Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Друзья мои - армейские радисты
лирическая повесть
(продолжение)
«НАРЯДНЫЙ» НАРЯД
– Саламатин.
– Я.
– Первухин.
– Я.
– Абдурахманов.
– Я.
– Рудолин.
– Я.
– Почукаев.
– Я.
– Заступаете в нарядный наряд, – сержант Старостин весело хлопнул себя по голенищу ученической тетрадкой, сложенной вдоль пополам. – Вопросы будут?
– Нет.
– Разойдись! Можете отдыхать.
Так я впервые попал в наряд на кухню. Да и остальные, кого назвал Старости, тоже – впервые. Мы слышали, что рабочим по кухне перепадает не только «лишняя» горбушка хлеба, а что и подливы мясной чуть ли не по миске на брата. Чего скрывать? Установленной нормы нам не хватало. Мы всё время хотели есть. Прямо что-то неладное творилось с нашими желудками. Да и в головах всё крутилось вокруг всё той же жратвы...
– Это пройдёт. Со временем...
– О чём вам ещё думать как не о рубоне, – посмеивались старики.
Пока там «это» пройдёт. А тут наряд на кухню. Правда, те же старики говорили, что лучше трое суток продневалить, чем одни на кухне. К их словам мы отнеслись с недоверием. В том, что говорили старики, чаще всего скрывался подвох. Да потом, думали мы, не так уж страшен чёрт... Одним словом, мы горели желанием поработать на пищеблоке – оказаться поближе к тому, чем можно было бы хоть как-то унять назойливые требования желудка...
Вечером, после развода и ужина дежурный по кухне младший сержант Богучаров распределил роли. Мне с Саламатиным достались миски. Их оказалось много. Очень. Гораздо больше, чем я предполагал. Жирные, они выскальзывали из рук, как огромные куски мыла. Но прежде чем миска упадёт на пол, её надо было опустить в чан с горячей водой. Там я её старательно тёр, а затем передавал Саламатину. Он прополаскивал под холодной струёй и укладывал на стенной стеллаж из деревянных реек.
Оба мы были уже мокрые по уши, а гора грязной посуды не убывала.
Саламатин начал сердиться:
– Ковыряешься... Шустрости в тебе нет, как я погляжу.
– Давай поменяемся. Может, у тебя шустрее пойдёт.
Саламатин, ни слова не говоря, подошёл и сунул в чан свои длинные мосластые руки с широкими и плоскими ладонями. Работал он быстрее, но дело всё равно подвигалось медленно.
К нам уже заглянул Богучаров.
– Что вы мне тут рассусоливаете? Кончайте и – на картошку! – Богучаров ещё раз взглянул на гору грязной посуды. Решив, что нам не успеть, он добавил. – Сорвите мне только завтрак...
В конце концов Саламатин плюнул и куда-то ушёл. Пока его не было, я представил себе как по нашей вине срывается время завтрака целой бригады. Я представил себе последствия такого ЧП. Почему-то подумалось, что если бы у меня был чин, скажем, ефрейтора, то меня непременно разжаловали бы в рядовые. Под грозный треск барабанов. Барабаны звучали у меня в ушах, когда вернулся Саламатин.
– Ну что? – спросил я и посмотрел на палку в его руках.
– Отойди, Сергей, – решительно произнёс Саламатин. Он сгрёб в охапку грязные миски и бросил их в чан. Посмотрел и бросил туда ещё одну охапку. Потом он долил горячей воды и сунул в чан палку. Стал её крутить. Миски глухо гремели в воде.
Когда всё было кончено, Саламатин подмигнул мне.
– Это, Сергей, называется солдатская сметка.
Мы не стали дожидаться Богучарова, и пошли на картошку.
Все наши были уже здесь.
Картошку заносили с улицы в большом ящике, а потом вёдрами засыпали в машину. Включали её, она с устрашающим рёвом набирала обороты. Ревела машина здорово, но дело делала нечисто. Сидя на табуретках рядом с голосистым агрегатом, мы ножами устраняли его огрехи.
