Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
В гостях у «Голубой Кастрюли»
Из дорожной лирики
«Вы спрашиваете что у меня нового. Вот свалилось неожиданное. Заболел в Германии старый друг. Захотел, чтобы мы повидались. По сей причине прислал жену со всеми приглашенческими бумагами и всякими заковыристыми страховками. Словом, с приказом: доставить…
Суета по выправлению визы подходит к концу. В последних числах августа предполагаем тронуться. На автобусе. Через всю Европу».
(Из письма)
«С нагольной правдой в люди не кажись».
Вот и побывал в Германии. Второй раз.
Добирался до друга, который живет на юге – Земля Баден-Вюртембург, двое суток. Испытание для меня, с моими носоглоточными делами. Однако было интересно проехать через всю Прибалтику, где я когда-то проработал изрядное количество лет во всех этих «республиках» (по-тогдашнему). Столько милых сердцу воспоминаний от тех лет осело на дно души! Они всплыли, нахлынули ассоциативно в те минуты, когда проплывали за окном знакомые города…
А за окном проплывала уже иная жизнь. Более цивилизованная, более рафинированная, более упакованная в благополучие. Та самая, к которой так устремилась вся Прибалтика. Было приятно порадоваться в душе за всех латышей, литовцев и эстонцев. Однако. Уловил-таки следы «когтей советизма». Прямо смех и слёзы…
В Нарве. Эстония. Кстати, в этой самой Нарве я когда-то пошёл в четвёртый класс. Дело было после войны. Тяжко жили. В Нарвской школе я, законченный двоечник и коловик, впервые в жизни получил у доски «четвёрку». За «кровообращение рыбы» по зоологии. Учительница встала со стула, молча подошла ко мне и недоверчиво уставилась в мою макушку.
Никогда не забуду эвтого своего интеллектуального взлёта. Вдруг выяснилось, что я не последний, что я ещё не конченный идиот, в чём были так твёрдо уверены все мои милые учителки.
Ну, так вот, по прошествии столького времени я в Нарве. На автобусной станции. Пошёл в туалет. А уже темно, поздний вечер. Подхожу. А там, в окошечке белёсенькая тётенька собирает денюжку со страждущих. Словом, туалет платный. Я поздоровался с тётенькой по-эстонски: «Тере-тере!» - не забыл. Говорю ей: у меня ни латов, ни литов, ни крон - только русские рублики и шенгенские еврики, да и тех не густо. Чё делать будем? Может, возьмёте шенгенскими, сдача будет? И тут она мне выдаёт: «Ты, мил человек, дуй-ка в банк. Разменяй свои тугрики-еврики, а уж потом приходи к нам. Тогда и поговорим…» А?!. Во уела!.. И как изячно…
Расхохотался я. От души: «Всюду родимую Русь узнаю!..» И пошёл за угол. Благо темно было.
А Германия, что? Прекрасная страна с народом действительно тружеником. Как они работают! Как они умеют работать! Знают, черти, что все мы на этой земле только гости, и хорошо бы гостить с комфортом – на радость телу и душе. Немцы, как никто, умеют обставить своё существование максимумом удобств. Правда, мне, с моей славяно-азиатской ментальностью, видится в этом некоторое скучноватое занудство…
Мой друг действительно оказался болен. И весьма. Он очень изменился. Его суровые счёты, предъявляемые ежеминутно к людям, к обстоятельствам, к различным элементам человеческих проявлений, приобрели слишком агрессивный тон. Меня это быстро начало утомлять. Скажем, он вдруг прицепился ко мне, вопрошая беспощадным тоном: «Если ты верующий, то почему креста не носишь и в церковь не ходишь?!. А если ты атеист, как я, то почему, когда я говорю, что Бога нет, ты помалкиваешь?!. Вот отвечай прямо на мои вопросы и не юли». Для меня эти его постановки ребром, их воинственный напор, были прямо обухом по балде. «Это ж кто такой меня так?!.» - мелькало в голове.
Вот беда.
Но это был он – мой старый друг.
С натугой залепетал я тогда маловразумительное насчёт того, что вера, мол, дело интимное, касается только Господа и самой личности. Мол, и выставлять напоказ это интимное до некоторой степени даже неприлично… Жую сию остывшую, обессоленную кашу и самого начинает тошнить от моего жалкого верещания несчастного стрижа, попавшего в лапы вороны. Помнится, был случай, я услышал из окна четвёртого этажа этот вопль бедолаги. Бросился по лестнице. Не успел…
С огромным трудом мне удавалось перевести разговор на более дружелюбные рельсы, на воспоминания, которые вели нас обоих в годы нашей светлой дружбы. Тогда, когда жизнь целой нашей страны вдруг полетела кувырком. Будни становились всё более суровыми, в воздухе пахло грозой… Но это нисколько не мешало нам обоим (кардио-инвалидам 2-й группы) радоваться физическому бытию, наслаждаться теплом искренних дружеских отношений. Бродить по осенним лесам с корзинками и восхищенно пялиться на яркие грозди рябин…
Что-то сломалось в душе моего друга.
Тут надо сказать вот ещё о чём. Я вдруг увидел его отношения с последней супружницей во всей своей полифонии красок, во всём разнообразии смысловых переходов. Она – супружница - значительно моложе, оказалась пройдошливее и шустрее по жизни, чем мы с моим другом, взятые вместе. Помнится, в быту послевоенных коммуналок про таких говаривали: «Ну, клизьма-а!...» или «Ну, фря!...»
Супруги то и дело, говоря по-русски, собачились. Буквально на каждом шагу. И толчком для свары, как правило, служила бытовая чепуховина. И провоцировала «инцидент» она. Получалось у неё это очень тонко. На уровне инстинкта. Казалось, без всякого усилия воли и желания. Ей вдруг приспичивало «попить свежей кровушки…» Думается, приспичивало потому, что зачастую русскому человеку, вдруг оказавшемуся в безпроблемных условиях бытия, со временем это бытиё начинает казаться шибко пресным. Барачного экстриму не хватает. Тут-то в нём, нет-нет, да и проснётся языческий анчутка-беспятый с вампирическими наклонностями. Тут-то и высунутся его бесовские рожки анчутки, чтобы жизнь мёдом не казалась. Как говорится, все мы по пояс люди, а там – скоты…
Каждый раз всё происходило у меня на глазах. Я был своим. Можно было не стесняться.
