, втиснули мы в коммунальную комнатёнку моей хозяйки ещё одну койку. Стали жить-поживать.
На занятия Стёпа являлся не регулярно. Куда-то он всё убегал. Понятное дело, задача перецеловать добрую, нежнейшую, часть населения города, требовала упорства и полной самоотдачи.
Я думал: ну вот, братановы денюжки кончатся и Стёпа возьмётся за ум. Братан у Стёпы оказался шибко заботливым.
В училище Стёпа норовил списать, нагло требовал подсказок. Со стороны, он и в этом плане, выглядел хамоватым, неотёсанным погонщиком, но не лошадей, а баранов. И вместе с тем общая стоеросовость Стёпы была столь очаровательна и непосредственна, что сердиться на него, никак не получалось.
Однажды Клавдия Семёновна увидела в койке Стёпы, торчащие из-под одеяла, две головы. Она и без очков разделила их по половым признакам.
В тот вечер устроила она нам обоим командирский разнос, так как «она с нами так не договаривалась. А договаривалась наоборот». И потому, мол, будет карать и пресекать подобное. Вплоть до изгнания из райского шалаша…
Мне стоило труда урегулировать конфликт.
Пришлось и со Стёпой побеседовать. Беседа была настояна на удручающем однообразии матерщины. Но вроде что-то он понял. Стал реже ночевать. Даже Клавдия Семёновна по этому поводу взгрустнула. «Ладно, - как-то сказала она мне, - пущай приводит… Раз в месяц можно. Только не больше…» «А если он двух приведёт сразу?..» – говорю. « И для тебя что ли?..» «Для себя. Ему, может, одной мало». «Ну, ты скажешь!..» - зарозовевшись, нахмурилась Клавдия Семёновна. и впала в долгую задумчивость.
50
Становлюсь мелким начальником – Библиотека на Фонтанке – Каток на Васильевском
Я уже говорил, что занятия давались мне легко. А интерес к товарищам по учёбе обернулся тем, что меня выбрали старостой группы. Отбрыкивался, как мог. Ибо по части амбициозности любого вида всегда представлял собой полный нуль.
Однако огляделся. Увидел, что и с этой гирькой на ноге можно жить. Только не суетиться. В моём положении даже всплыл серьёзный плюс: постоять перед начальством за товарища, кому-то чем-то помочь. Скажем, с выбиванием стипендии.
А почти всё свободное время вне училища я проводил в читальном зале библиотеки имени Маяковского на Фонтанке. Прекрасное было время! Я вгрызался в «изделия духа» современных поэтов. Наконец-то с наслаждением открывал для себя классиков. Сидел, зная, что не подойдёт ко мне сейчас папаня, и не вырвет книжку со словами: «Брось! Выйдешь на пенсию, тогда и займёшься чепухой беллетристики!..»
Это ощущение духовной услады буквально свалилось на меня Божеской благодатью.
Библиотекари, видя мою чеконутость, охотно помогали в моих поисках и розысках.
Докопался до Тредиаковского, до Симеона Полоцкого. Потрясало то, что время было не властно над мирами их поэзии. Миры существовали для меня во всей своей свежей, яркой очевидности.
Чудесным дополнением этим Мирам было другое.
С приходом зимы я наладился ходить на каток. Неподалёку, за ДК имени Кирова был стадиончик. Его-то и заливали. Раз-другой вечером на неделе я поспешал туда. А то и в выходной, если не ехал к своим в Никольское.
Коньки у меня были всё те же, фигурные, с Урала.
На стадионе призывно гремела весёлая музыка, ноги сами вели туда, где она звучала.
На катке познакомился с любителями погоняться, почудить на льду.
То и дело нас пытались поймать хлопчики с красными повязками на рукавах. Убегали от них со смехом. Мы их делали, как хотели…
51
Филармония
Ещё одно открытие привалило мне в моей новой гражданской жизни. Это – филармония.
О той поре подробнее в рассказе «Мост, пролётка и Нева…»
Не помню как, когда, при каких обстоятельствах я попал туда впервые. Помню только, что обстановка зала, унисон эмоций, унисон дыхания слушателей, сама музыка меня ошарашили. Я испытал удивительное, ни с чем не сравнимое, волнение. Душа буквально вибрировала.