В большом помещении со стенами и полом из кафельной плитки было холодно. Мы поёживались, молчали.
Пришёл повар. В белом колпаке и фартуке. Большой, грузный с рыхлым лицом.
– Эй, салаги, кто котлы мыл?
– Я, – Абдурахманов встал и невольно вытянул руки по швам.
Повар смерял взглядом щуплого Абдурахманова, презрительно скривил толстые губы.
– А тряпку, короед, чего же в одном оставил?
Абдурахманов покраснел, захлопал длинными ресницами.
– Забыл...
– Я тебе покажу забыл! Я тебя, салага, по роже этой тряпкой!..
– Ладно тебе, горлопан, – сказал Первухин. – Не велика фигура – сам вытащишь.
– Ты мне ещё тут квакать будешь! – повар посмотрел на Витьку, было направился к нему, но вдруг повернулся и, бурча что-то под нос, пошёл к себе.
Где-то в часа три ночи, хоть и ревела машина, хоть и было холодно, я начал клевать носом. Посмотрел на Саламатина, а он нож выронил из рук – тоже потянуло в сон.
Дремал я, может, не больше минуты, а показалось, что долго и крепко спал. Очнулся от резкого и сильного щелчка в лоб. Я вскочил и от неожиданности ещё долго смотрел в гогочущее лицо повара. Студенистое тело его сотрясалось от смеха. Он запрокидывал голову, и свет потолочной лампы освещал красную здоровую пасть.
– Не спать у меня, салага! В наряде находишься!
Я рванулся к нему. Он, продолжая хохотать, побежал по коридору. Нырнул в какую-то кладовку, захлопнул за собой дверь. До меня донеслось:
– Я вас салаг научу свободу любить!
Напрасно колотил я сапогом дверь, за которой смеялся повар.
Под утро в его кладовке раздался грохот. Через какую-то секунду вбежал Почукаев. Никто не заметил как он отлучился. Почукаев быстро сел на своё место, и только успел взять в руки нож, как следом ввалился повар. Левая щека его заспанного лица была измята розовыми рубцами.
– Кто? – тяжело выдохнул он, до белизны костяшек сжимая кулаки. Набрякшие мешки под глазами дрожали, взгляд его переползал с одного на другого.
Почукаев вдруг небрежно откинулся и пропел:
– Мама, я повара люблю. Мама, я за повара пойду...
Повар засопел, сбычившись, двинулся к Почукаеву. Ему навстречу встал высокий костистый Саламатин. На его скулах заходили желваки. Серые щёки запали.
– Ты, морда, – глухо сказал Саламатин, – вали... Пока мы тебя не ошкурили...
За спиной повара стояли Абдурахманов, Первухин и я. Абдурахманов держал в руках табуретку.
– Та-ак... Всем гамузом...
– Как видишь, дорогуша, – усмехнулся Почукаев. – А табуреточку почини...
– Будет доложено по команде, – хмуро сказал повар, направляясь к выходу. – А тебе, мокрец, – бросил он через плечо в сторону Почукаева, – я ещё рога обломаю.
– Обломаешь, обломаешь... когда вырастут... – едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, произнёс Почукаев.
Повар ушёл.
Почукаев рассказал нам, как открыл кладовку, как привязал верёвку к ножке табуретки, на которой сидел повар и дремал, пока не был скоропостижно разбужен...
– Ну, братва, шваркнулся он, как туша с крюка! Табуретка вдребезги!
– Ай, да Почукаев!
– Навёл шороху!
Абдурахманов заливался мелким смехом и то прятал лицо в ладони, то ударял ими по острым коленям.
Пришёл Богучаров.
– Чего смеётесь?
– Анекдоты рассказываем, товарищ младший сержант.
– Ну, это хорошо. А я думал, вы у меня тут уже трупами полегли.
Богучаров заглянул в бетонную ванну, полную очищенной картошки.