Справедливости ради следует заметить, что внешне супружница проявляла предельную заботливость о супруге. Во время обеда подвязывала ему салфеточку, мазала на хлебушек маслице, кидала в кофе столько кусочков спецсахара, скоко положено по медицинским рекомендациям (она – врач профессионал, специалист по детскому диабету). Делала она то, что он и сам мог сделать. Но ей удалось внушить ему, что он необратимо болен. Что без неё ему уже и нужного числа сахарных таблеток в кофе не бросить – непременно собьётся со счёта. Словом, рассыпался бы дедушко, кабы его не подпоясала бабушка. Чего уж тут память зазря напрягать…
Смотрел я на этот уныло-серьёзный отсчёт сахарных таблеток, и вспоминались мне вечера у Осипа и Лилии Бриков из давно отошедших времён. Когда за столом собирались близкие по духу. Играли в карты, балагурили, распевали песенки и частушки фривольного толка. Владимир Владимирович, своим басом «бунтаря-главаря» любил прорычать:
Дорогой и Дорогая –
Дорогие оба!
Дорогая дорогого
Довела до гроба…
Вспоминалась мне эта частушечка, поскольку приходилось то и дело вступать в роль арбитра миротворца. Судьёй в ринге, спешащего крикнуть: «Брэк!» и развести «тяжущиеся стороны» по углам.
«Ты же врач! – восклицал мой высоченный друг нависая, над ладненькой своей супружницей. – Как ты можешь?! Так бессердечно!.. Видишь, что перед тобой больной человек!.. Ты же давала клятву Гиппократа!...»
Ах, Пушкин! Александр Сергеич!.. Господь водил вашей рукой, когда из-под пёрышка выскрипывалось: «Смешон, кто требует участья…»
Того же смысла, значительно позднее, звучал грубый, сродни времени, постулат ЗЭКов: «Не верь, не бойся, не проси!»
Миротворчество осточертело мне в тот же день, как пришлось взять на себя эту роль. Я пытался объяснить «тяжущимся сторонам», что жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на такие экзерсисы. Предлагал при назревании конфликта расходиться по углам, не дожидаясь моей команды. Углов-то было достаточно. На двоих три комнаты с прихожей и кухней. Но всё было напрасно – видно объяснял не убедительно.
Если схватка случалась во время приёма пищи, то выйти из пике помогала стопка-другая водки «Зелёная марка». Предмет моей гордости. Единственное, что я мог подарить другу.
И вот вам качество родного продукта! Каких-то пара стопок тушили пожар на корню. К тому же, как говорится, любовь приходит и уходит, а выпить хочется всегда…
И вместе с тем, тоска навалилась на меня обмякшей медвежьей тушей. Я не чаял, как смыться из этого цивильного «адика». Уже договорился с сыном моего друга (он живёт под Штутгартом – в 40 минутах езды от Гёппингена) попробовать обменять мой обратный билет на более ранний день отъезда. Мой друг, узнав об этом, так горько обиделся, что пришлось срочно трубить отбой и отменять мобилизацию. Пришлось оставаться. Пришлось терпеть дальше, прося у Господа защиты.
Надо сказать, что чувствовал я себя и физически там неважно. Я астматик. Аллергические соплепады следовали один за другим. Прихваченные с собой лекарства помогали мало. Профессионал по диабету упорно ставил мне диагноз: простуда. Категорично, с упорством танка, настаивая на применении всяких антигриппинов. Естественно, моё дилетантское сопротивление задевало и уязвляло самолюбие профессионала. Вызывало в ней густую досаду по поводу моей тупости и неосведомлённости. В такие минуты мне казалось, что она (уроженка Магадана. Правда, из семьи высоко ответственного партийного работника), может окончательно нокаутировать нас обоих одним своим прохладным взглядом. И я хватался, как за соломинку: «Только бы мне здесь не развалиться совсем…»
Выдержал. Не развалился. Уже давно дома. Бегаю в мою милую Пробу по клюкву, или вот пишу эти строки…
А ведь были и светлые пятна жизни в далёком городе Гёппингене. Приятно перейти к воспоминанию о них.
Пятно первое, или первый подарок судьбы
У моего друга есть друг – местный немец по имени Гюнтер. Я его знал и помнил по прежнему своему приезду. Ему за шестьдесят. Он крепок, бодр и жизнерадостен. До сих пор работает как специалист по установкам нефтяного бурения. Почти постоянно торчит или в Швеции или в Норвегии, где консультирует тамошних нефтяников. Частенько мотается по буровым со своей женой, ночуя то в маленьких провинциальных гостиницах без особых удобств, то прямо в вагончиках-балках – на буровых непосредственно.
Когда мой друг, волею судьбы, оказался в Германии, этот человек принял живейшее участие в его судьбе, помогал ему и его сыну приспособиться к тонкостям новой для себя жизни.
И вот Гюнтер, узнав о моём приезде, преподнёс нам шикарный подарок – свозил в Швейцарские Альпы на своём автобусике, с бездной технических примочек.
…По роскошной дороге мы поднимались выше и выше. Тёмные волглые тучи тянулись клочьями серой ваты за окном машины, прямо перед глазами.
Нам предстояло увидеть удивительное горное местечко. Путь в один конец был не менее трёхсот километров. Это местечко высоко в горах. Оно очень живописно и славится небольшим по площади, но очень глубоким водоёмом с исключительно голубой водой. Воду такой голубизны мне видеть не доводилось. В переводе с немецкого этот живописный водоём и называется «Голубая Кастрюля». Это конкретное деловое название как-то не вяжется с сентиментальным духом романтизма, витающим над Кастрюлей, над окрестностями деревушки. Деревушки, под окнами которой не улочки, а проточные каналы с крупными рыбинами, нахально разгуливающими по травянистому дну или кучкующимися за валунами, обросшими зелёной травой. К дверям каждого домика вёл узкий мосток с тонкими перилами, украшенными зеленью. Мне вдруг представилось, что в таком домике живёт мой друг. А я - с великого бодуна… Уж так карты легли… И мне, надо же, прижучило навестить друга. Засвидетельствовать своё почтение…
Далее всё пошло по пословице: «Не хочу в ворота, разбирай забор!» Я сосредоточенно пытаюсь попасть в узкий створ перилец мостика. Но неудача: меня заносит влево, левое перильце, треснув, обламывается подо мной, и я вместе с цветочными дебрями в горшках лечу «за борт». Оказываюсь в потоке альпийской ледяной воды. Течение подхватило. Инстинктивно зову на помощь друга. Но он не слышит. По простой причине: у него нет друга, который с такого бодуна пёрся бы засвидетельствовать своё почтение…
Вернулись в Гёппинген. Гюнтер пригласил нас в своё родовое гнездо на ужин. В нём теперь проживает только хозяин (родовитых бюргерских кровей) и его супруга Моника. Дети у них взрослые, самостоятельные и живут уже в своих поместьях, приобретенных исключительно на свои собственные трудовые доходы.