Не имело значение ни имя композитора, ни к какому разряду произведений относится звучащее. Порою казалось, что мощь этой силы, её резонанс от высоких сводов, - способны раздавить. Душе открывалось нечто глубоко сокровенное, от чего пересыхало во рту и перехватывало дыхание…
У меня в голове не укладывалось: такое чудо обходится мне не дороже билета в баню… Почему?.. Как так?..
Я зачастил в это странное заведение.
Со временем капельдинеры кивали мне при встрече. Кто-то из них подходил и сдержанным шёпотом называл ряд и место в партере, которое сегодня будет свободным.
Однако, я больше любил слушать на хорах, за колоннами. Там, под сводами зала, музыка царила как-то по особому. И когда волнение во мне нарастало до того, что сама жизнь моя повисала на волоске, я отступал к стене, садился на банкетку. Невольно ронял голову в ладони…
И, наконец, чувствовал благодать пощады: музыка великодушно отступала ленивой волной отлива.
52
Спец по заточке резцов – Стёпин брат Максим – Ресторанные беседы
Тяжело мне было с хоров опускаться на землю. Туда, где ждала меня вечно недовольная Клавдия Семёновна. Ей хотелось, чтобы мы деньги платили вперёд, а сами ночевали где-нибудь под Литейным мостом. Потому Стёпа порою справедливо бубнил: «Ей, вишь, щенка, да чтоб не сукин сын…»
Приходилось выслушивать очередные нарекания хозяйки и отвечать за балбеса Стёпу.
Впрочем, не таким уж он был и балбесом. Оказалось, у него руки – растут откуда надо и голова – иногда варит. Это стало ясно, когда мы начали работать на токарных станках. Тут Стёпа буквально прославился. Он безукоризненно затачивал резцы. Удивительно, раньше ему это делать не приходилось. Наш старший мастер по производственному обучению Цейтлин от изумления только руками разводил. У Стёпы всё получалось легко, точно и даже изящно. Но вот изучать «допуски и посадки», «спецтехнологию», расчёты «кулачковых профилей» - это было Стёпе чертовски не по нутру. Тут он, правдами и неправдами, напористо выцарапывал свои «тройки».
Так что, когда его братан Максим вернулся из плаванья, когда пригласил нас в ресторан «Москва» у Московског вокзала, мне было что рассказать.
Сам Стёпа слушал меня, раскрыв рот. В глубине души он думал, что после же первой рюмки водки я начну его закладывать. Я и сам не ожидал от себя такого позитива. Но тут виновата, надо думать, рюмка. Другая, третья… Потом-то я жалел о том, что в моём рассказе было слишком много уделено внимания великолепной заточке резцов.
Максим горячо благодарил меня за опеку над его брательником. Тут дело ещё и в том, что Максим побывал у своего приятеля, который пригрел Стёпу по началу. Там он наслышался о Стёпе такого, что никак не вязалось с дарованием специалиста по резцам… Максим уже не знал что делать. Конечно, можно было устроить младшему хорошую простецкую выволочку в виде трёпки. Но ведь потом, всё равно надо было бы уходить в море. Вестимо, следы выволочки у молодых заживают быстро. А тут, перед ним, похоже, человек, который приглядывает за его Стёпой. И даже, похоже, готов нести ответственность. Это Максим учуял чётко. Учуял и Стёпа. Даже обрадовался, когда это дошло до него окончательно. Я же попал в капкан. Максим стал мне всучивать деньги за мою шефскую миссию. Я наотрез отказался. Тогда он стал их мне всучивать под тем соусом, чтобы я, значит, хранил деньги у себя и выдавал на жизнь Стёпе по необходимости, не забывая и о наградных за классную заточку резцов. У меня хватило духа и тут не поддаться. Капитан стал уверять меня, что на сей раз он уйдёт в море не надолго. Что ежели что, тут же снимет с меня груз ответственности, как только вернётся. Я упирался. Внезапно осерчав, Максим, нахмурился, надолго замолчал. И это как раз в тот момент, когда я собирался расспросить его о Гибралтаре. О том, как его проходят суда…