– Хватит, ребята. Машина с хлебом пришла. Быстро разгрузить. Потом начинайте накрывать столы. Понятно?
– Понятно.
– Ну! В темпе! Одна нога бежит, другая – догоняет!
Мы вышли на улицу. В лицо пахнула свежесть холодного утра.
Мы в охотку хватали ящики с хлебом, вскидывали их на плечо и длинными узкими коридорами проносились мимо кухни в хлеборезку. Хлеборез, засучив рукава гимнастёрки, складывал буханки на стеллажи.
Как-то пробегая по коридору с ящиком на плече, я увидел впереди Саламатина. Он держал за шиворот какого-то парня в шинели. Прижимая к груди буханку, парень вырывался. Саламатину было неудобно, другая рука его была занята ящиком, но вцепился он крепко.
– За что ты его, Саламатин?
– Ты погляди только, погляди... Засел за углом и выхватил у Абдурахманова из ящика буханку. Думал, никто не видит. А я сзади шёл... Ты у кого тыришь? – Саламатин посмотрел на парня. – У кого, гад, тыришь?!.
– Да я с винтполигона... – начал было парень, но Саламатин, выхватив у него буханку и сунув её мне, так тряхнул за ворот, что слова его застряли в горле.
– Вали, пакость, вали... на свой винтполигон.
Я принёс в хлеборезку последний ящик. Хлеборез, не взглянув на меня, принял ящик, поставил его на стол. Потом он взял в руки широкий тусклый нож. Положил перед собой буханку. Не спеша, и как мне показалось, ласково провёл ладонью по тёмной корке, пристукнул черенком ножа о стол и отрезал первую порцию. Я невольно засмотрелся на его руки. Под смуглой кожей двигались тугие мышцы. Напрягаясь, они выпирали и были отчётливо видны.
Он заметил меня. Кивнул головой.
– Салага?
– Са-алага.
– Бери сахар, – хлеборез протянул ладонь. На жёлтых подушках мозолей лежало три куска. – Ты чего так рано в столовую припрыгал?
– Да в наряде я.
– По кухне?
– По кухне.
– Вот уж поешь до отвала, – вдруг усмехнулся он. Верхняя губа его приподнялась, и я увидел два передних зуба, широкие, как у зайца.
За мной прибежал Первухин.
– Серёга, чего тут торчишь? Айда столы накрывать – скоро бригада заявится.
На кухню торопливо прошёл дежурный по части с красной повязкой на рукаве. Прошёл врач.
Мы разнесли по столам посуду, хлеб сахар. Потом бачки с дымящейся кашей, чайники с чаем.
Столовая наполнилась гомоном пришедших подразделений.
Бригада позавтракала вовремя. И когда длинный зал столовой опустел, сели завтракать мы. У каждого в миске лежало по хорошему куску мяса. Такова уж традиция кормёжки дежурных по кухне. Но сейчас почти никто из нас не радовался преимуществам такой кормёжки. Аппетита не было...
– Ну что, ребята, навались, – грустно сказал Почукаев.
Нажимали в основном на чай.
К обеду-то мы разойдёмся, – заметил Саламатин. Сам он справился со своей порцией и аккуратно вылизал ложку.
–Берегись тогда мясная подлива! – сказал Первухин, наливая себе вторую кружку чая, посасывая сахар за щекой.
Подошёл Богучаров.
– Так, ребята. Кончай рубон! Мыть посуду, котлы, поднести картошку. Вот ты, – младший сержант кивнул на Тольку Почукаева, – сейчас пойдёшь со мной. Получим на складе крупку и жир.
Впереди у нас маячил обед и ужин.
– Серёга, – сказал мне Саламатин, медленно поднимаясь из-за стола, – сколько нам с тобой ещё мисок перемыть?
– А ложек? А кружек?..
КОРОЛЬ «ПОЛОСЫ» – ВИТЬКА ПЕРВУХИН
На первое занятие по физподготовке младший сержант Разгуляев привёл своё отделение к турнику. Вернее, к перекладине, потому что это был настоящий спортивный снаряд.