Моника подстать Гюнтеру. Тоже из каких-то немецких аристократов по крови. Выглядит моложаво, очень спортивна. Улыбчива и добросердечна. Оба они держатся просто, естественно. Великодушие и благородное добродушие так и прут из них органикой энергии. Не часто мне доводилось видеть врождённый аристократизм «в действии». Мне всегда казалось, что сытость беспощадна - она убивает человечность. Но тут вдруг подумалось, что она убивает человечность скорее в тех, кто из грязи…
Я ни бельмеса по-немецки, Гюнтер – ни бельмеса по-русски. Но у меня было ощущение, что передо мной настоящий мужик по духу. Кстати, что-то в этом немце было буквально русское. Оно сидело в нём занозой. Глубоко. И олицетворяло известное: «оторви да брось!..»
За столом мне с ним даже не надо было говорить – всё было ясно – всё было в наших глазах, в наших жестах.
Все пили испанское вино, а мы с ним, на пару, какой-то древний лекарственный настой, принесённый из подвала. Настой крепостью в 70 градусов. Мы чокались этим янтарём в хрустале, ощущая, как нарастает в нас чувство удовлетворения друг другом… Я представлял себе, будто привёз этого мужика к себе в Пробу на болота поздней осенью, когда над головами пролетают на юг большие стаи гусей. Мы сидим с ним у костра, пьём водку, закусываем солёным огурцом, салом с хлебом и машем улетающим птицам, крича: «Колесом дорога!..»
Между прочим, мне у этого импровизированного костра виделась и супруга Гюнтера. Виделась весьма органичным, - благородным цветком, украшающим походное застолье…
А там, в Гёппингене Моника убила меня наповал своей немецкой обязательностью. Когда мы созерцали Голубую Кастрюлю, она много снимала своим цифровым аппаратом. Кстати, за все дни мои в Германии, я нигде не видел применение фотоаппарата моего типа (мыльница). У всех уже только цифровые.
Так вот, Моника много снимала, и вдруг, через несколько дней после нашей поездки в Альпы, приезжает к нам и привозит сделанные уже фотографии. И дарит мне мои в отдельном конверте с очень милым коротким письмецом. Почерк этого письмеца был очаровательно женственен. От него банальные пожелания казались верхом искренней сердечности. Интересно, прочёл я его без посторонней помощи. Я был растроган. Ещё бы. Я привык к тому, что тебя снимают, но фотографии эти ты никогда не увидишь. Уж так у нас принято…
На следующий день (сообразил на лестнице…) мне захотелось ещё раз поблагодарить и Монику, и Гюнтера, хотя бы по телефону. Но их уже и след простыл – улетели по нефтяным делам в свою Норвегию…
Пятно второе, или второй подарок
У моего друга есть сын Александр. Я о нём упоминал выше. Александр родился в Питере. Закончил Политех. Поездил, поработал на Северах. Между делом хорошо освоил немецкий и венгерский (папа у него на половину горячих венгерских кровей). Знание языков пригодилось… Он оказался в Германии вместе с отцом. Довольно быстро вписался в тутошнюю жизнь, нашёл путь к самореализации. Мало того, во время шествия по этому пути, он набрёл и на славную Машеньку – подругу по дальнейшей жизни и мать их единственного сына. Словом, нашёл супругу. Забавно то, что русскую Машеньку он нашёл не в Германии, а в России. На улицах Москвы. Казалось, чего ж тут забавного. А забавно то, что Машенька только-только закончила Московский Университет как филолог – германист. Она готовилась защищать кандидатскую, касаемо тонкостей баварского сленга… И тут подвернулся Сашка. Александр Vogel…
Так вот, этот младший Vogel как-то приехал к нам на шашлыки. Пошли на дачку. Надо сказать, что у моего друга есть дачка-дачурка. Буквально в десяти минутах ходьбы от дома. К тому же у моего друга руки растут откуда надо. Приятно подчеркнуть такое достоинство. Радением этих, очень сильных, мускулистых рук, на клочке желтоватой щедрой земли, было сооружено два вполне пристойных помещения, где можно было не только пересидеть непогоду, а и очень даже комфортно переночевать. На утро можно было продолжить оздоровительно-полезное ковыряние в земле. Так, не спеша, год за годом, мой друг освоил «германскую целину», насажав овощей, фруктов и цветов разных мастей и колеров. Дошло дело даже и до винограда. Мой друг с гордостью показывал мне свой виноградничек, из которого он осенью предполагал надоить около двухсот литров домашнего красного вина.
Когда-то мне довелось принимать участие в изготовлении такового. Дело было давно, в Крыму. Я таскал на плечах деревянную колоду – терпень, наполненный только-что срезанным виноградом. Таскал к давильной машине… Память о том моменте жизни так и осталась во мне светлой. И я не на шутку огорчался при мысли, что не смогу применить свой былой опыт. Собирать виноград моего друга было ещё рановато. Для «полной кондиции продукта» не хватало целого ряда тепловых ударов солнечной кисти…
По случаю приезда сына, старший VogeL выкатил газовую шашлычницу, на колёсах. Размером со скромную вагонетку, похожую на наш советский луноход. Само слово «луноход» вырвалось у меня как результат изумления. Вырвалось и тут же прилипло к сооружению. Я с восхищением разглядывал «изделье лёгкое Европы…», а про себя невольно думал: «Наш луноход по техническим причинам свалился на неметчину, а они, черти, его зажилили…» Потом подумалось иначе: «Вот немчура! Всё-таки украли идею. И приспособили. Приспособили по-немецки – под комфорт. И вот имеем примитив - профанацию высокой идеи. Ну, шустряки!..»
Сашенька привёз дикое разнообразие мясопродуктов предназначенных только для обработки на луноходе. Кто бы мог подумать, что из мяса можно столько всего насочинять… Я – советский человек, тщедушный выкормыш голодных лет войны. Потому моя фантазия дальше жареного мяса и пельменей не идёт. Естественно, я воспринимал изделия лунохода как буржуйские излишества.