Мы сняли ремни, расстегнули вороты гимнастёрок и стояли по стойке «вольно» – расставив ноги, руки держа за спиной.
– Рядовой Первухин.
– Я.
– К снаряду.
Витька поплевал на руки, с растерянной улыбкой посмотрел на высоко поднятую перекладину, пошёл.
– Отставить! – резко скомандовал Разгуляев. Маленький белый шрам, пересекавший его левую бровь, покраснел. – Показываю подход к снаряду ещё раз.
Чётким шагом, делая повороты под прямы углом, младший сержант подошёл к перекладине, и замер под ней.
– Всем ясно?
– Ясно.
– Рядовой Первухин.
– Я.
– К снаряду.
На десятый раз Витька подошёл к снаряду.
– Подтянуться пять раз. Крайние положения фиксировать.
Витька присел, подпрыгнул и ухватился за блестящий гриф.
– Вис зафиксирован. Подтягивайтесь, Первухин.
Витька словно не слышал команды. Он продолжал висеть, и лицо его постепенно наливалось краской созревающего помидора. Наконец, собравшись с духом, он как-то плечами рванулся вверх, руки чуть согнулись в локтях. Стриженая макушка на мгновение приблизилась к перекладине, но тут же молодое здоровое тело Первухина рухнуло вниз и беспомощно повисло.
– Вис зафиксирован, – сказал по этому поводу Нефёдов.
– Отставить смех! – нахмурился Разгуляев. – Думаю, любой из вас будет болтаться сосиской.
Но младший сержант сказал это преждевременно.
– Почукаев.
– Я.
– К снаряду.
Не успели мы и глазом моргнуть, да и Разгуляев тоже, как Толька сбросил сапоги. Он подпрыгнул, лёгким махом вперед сделал оборот вокруг перекладины и застыл высоко над нами. Белые пальцы его ног были напряжены и оттянуты. Затем, откинувшись назад, словно оттолкнувшись от перекладины, Толька плавно пошёл вниз, набирая скорость, и, не сгибая рук, сделал полный оборот. Другой, третий... Он крутил солнце...
Красивый соскок и Почукаев застыл. Мы с удивлением смотрель на Тольку. Надо же!..
– Вот так, товарищ младший сержант, многозначительно произнёс Первухин, уже забывший о своём бесславном подтягивании.
Разгуляев и бровью не повёл.
– Рядовой Почукаев, обуйтесь, пока не простыли, и становитесь в строй. На будущее учтите, в армии гимнастические упражнения полагается выполнять одетым по форме, то есть в сапогах. Хотя без сапог, оно, конечно, легче...
– Ну, да!
– Да Почукаев и в сапогах запросто!
На эти замечания Разгуляев ничего не ответил.
– Всем, – сказал он, – у кого плохо с подтягиванием, отжиматься от земли. До посинения. Разойдись!
Пыхтя, мы делали упражнение, похожее на отжимание. А в это время младший сержант Разгуляев, в сапогах, крутил такое солнце, что даже Почукаев сказал:
– Классно!
Со временем самым уважаемым нашим снарядом стал «козёл». Правда, поначалу и он не давался. Разбежавшись, мы только наваливались грудью на тощий зад снаряда и сконфуженно отходили в сторону. Как всегда, причина неудачи, на наш взгляд, заключалась в сапогах. В их тяжести. И только тогда, когда мы освоили снаряд на самых «длинных ногах», мы забыли про сапоги и полюбили «козла». Всё чаще Разгуляев командовал:
– На «козле» не останавливаться. Прямо к «коню».
– Ну, почему, товарищ младший сержант?
– Козёл обидится...
– По разочку бы...
– Ну, мигом. По разу, – сдавался Разгуляев.
С «конём» дела у нас обстояли сложнее. Он был длинный.
Тихий задумчивый Зернов, чуть слышно говорил:
– Пушки тягачами возят, а тут конь... Зачем конь? Отъездились же на конях...
В отделении, самыми последними, кому не давался снаряд, были я, Зернов и Первухин. Мы с Зерновым тайно завидовали Первухину. Витьке было легче. Стоило ему изобразить на лице притворный ужас или брякнуть что-нибудь кстати, как даже Разгуляев не замечал: выполнил Первухин упражнение или нет.
Как-то в казарме мы занимались сборкой и разборкой учебных карабинов. Витька, выкатывая свои круглые, цвета спелого крыжовника глаза, рассказывал:
– Снился мне, ребята, такой сон. Будто иду я мимо спортивного городка. Зачем – забыл. Помню, что иду. Вдруг слышу, конь заржал: «Первухин, ты?» «Я», – отвечаю. «Загляни, – говорит, ко мне на минутку». «А что я у тебя не видел?» – я ему в ответ. «Прыгнешь через меня». «Во даёт», – думаю. «Нужен ты мне больно, – говорю. – Я по приказу Разгуляева, и то через раз на тебя заскакиваю. Шибко длинный ты». «Разбегайся, Первухин, не бойся, – говорит. – Я, пока ты бежишь, короче стану. Для тебя постараюсь».
– Ну, и прыгнул? – давясь от смеха, спросил кто-то.
– Да вы что?! – Первухин обвёл нас взглядом законченного дурака. – Нет, конечно! Я ему резонно: а где же ты раньше был? Стоит, с копыта на копыто переступает. Стушевался. «Эх, Первухин, – говорит, – кабы я раньше знал, что ты в этой части служишь...»
Что же касается истинного положения вещей, то я, Зернов и Первухин каждый день перед завтраком, обедом и ужином ещё долго штурмовали коня. Младший сержант Разгуляев невозмутимо, с железобетонным спокойствием глядя на наши жалкие потуги, повторял:
– Рудолин – ещё раз. Первухин, а ну ещё. Ничего, ничего. Научитесь.
Зато на «полосе препятствий», ко всеобщему удивлению, Первухин оказался королём. Когда обнаружилось это впервые, Витька и сам не знал: то ли обрадоваться этому достижению, то ли сделать вид, что полоса препятствий ещё до армии была его любимым занятием в часы досуга. В конце концов, он выбрал второе. И как-то сразу посерьёзнел, поскучнел. Это произошло с ним, может, и потому, что теперь Первухиным овладело желание не просто показать хорошее время на полосе, но перекрыть предыдущее своё достижение. На этом он весь как-то застрял.
Стоило посмотреть на его работу. Когда он двигался под проволокой, то только мелькали лопатки. Он полз по-пластунски, плотно прижимаясь к земле. Ровно настолько, чтобы локти и колени двигались свободно и быстро. Причём ствол его карабина не зарывался в землю, как это случалось у нас.
Высокий барьер он преодолевал одним махом. И ещё не встав толком на ноги, метал первую гранату. Точно в оконный проём макета здания.
К Первухину подходили, спрашивали:
– Как у тебя с барьером получается?
– Покажи.
– А вот так, – и Витька тут же показывал. Но делал он это с такой быстротой, что уследить как именно – было невозможно.
– Ловкач!
– Ну-ка, ещё раз. Только не пори горячку.
И опять. Не успевали мы присмотреться, как Первухин оказывался по другую сторону барьера. Сооружение это высокое, из толстых досок, плотно пригнанных друг к другу, и после Витькиного фокуса, казалось, он сгинул, провалился сквозь землю.
– Видали? – вдруг неожиданно раздавался его голос.
Вскоре весь наш третий этаж знал, что с Первухиным тягаться на полосе – дело пустое.
Младший сержант Разгуляев как-то похлопал Витьку по плечу и сказал:
– Слушайте, Первухин, вы не плохо работаете. По окончании курса молодого бойца будут проведены соревнования на первенство бригады. Мы с вами ещё потренируемся, и я заявлю вас на полосу. Хорошо?