Аппарат не подвёл. Мы наслаждались разнообразием его произведений, запивая, особо перчёные, прошлогодним вином моего друга.
Из спокойно льющейся беседы я понял, что Машенька с сыном ездили отдыхать в Италию. В настоящее время они уже отдохнули, и со дня на день должны были появиться дома.
- Машина будет свободна, и уж тогда сгоняем в Страсбург, - с улыбкой подмигнул мне Саша.
Мне не верилось. Мне казалось, это говорит не Саша, а щедрость шашлыков, залитых благодатным вином. Я лихорадочно соображал: «Страсбург… Вроде бы это уже Франция. Ну, да Франция… Но у меня же нет визы на посещение этой страны…» И не успел я толком с чувством огорчиться, по сему поводу, как вспомнил: у меня же Шенген!.. Вот чёрт!..
И загадочный Страсбург, со своим мировым суровым судилищем, замаячил, уже не исчезая.
Временами мне казалось, что возможность поездки – всё-таки на воде вилами писана. Я ведь знал, что Саша очень занят. Тут работают, а не делают вид… И потом, жена с сыном вот-вот вернутся. Сына в школу надо готовить – забот полон рот. Ну, какой тут леший прогулки?.. В Страсбург – в такую даль. Одного горючего сколько уйдёт…
Мы съели все шашлыки и Саша уехал. В моей продолжающейся «трудной» жизни мысли о поездке в Страсбург оставались светом далёкого маяка. Этот свет скрашивал «существование».
Дни шли. Приближался финиш моего пребывания в Гёппингене. Я был благодарен судьбе уже и за сам факт существования во мне этой надежды на поездку. И вдруг вечером как-то звонок. Саша приказал ждать его утром.
Он приехал на своём новеньком «Вольсвагине».
Сложилось так, что по житейским обстоятельствам ни мой друг, ни его супружница поехать с нами в тот день не могли. Поехали вдвоём. Я был рад, надежда воплощалась. «Это тебе за мытарства…» - объяснял я себе свалившееся на голову везенье.
И мы поехали. Опять по роскошным дорогам.
Время летело за разговором. Я вдруг обнаружил в Александре славного собеседника. Его живо интересовала теперешняя жизнь в России. И то, что он всё-таки скучает по родине, было очевидным.
Оказалось, дома у него нет телевизора. Информацию о происходящем в России он черпает в основном из «Эхо Москвы». Я тоже с доверием отношусь к этим радиоволнам. Приятное совпадение…
Мне было интересно отвечать на его вопросы. Он их ставил по-европейски – очень осторожно, тактично, боясь неверного толкования с моей стороны. Да, он уже был тем немцем – типичным европейцем.
И когда уже в Страсбурге искали куда бы нам пристроить машинёшку, мы были, я бы сказал, уже «повязаны близкими отношениями» духовного порядка.
Нашли мы подземную стоянку у отеля «Три розы». Название!.. Такое не скоро забудешь…
Пошли шататься по центру города. Жителей в нём всего 250 тысяч. Чувствовалось, что все эти тысячи гордятся своим городом. Не устают делать всё, чтобы он производил впечатление на приезжих и радовал их самих.
Указатели названий улиц были и на французском и на немецком. Напоминание о послевоенной перекройке карты Европы…
Прохожие на этих улицах производили приятное впечатление. Не чувствовалось суеты. Лица спокойные. В них не было ни болезненной зажатости, ни хмурой агрессии.
Хотелось бы сказать о поведении автомобилей в особо людных местах. Здесь они ездят осторожно. Я бы сказал вкрадчиво. Буквально уничижаясь перед пешеходом. И в самом деле, что такое машина, как не аккуратный кусок железа, напичканный штучками-дрючками из пластмассы пополам всё с тем же железом. Потому и не с чего этому куску железа заноситься над пешеходом…
В центре города много различных учебных заведений. Учиться сюда съезжаются со всего света. Какое разнообразие форм носа, губ, разреза глаз, цветовых оттенков кожи! Нет, не спроста на постаменте красного гранита возвышался бронзовый Гумбольдт в плаще из зелёной патины…
То ли мы попали неожиданно на всегородской обеденный перерыв или ещё что, но все улицы центра были буквально забиты учащейся молодёжью. Начиная от явных первоклашек, кончая брадатыми и весьма солидными. Какие славные открытые лица! И всем хватало места. Студенты вежливо, с добродушными улыбками, уступали дорогу мелкоте, у которой рюкзачки за спиной были чуть ли не больше их самих. Галдя и перекрикиваясь, мелкота спешила. Ей было куда спешить. Ведь у неё ещё только всё начиналось…
Стояла середина сентября, но здесь было по-летнему жарко.
В скверах на траве, в самых вальяжных позах валялись все те же студенты. Кое-кто спал. Иные же лежали вытянувшись, лицом в небо, явно предаваясь размышлениям философского порядка. Обстановка располагала.
Я присмотрелся: школьников среди лежачих и сидячих на траве почти не было. Но были влюблённые пары. Обнявшись, они лежали и сидели. И конечно, целовались, что-то нашептывая друг другу. Но никто из окружающих этого в упор не замечал. Может быть только я. Но мне простительно. Я был приезжим, гостем – мне по статусу полагалось видеть и изумляться тому для меня необычному, чему здесь уже никто не удивляется.
Над улицами висел шум людского говора. Он был весёлого весеннего тона. Под стать весёлому солнцу, бившему в тёмные впадины архитектурных деталей поистине величественного Страсбургского собора.
Я как-то и не заметил как мы с Саней оказались в одном из вагончиков экскурсионного электромобиля. Увидел перед собой наушники. Оказалось, вещание гида можно было услышать не только на английском, немецком, испанском, но и на русском. Приятное открытие. Спокойный мужской голос сообщал о том, как и где – на каких улицах, в каких домах жили когда-то изготовители посуды, кожевенники и оружейники. О суровых нравах, царивших в среде этих специалистов, а так же в слоях, управлявших ими.
Накатавшись, мы продолжили гуляние по улицам вдоль и поперёк каналов. Было очень тепло. Даже жарко.
В одном месте, у решётки набережной я увидел светловолосого человека в мятой белой рубашке и в мятых серых брюках. Одной рукой он держался за ограду. Он слегка покачивался. Ему явно хотелось отцепиться от решётки и пойти. Куда-нибудь по делам. Но он был, по всей видимости, не уверен в том, что отцепившись, сможет продолжить хоть какое-нибудь движение…
Я всмотрелся в его широкое спокойное лицо. По нему блуждала рассеянная улыбка. Видно, ему самому казалось смешным это положение: «Вот фигня! Не отцепиться!..»
- Слушай, - говорю Сане, - это же, похоже, наш человек!
- С чего вы взяли? Это же типичный клошар.
- Вряд ли типичный клошар, - говорю, - станет он вот так вот нахально расшатывать чугунную решётку посреди величественного Страсбурга.
Я подошёл.
- Не могли бы мы вам чем-то помочь? – говорю на своём единственном.
- Н-нет… Н-не надо… - прозвучало не сразу.
- Вы из России?! – вырвалось у меня.
- Едрит твою в корень – никак земеля… – сказал он без особого энтузиазма. - Ну, если я Игорь Васильевич Коровкин, то откуда ещё мне тут взяться?.. - лицо Игоря Васильевича расплылось в широкой самодовольной улыбке.
- Когда ж вы успели так нарезаться, чёрт возьми?!.
- Было дело, под Полтавой…
- Саня, - говорю, - его же полиция загребёт! Что делать-то?!.
- Ступайте, чего уставились. За мной сейчас Митька придёт, - неожиданно строго сказал Игорь Васильевич, продолжая раскачивать чугунную решётку.
Люди проходили мимо. Никто не обращал внимания на товарища Коровкина, никто не возмущался его поведением, никто не звал полицию. Тем более, что человек улыбался и не выказывал признаков беспокойства.
- Он постоит на свежем воздухе, подышит и оклемается, - сказал Саня.
И всё же, удаляясь, я с тревогой оборачивался на фигуру у парапета. Митьки что-то не было видно… Одно утешало: здесь он был не один.
Вечерело. Начало смеркаться.
За столиком прямо на тротуаре мы съели по какому-то выпечному колесу, напичканному мясом и зеленью. Для работы с таким изделием, как я понял, надо иметь хорошо тренированный рот. То есть он должен раскрываться как средняя звериная пасть. У меня такой тренированности не было, и я с завистью смотрел на Саню, который в два счёта расправился с колесом.
Наконец добрались до отеля «Три розы», до стоянки. Сели в машину и тронулись обратно.
Только выбрались за город, вышли на основную автостраду, как попали в пробку: велись дорожные работы. Саша загоревал. Теперь ему к назначенному времени домой не успеть. Он обещал сыну помочь подготовить «доклад», с которым тот должен был выступить в первые же дни учёбы.
Ничего не оставалось делать, как положиться на провидение, и мы опять предались неспешной беседе.
Он вдруг стал меня расспрашивать как и при каких обстоятельствах я познакомился с его отцом. Многое он знал уже с его слов. Мне же было очень важным подчеркнуть, что отец Саши спас меня когда-то буквально от смерти…
Через час черепашьего хода мы наконец вырвались на простор предельных скоростей.
К тому времени Саша выказал желание приехать ко мне в Питер, когда выпадет фартовый случай. Сходить со мной в леса по ягоды-грибы.
Его внезапная просьба показалась мне теперь естественной: из наших отношений ушёл холодок формальности, теперь они были более непосредственными. К тому же представлялся случай хоть как-то отблагодарить его за подаренный мне Страсбург.
Мои сокровенные места называются Проба или, скажем, Борисова Грива. И вдруг подумалось: интересно, если на одну чашу весов поместить мою милую Пробу, со всеми её болотами, а на другую – величественный Страсбург со всем его шумным студенчеством?.. Не уж-то не уравновесят друг друга по воздействию на человеческое сердце? Вот вопрос. В глубине души я нахально полагал, что равновесие допустимо…
Стал расписывать как мы побываем в тех местах, где я бывал когда-то с его отцом. И какие мы устроим посиделки у костра!.. Как выпьем за здоровье отсутствующих наших близких. Возможно Саня приедет ко мне без своего автомобиля – ему не надо будет потом садиться за руль… А за доставку нас обоих туда и обратно я беру на себя полную ответственность. Как и за то, что обеспечу гостя надёжными болотными сапогами с высокими гачами.
Пятно третье, или третий подарок
В тот день, когда мой друг устроил мне свирепый разнос за моё желание спешно ретироваться в Питер, когда необходимость остаться повергла меня в глубокое уныние; в тот вечер, совершенно случайно, рассеянно перебирая медицинские тома и брошюры на книжной полке хозяев, я вдруг извлёк ладненький томик рассказов и повестей Валерия Попова. Книга называлась «В городе Ю». Издательство «Локид», Москва, 1977.
В башке моей пронеслось велеречивое: « Ну вот, судьба бросила тебе спасательный круг…» Это было действительно так.
Валерия Георгиевича я знал давно. Нет, мы не были с ним друзьями-приятелями. Не пили из одного стакана высокоградусные прохладительные напитки. Он к тому времени уже печатался, а я только осмеливался показывать свою, как мне тогда казалось, галиматью. В процессе таких показываний мои рукописи для Детгиза не редко попадали на рецензию к нему. Его благожелательные официальные отзывы вдохновляли меня на дальнейшую возню с текстами. Понятное дело! Я высоко ценил талант вдохновителя. Но тогда он ещё не был в фаворе. Его самого печатали мало, редко и с оглядкой.
Он меня как-то спросил: «А вас не смущает то, что именно я пишу на вас рецензию? Ведь моя похвала может вам только помешать…» «Да чёрт с ним!.. – отвечал я. – Я с лихвой вознаграждён самим вашим автографом!»
Шли годы. Как-то в очередной раз я, едва уцелев, выбрался из больницы. И тут случайно встретился с Валерием Георгиевичем. Он только-только вернулся из… Парижу. Подумать только! У меня даже голова закружилась от его рассказов. Я признался ему в том, что всю жизнь мечтаю увидеть этот город. Что когда-то написал стишок, в котором ломал голову над тем какого цвета вода в Сене? Делать больше нечего!.. Мол, каких колеров вода в Неве, Волге и в Енисее я знаю отлично, а вот насчёт Сены – дело туговатое… И это туговатое дело шибко меня мучает до сих пор… Ту муку я и пытался выразить в своём стишке.
Тут уважаемый мною писатель достаёт открытку. Прямо из Парижу. С видом набережной Сены. И пишет на обороте пожелание мне: «…всё это увидеть своими глазами». Прямо не пожелание, а приказ.
История с этой открыткой имела продолжение.