– Хорошо. Только, может, коня... это... упраздним?.. – лукаво произнёс Витька.
– Конь остаётся в силе, – твёрдо и сухо ответил Разгуляев.
КУДА ПОДАВАТЬСЯ
Перед сном у нас было личное время. Тридцать минут. В основном на приведение себя в порядок. Сапоги почистить, подворотничок пришить, надраить асидолом пуговицы и пряжку. Чтоб блестело.
В эти полчаса многие из наших скатывались по лестнице этажом, а то и двумя ниже. К старикам. Среди них появились приятели, земляки вот и повадились. У Почукаева выискался земляк из Чемкента. Сам Толька русский, но хорошо говорит по-казахски. Земляк старослужащий в Почукаеве души не чаял. Всякую свободную минуту прибегал к нам наверх, чтобы поболтать с ним. Говорили они между собой громко, размахивая руками.
– С чего он это на тебя орёт? – спрашивали Почукаева.
– Да это он расстраивается как это мы раньше не были знакомы, до армии. Жили-то в одном городе.
– Ничего себе расстраивается...
Нефёдов отправлялся вниз, чтобы выяснить: где же легче всего служить.
– Лучше всего, – рассуждал он, вернувшись, – это в хозвзводе. – Нефёдов не говорил «легче», он говорил «лучше», – Там у них одни свиньи. Рогатого скота нет. Так что по этой части мороки не будет...
По какой части, какой мороки – было не ясно.
Зато Первухина очаровывали рассказы о полигонах, о ночных стрельбах с подсветкой целей ракетами, о случаях с неразорвавшимися снарядами. Послушать Витьку, так получалось, будто почти все снаряды, вылетавшие из орудий, или взрывались не там, где положено, или же шлёпались посреди базарной площади какого-нибудь районного городка. Витька изображал перепуганную торговку семечками. В панике она бросалась спасать свой товар в то время как снаряд, зарывшись в дорожную пыль, мирно лежал рядом.
Вчера Почукаев, вернувшись с нижнего этажа, выстукивая сапогами замысловатый ритм, спросил меня:
– Ты-то, Серёга, что думаешь делать?
– Как что?
– Куда подаваться? В огневики, в разведчики, в вычислители?..
– Не знаю, Толька. Куда пошлют.
– А я, брат, уже определился.
– И приказ есть?
– Приказа ещё нет, но будет. Я со стариками толковал. Советуют в радисты. Морзянку, говорят, освоишь. Пригодится, – Почукаев перестал щёлкать подмётками. – Послушай, Серёга, а если и тебе тоже... А? Идея?
– Так для этого надо, наверно, какие-то данные иметь.
– Да брось ты! Какие данные? Меня возьмём, к примеру. Работал до армии электриком на хлебозаводе по четвёртому разряду. Вот и все мои данные.
– Ну, вот видишь, был электриком. Это уже что-то.
– Ты физику изучал? – нетерпеливо спросил меня Толька.
– Изучал.
– Радиотехнику проходил?
– Проходил.
– Ну, вот тебе и данные. Слух, говорят, надо иметь, но не беспокойся – не музыкальный. Зато придёшь на гражданку, в кармане профессия. Рудолин Сергей – радист первого класса. Извольте радоваться.
Меня удивляла лёгкость, с которой Толька говорил обо всём этом.
– Я вот что, Серёга, как-нибудь представлю тебя лейтенанту Аношину и капитану Карагодину, – небрежно произнёс он.
– А кто они такие?
– Аношин – командир взвода связи, а Карагодин – заместитель начальника связи по радио.
Я с недоверием слушал Почукаева. Мне припомнилось как в школе мой приятель Димка Тихомиров, (мы сидели два последних года на одной парте), предложил на пару с ним собрать приёмник. Раздобыли несложную схему, Димка составил список деталей. С этим списком я мотался по магазинам в поисках нужных радиоламп, конденсаторов и прочего. В школе физика давалась мне легко, но когда дело коснулось конкретного – нашего приёмника, тут всё кончилось так. Димка ползал носом по схеме, произносил:
– Ясно, – и давал мне в руки сопротивление или конденсатор, – это воткни сюда, – показывал он. Я делал пайку. И пока Димка, рассуждая вслух, выяснял, что и куда дальше, я любовался зелёными сопротивлениями, красными и белыми конденсаторами. И меня как-то не очень интересовала ёмкость или количество «ом» этих штучек. В результате, когда готовое сооружение с болтающимися проводами, потрескивая, сообщило нам погоду на завтра, мне показалось, что произошло чудо. Но ещё тогда я понял: моё участие в сотворении чуда было слишком незначительным.
Я поведал Почукаеву эту историю. Всё как было.
– Ну вот! Приёмники собирал, а говоришь, нет данных, – был его ответ.
Мне стало неловко от этого множественного «приёмники», не говоря об остальном.
– Пошли, – позвал меня как-то Почукаев.
– Куда?
– Пошли, пошли. Вопросы потом...
Поднялись на третий этаж соседней казармы. Почукаев постучал в дверь с табличкой «Телефонный узел». Вошли. Телефонист, с гарнитурой на голове, вставлял и вытаскивал из гнёзд штекеры. Он то и дело повторял вопросительно:
– Говорите?..
У окна за пустым столом сидел капитан. Над изрытым оспой лицом, курчавились седеющие волосы. Маленькая белая рука его лежала на столе. Короткие пухлые пальцы выстукивали дробь по спичечному коробку. Капитан рассеянно смотрел в окно.
– Товарищ капитан, – сказал Почукаев, – вот тот парень. Радиотехнику изучал, собирал приёмники.
Я посмотрел на Тольку. Лицо его выражало: «Ваше дело. Хотите – берите его, хотите...»
– Подойди сюда, – обратился ко мне капитан.
Он достал бумагу и карандаш.
– Нарисуй схему лампового триода.
Я нарисовал.
– Что произойдёт с лампой, если на сетку подать отрицательное смещение?
Я ответил.
– А если увеличить величину смещения?
– В конце концов, лампа окажется «запертой».
– Ладно. Попробуем тебя тоже, – кивнул головой капитан. – Как фамилия?
Под триодом капитан записал мою фамилию.
– Разрешите идти? – бодро произнёс Почукаев.
– Да. Можете. О том, когда приходить в радио класс вам сообщат.
– Как тебе капитан? Ничего мужик? – спросил Толька, когда мы
вышли.
– Ничего... – мне всё же как-то не верилось, что этот наш приход на телефонный узел что-то решит.
Странно. С опозданием заметил я, что уже многие, так или иначе, определились в этом многолюдье называемом артиллерийской бригадой. Для тех, у кого имелась профессия, выбор упрощался. Шофера, скажем, так те чуть ли не в каждой проезжавшей машине видели себя за баранкой. Интересовались они и особенностями вождения тягачей, прикидывая себя за рычагами.
В одном из наших отделений молодых был парень по фамилии Матусевич. Взбалмошный, крикливый. Если бы не стриженая голова, его можно было бы принять за жиганистого старика. У меня на глазах он как-то увидел застрявшую машину. Презрительно скривив губы, сощурив глаза, долго смотрел он в ветровое стекло, за которым беспомощно дёргался водитель. Машина замученно ревела. Матусевич не выдержал. Подошёл, рванул дверцу.
– А ну, вылазь! Салага! Букварь хренов! Руки – крюки, в котелке – мякина! – в голосе Матусевича кипела неприязнь мастера к «котелкам с мякиной». Злой водитель, было чертыхнулся, вскинул кулак, но на секунду раньше оказался выдернутым из кабины за тот же кулак, как морковина из грядки. Водила стоял рядом с дорогой и хмуро смотрел в радиатор своей машины, а она, после некоторой раскачки, мягко вышла из затруднения.
– Это же машина! Женщина! А ты как с ней, дуролом... – горячо сказал Матусевич, вылезая из кабины.