Судьбе было угодно подарить мне Париж. Ночами и днями бродил я по набережным Сены, изучая оттенки цвета воды в разные времена суток. В процессе сих полу-научных исследований я зашёл в Лувр – было любопытно узнать как художники французы решают всё тот же вопрос цвета воды в Сене. Там же в Лувре я напоролся на почтовое отделение. Я должен был на него напороться. Ведь та самая открытка с видом набережной Сены была положена в карман ещё в Питере, и все эти дни бродила со мной по тем самым набережным. Я выискивал то место, которое оказалось изображённым…
Улыбчивый мужичок средних лет, как-то легко и быстро понял мою трепетную нужду: он с размаху долбанул штемпелем чуть ниже текста пожелания. Теперь у меня было вещественное доказательство того, что добрая воля русского писателя наконец-то реализовалась. Через двадцать лет…
Вернувшись, я показал Попову сиё неоспоримое доказательство того, что его «приказ» выполнен. Мы от души посмеялись бесхитростным проделкам Судьбы…
И надо же! Именно в Гёппингене, в минуты глубокого уныния, всё та же Судьба подсовывает моей душе лекарство в виде глубоких, искрящихся тонким юмором, рассказов всё того же Попова. Я накинулся на них с аппетитом изголодавшегося и исстрадавшегося.
Каким ободряющим откровением были для меня в те минуты слова автора: «И если мир делится на две части – на обманщиков и обманутых, то мне всё равно как-то приятней быть среди вторых!» Из рассказа «Любовь тигра». Сказать так: «…как-то приятней…» - сказать так своеобразно, так неповторимо по интонации, может только этот автор. Я его узнавал, ощущал тепло его рукопожатия…
А сколько потаённой сердечной нежности неожиданно для себя самого дарит он читателю (рассказ «И вырвал грешный мой язык») в описании, казалось бы, пустякового момента: «Нет, никогда я не решусь обнаружить свою мрачность перед людьми – с детства был хорошо воспитан, часами со светлой улыбкой смотрел на абсолютно неподвижный поплавок, боясь своим недовольством обидеть – кого? Рыбу? Поплавок? Того, кто привёл меня на это место и посадил?»
Какой кратчайший путь к сердцу читателя, растерянного, затурканного беспределом жизни. Автор сочувствующе улыбается ему. В его искренности и улыбке ободрение: «Дружище, ещё не вечер…» Ободрение убедительно. Без дешевизны. В силу таланта.
Я читал, перечитывал томик, с грустью замечая, как неумолимо приближаюсь к оглавлению с выходными данными… Эта грусть уживалась во мне с благодарностью к Судьбе, которая улыбнулась так кстати…
Пятно четвёртое, или четвёртый подарок
Буквально на следующее утро после моего приезда мой друг решил кардинально укрепить моё здоровье. Велел лечь на спецполовичок посреди большой комнаты. Велел расслабиться, руки завести за голову. Лодыжки ног он положил в выемки небольшого плоского прибора. Нажал кнопку. С глухим мясорубным звуком перемалываемых сухожилий машина заработала. Затряслись мои лодыжки вместе с пятками. Эта спортивная дерготня начала подниматься от бёдер выше по телу. Я вдруг обнаружил, что стал заикой: любое слово вылетало из меня порциями.
Прибор сей я про себя назвал членотрясом. Друг горячо уверял меня, что благодаря стараниям членотряса в моём организме, как он говорил, «происходит закалка-тренировка буквально на клеточном уровне».
Сначала меня даже веселила необходимость отдаваться на растерзание прибору. Я представлял себе этот «клеточный уровень». Cодержимое каждой клетки (протоны и нейтроны) шарахаются из угла в угол, стараясь проскочить сквозь прутья на волю… Видимо тут-то и происходила «закалка-тренировка». Особенно умиляло это искусственное заикание. «Не остаться бы заикой навсегда…» - прокатывалось в голове бегущей строкой, и умиление плавно переходило в мягкую меланхолию.
Однако с каждым днём во мне росло недоверие к членотрясу. И вот почему.
Много лет тому назад мой друг познакомил меня с оздоровительной системой Порфирия Корнеевича Иванова. Кстати, она-то нас и свела. Я тогда загибался в буквальном смысле слова. Мне уже не на что и не на кого было надеяться. И вот появилась последняя… Надежда. В лице моего нового друга.
А надо сказать, что сам он уже к тому времени два года шёл по этой системе. И результаты были на лицо. Передо мной стоял спокойный здоровый человек, а не занюханный инвалид второй группы, каким я предстал перед ним в день первой встречи. Как тут было не поверить.
Друг увлёк меня. Я вверился ему безоглядно. И через год-полтора мы с ним уже купались в реках и озёрах, днём и ночью, в любую погоду. Его стараниями я помаленьку выгребал.
И вот теперь мне внушают пользу какого-то членотряса. Это после системы Порфирия Корнеевича!.. Системы, которая требовала ежедневной нешуточной отдачи. В ней только своей волей, только своими поступками, действиями, своим благодарным отношением к окружающему миру зарабатывалось здоровье. То есть здоровье было в какой-то мере и в твоих руках. Ты добывал его в поте лица…
А тут получалась халява. Лежи себе, полёживай – здоровье будет в тебя засыпаться из какого-то кулька сверху. В такую засыпку я поверить не мог. Вместе с работой членотряса во мне колготилась мысль одного американского журналиста: «Цивилизация – есть нескончаемое увеличение числа нужных ненужностей». Не производное ли от тех «ненужностей» данный членотряс?..
Я попытался в мягкой форме выразить свои сомнения по поводу эффективности славного приборчика, особо напирая на халявность ожидаемого результата. Мол, не западло ли нам такое дармовое?.. Но мой друг на это только нахмурился и сурово отчитал меня. Получалось, что я хамски плюю на старания европейских учёных медиков, озабоченных здоровьем человечества. Что между мной и отсталым жителем какого-нибудь медвежьего угла в Тьмутаракани, дующему на лампочку, чтобы её потушить, никакой разницы. Ну что тут было возразить? Я помалкивал. Некий процент правоты в его словах всё же был.
Свою отсталость мне преодолеть не удалось, и я перестал получать приглашения оздоровиться с помощью членотряса. Зато наши многочасовые прогулки по окрестностям Гёппингена – с лихвой возмещали всё то, что я недополучил по причине своей отсталости.
Сам городок расположился между буйнозелёными холмами.