Очень скоро Матусевича узнали все водилы бригады. Его советами не гнушались и самые опытные старики. Какой там не гнушались! Иные, спрашивая о чём-то, заискивающе заглядывали ему в глаза. Консультант изрекал свои соображения тоном оракула. Возражать ему было делом рисковым. Матусевич вспыхивал, выходил из себя, с силой тыкал пальцем в чужую грудь.
– Орясина! Остолоп! – кричал он. Выпустив пар, уже более миролюбиво повторял. – Бывают дураки средней руки, а наши дураки последней руки...
На него не обижались. Потому что этот горлодёр, чёрт возьми, знал что говорил. И совершенно не ясно, как, почему он не осел в своё время там, где отбирали спортсменов и музыкантов.
Полной противоположностью Матусевичу был солдат, тоже с нашего этажа, молчаливый Данила Рухлядь. Всё, что было связано с Данилой не обходилось без шуток и смеха. По причине не только его фамилии, но и вида: добродушного ручного медведя, который больше всего боится нечаянно отдавить вам ногу. К шуткам он относился спокойно, ни разу не вызывая желания дать отпор насмешникам. И эта душевная неуязвимость, которая свойственна всем большим и сильным людям, располагала к себе, льстила самолюбию шутников больше, чем сами шутки. Нелёгкость первых недель армейской жизни требовала какого-то выхода, разрядки. Ребята были рады всякой возможности посмеяться. Казалось, Данила это понимал. И когда балагуры его задевали, он только снисходительно улыбался и, оттопырив нижнюю губу, дул, словно сдувал прядь волос, упавшую на лоб. В такие минуты он походил скорее на кита, с удовольствием выпускающего свой фонтан.
До армии Данила работал кузнецом. Об этом мы узнали не сразу. Но зато сразу стало известно, что кузнец он толковый.
Случилось так, что старший кузнец артмастерских демобилизовался ещё до нашего появления в части. Оставшиеся два его помощника, видимо, так ничему путному у него и не научились за год. А необходимость требовала рук мастера. Потому и не удивительно, что в первый же раз Данилу Рухлядь препроводили в мастерские чуть ли не под белы рученьки. Вошёл Данила туда утром, а вышел вечером. Обед ему принесли прямо к горну, на рабочее место. В казарму он вернулся со славой. Начальство не могло нарадоваться на работу новобранца, да и на самого Данилу. Впрочем, к своему успеху Рухлядь отнёсся несколько равнодушнее, чем к шуткам товарищам.
С тех пор Данилу в казарме можно было увидеть только вечером. Старший сержант Старостин и лейтенант Лутченко переполошились: рядовой Рухлядь оказался за бортом учебной программы и всего учебного процесса. Попытались совместить занятия с работой Данилы в кузнице. Из этого ничего дельного не вышло. В мастерских работы оказалось по горло.
– Да зачем Даниле изучать гаубицу? – говорили зубоскалы. – Дать ему кувалду, так он один с двумя танками справится.
– Ни черта не справится!
– Это почему же?
– От двух он не разозлится. Ему для злости пяток надо...
Что же касается нас – остальных, то на построениях нам зачитывали списки. Тех, кого называли, должны были быть в определённом месте в назначенное время.
Именно таким образом узнал я, что вместе с Почукаевым, Первухиным, Саламатиным и неизвестным мне Перфильевым должен явиться в радио класс. Завтра. В распоряжение лейтенанта Аношина.
Не раз видел я как за казармами, расчехлив орудие, старослужащие тренировались в подготовке к стрельбе. Мне казалось, что и я буду вот так разводить станины с тяжёлыми сошниками, в доли секунд передавать учебный снаряд другому номеру из рук в руки. В какой-то мере мне была понятна работа этих ребят, и я видел себя среди них. Тогда я ещё не представлял себе как необходимо для настоящей стрельбы многое другое, что на первый взгляд мало связано с артиллерией.