На их склонах и в долинах простирались сельскохозяйственные поля, возделанные аккуратнейшим образом. Нигде я не видел брошенного, неухоженного клочка земли. Какой земли – даже мусорного клочка газеты не встретил. Видно везло…
Тут землёю дорожили. Рациональный подход к этому богатству был очевиден.
Большие кусманы травянистой земли служили пастбищами для скота. Каждый такой хозяйский надел был огорожен. Тонкий, едва видимый провод, окаймлял всю территорию. По проводу пускался слабый ток. Потому животные не забредали в чужие огороды и не пёрлись под колёса машин на дорогах.
На этих участках царственно возлежали небольшие стада ухоженных коров. Когда им надоедало жевать лёжа, они вставали и продолжали жевать стоя или прогуливаясь. Чувствовали они себя в полной безопасности, комфортно. Тем более что до водопойного корыта было тоже - рукой подать.
Кроме коров здесь держат овец и коз. И тоже на просторах хозяйских участков. Эта мелкая живность от раскорму вся какая-то бочкообразная. На мордах – сытость. В глазах – блудливость, производная, по всей видимости, от сытости и безделья.
Я однажды встретился глазами с такой Кармен и, знаете, смутился. Поясню. Есть анекдот: «Что думает курица, когда за ней гонится петух? Она думает: А не быстро ли я бегу?» Так вот, я поднял с земли спелую сливу и протянул её козе. Она жеманно отвернулась. В её глазах, в её отвороте ясно виделась обида оскорблённой дамы. Я сорвал сливу прямо с ветки, протянул ей. Она лениво взяла в рот. Лениво начала жевать. Мол, ладно, малёху потрафил. Мол, тоже мне, подарил звезду с неба… Уж так и быть зачисляю в кавалеры десятым по счёту…
Но особо следует сказать о лошадях. Их тут любят, разводят в больших количествах. От битюгов до игрушечных пони. Для чего? Зачем? Я так и не понял. Из полей выжимают добротный урожай тракторами с бездной технических приспособлений.
Видел я этих лошадей исключительно на пастбищах. Тоже сытых, ухоженных. Такое впечатление, что их разводят просто так – из любви к искусству разведения. Или же тоже просто так - для красоты. Как какие-нибудь розы, скажем… Мне говорили, что их иногда запрягают в роскошные лёгкие дроги по дням семейных торжеств – на помолвки, на свадьбы и на похороны тоже…
В деле я видел этих лошадок всего несколько раз. Под седлом. Каждый раз в нём сидел явно хозяин – бауэр. Мужик с загорелым грубым лицом работяги. В затрапезной куртке. Но какое роскошное седло было под ним! Как бликовали чёрные надраенные, жокейского покроя, сапоги с матовыми серебряными шпорами! А все эти ремни повода и ремешки сбруи! Всё это было безукоризненного качества. Сама лошадь, казалось, гордилась каждой сверкающей бляшечкой на ремнях. С каким достоинством она выступала! Как горделиво несла она на себе эти ремешки и бляшечки! Каждое движение её головы, тела и ног говорили: «Ну, давай ещё проедемся. Вдоль деревни.Так охота чуток ещё пофорсить!..» Хозяин, казалось, понимал. Он ласково трепал холку рукой и сдержанно улыбался.
Но вернёмся в окрестности Гёппингена.
Поля засажены в основном кукурузой. Высокой, под два метра, с мощными стеблями и початками. «Не идёт ли это добро на производство биологически чистого топлива для машин? Уж очень много вокруг этой кукурузы», - приходило в голову.
Удивительно то, что в полях почти не было видно людей. Кто? Как тут работает – было неясно. Кстати и на улицах города днём редко встретишь прохожих. И у домов всё те же машины на приколе. У меня складывалось такое ощущение, что всё, что только можно было сделать, сделано жителями давно. Ещё в прошлом году, скажем… И сами труженики теперь сидят по домам и от скуки изучают какой-нибудь там греческий или латинский…
Отличные грунтовые дороги, пересекали поля, уводили в холмы, заросшие высоким кряжистым буком. Среди этих зарослей можно было встретить частные загороди, в которых спокойно паслись пятнистые олени.
Вдоль дорог высажены яблони. Их очень много в окрестностях Гёппингена. Мне повезло: я увидел редчайший урожай крупных, зелёно-красных спелых плодов. Деревья изнывали под гнётом урожая. Ветки ломались с треском. Вся трава под деревьями была усыпана плодами. Я ни разу не видел, чтобы кто-то ими лакомился, собирал их. Как объяснял мой друг: «Немчура ленится собирать. Она предпочитает идти в магазин и покупать уже мытое и завёрнутое в целлофан…» Странное объяснение. Во мне оно полного доверия не вызывало. Я объяснял всё это иначе: немец не способен тронуть чужое…
Будучи отсталым урюпинцем, после некоторых угрызений, с оглядкой по сторонам, я норовил всё же стибрить пару роскошных экземпляров местной флоры. На потребу желудка. Особливо если нам предстоял поход в горы. Мой друг смотрел на моё ушкуйничество хмуро, но сквозь пальцы. Как не крути, а и он выходец всё из той же Тьмутаракани. А коли так, то чего же не порадеть своему человечку…
Самая высокая гора в окрестностях Гёппингена – Хохемштауфен. 684 метра над уровнем моря. Мне нетерпелось познакомиться с нею поближе.
И вот мы направились в её сторону. С утра. Прихватив воду в термосе, бутерброды и пару стыренных яблок. Поднимались часа четыре. Был очень жаркий день. Узкая грунтовая дорога винтом вела нас к вершине. Иногда, в прогалах между деревьями, далеко внизу, можно было увидеть зелёную долину на поверхности которой, игральными картами, лежали оранжевые черепичные крыши аккуратной деревеньки, утопающей в цветах и зелени.
Совсем близко проплывали пушистые облака. Между ними можно было увидеть распластанное тело ястреба. Этих птиц много. Странно, чем они здесь питаются? Прочих лесных птиц я под Гёппингеном почти не встречал. Не видел бабочек, жучков, стрекоз. Не пестициды ли тому виной? Не общее ли ухудшение экологии? Или это – влияние приближающейся осени? Не знаю.
Ястребы парили в основном над полями. Значит питались они, по всей видимости, кротами, полевыми мышами, разновидностями землероек.
Мы поднялись на вершину. Об этом свидетельствовал пень диаметром больше метра. На торце пня располагалась географическая карта в виде круга из латуни. На ней были указаны все части света, названия окрестных деревень и городков с указанием расстояний до них от нашей вершины. Карта была очень наглядной. Все, кто подходил к ней, рассматривали её с интересом.
Полюбовавшись картой, мы нашли уютную скамейку в кустах и приступили к заслуженной трапезе. При этом друг мой продолжал подтрунивать надо мной: «Ну что, слямзил у Германии пару яблок? И меня заставляешь трескать не честно нажитый продукт… А где наша совесть?..»
Среди покорителей вершины было много детворы младшего школьного возраста. Шумная ребятня с ладными рюкзачками за спиной. Они кучковались небольшими стайками. Опекали их физически очень крепкие мужчины и женщины. На стайку – один-два опекуна. Мужчины, ну все как один, в слегка изодранных штормовках, дико заросшие волоснёй. Хмурые, со лбами, изрезанными глубокими морщинами; с угловатыми медвежьими движениями – ну прямо не педагоги, а пираты, отбывающие наказание уже на поселении. Им подстать были и женщины. Глядя на них, я с сомнением думал: «Неужели и они – педагоги?»
Иногда мне казалось, что хмурый воспитатель сейчас схватит какого-нибудь школяра за ногу и швырнёт его со скалы, чтобы не орал так шибко над самым ухом.
Не дождался. Странно, детвора со смехом и криками ползала по этим отставным морским хулиганам. Повисала на их мощных руках гроздьями, а те только еще больше хмурились, и прямо на глазах их спины становились для пузырящейся малышни той самой каменной стеной…
Но вдруг опекун доставал из своего рюкзака здоровенный том. Находил нужную страницу, и начинал читать скрипящим, пропитым и прокуренным басом. Вокруг воцарялась полная тишина. Опекаемые вытягивали шеи, дабы не пропустить и слова. Время от времени отставной пират показывал, обступившим его, рисунки в книге. Задавал вопрос. Вспыхивала блиц-дискуссия. Опекун молчал. Только хмуро оглядывал подопечных и иногда вставлял междометие в хриплом оформлении. В эту минуту он, видимо, думал: «Эх, закурить бы!..» Но было нельзя…
Следующая, покорённая мною вершина была Ухенгем. По высоте она уступала предыдущей. Но тоже была издалека весьма буйноголовой от зелени, была не менее заманчивой.
Мой друг предложил на неё не взойти, не взобраться, а взъехать. На велосипедах. Сначала я отверг этот вариант, так как очень давно не осёдлывал двухколёсного возилу. Но у друга на даче оказалось жеребчиков этих аж четыре штуки. И все они застоялись. Им явно было необходимо размяться.
Решили проверить: не получится ли так, что велосипед будет больше кататься на мне, чем я на нём. Но удалось завоевать расположение двухколёсного, и мы двинулись в поход.
Подъехали к подножию вершины. Далее пришлось идти больше пешком, теперь уже помогая велосипедам…
И опять с вершины открывался прекрасный вид долин и холмов, залитых солнцем. И опять стояла дымка марева, не позволявшая сделать добротный снимок. Оставалось просто любоваться всем тем, что так щедро открывалось глазу…
Но больше всего мы с моим другом неспешно гуляли по этим грунтовым дорогам вдоль полей. И на рассвете при восходе солнца, и в полуденный зной, и на закате – до перехода сумерек в глухую ночь.
Порою вдруг перед глазами возникал вдали чисто Шишкинский пейзаж во всей мощи простора. Это было так неожиданно. Я невольно тянулся к фотоаппарату.
Но вот Левитановского пейзажа я так и не встретил. Нет, не та это была земля, не та. «Владимирке» здесь не было места…
На этой земле, на этих дорогах в любое время можно было встретить любителей бега трусцой.
Бегуны устремлялись за уползающим здоровьем. Молодые бегали и крутили педали велосипедов, не щадя ни ног, ни педалей. Пожилые, пенсионеры отдавались больше дозированной оздоровительной ходьбе. Супруги - всегда парами. Они выходили на очередной моцион с лыжными палками. На концах палок были резиновые шишаки, чтобы не скользили. Летний вид лыжных прогулок меня долго озадачивал. Оказалось, благодаря этим палкам в тренинге участвовала большая часть организма, чем без оных. Ну да! Та самая «Закалка -тренировка на клеточном уровне…»
Моционщики при встрече здоровались. И всегда первыми. Всегда с доброжелательной улыбкой. И не столько по причине врождённой вежливости и воспитанности, а и по сознанию: вести себя дружелюбно просто полезно. Для нервной системы и для всего организма в целом. Мне улыбки казались искренними. Я невольно улыбался в ответ, испытывая некоторую неловкость, что не я первый произнёс: «Гутен таг!»
Говоря о славном племени моционщиков, нельзя не упомянуть о собаках. Хозяева выводят их на прогулки, пожалуй, чаще, чем себя.
Собак в Германии любят. И не только моционщики. Большинство собак - простые, беспородные.
На прогулках хозяева с гордостью ходят рядом с животными. А животные с не меньшей гордостью ходят рядом с хозяевами. И на лицах собак то же самое дружелюбное добродушие. Посмотришь в такое собачье лицо и тоже – невольно улыбнёшься.
Важная деталь. Если собака крупная, из породы сторожевых, то, как только хозяин завидит вас, он подзывает её, берёт на поводок. И спускает тогда, когда вы уже на изрядном расстоянии. И не потому, что собака может на вас наброситься – это исключено. А для того, чтобы вы не испугались при её приближении.
Ни разу мне не довелось быть свидетелем того, чтобы собака налетела со скандальным лаем на прохожего. И чтобы хозяин с таким же лаем налетел на собаку, крича в вашу сторону: «Да вы не бойтесь! Она у меня не кусается!..» В Германии и беспородные собаки понимают, что лучше жить мирно. Для здоровья полезней. Лают они в основном от восторга. Даже не лают, а весело заливаются. Но это не значит, что можно подойти к хозяину и дать ему подзатыльник. Просто так, скажем, причёска его не понравилась. Не советую… Даже мелкий экземпляр и живота не пожалеет, отстаивая честь старшего друга и кормильца. Уж будьте уверены…
Пятно пятое, затемнённое.
Но тоже подарочное, уравновешивающее предыдущие.
Пришёл день моего отъезда. Ещё вчера я распрощался с милыми окрестностями Гёппингена.
Друг меня провожал. Электричкой доехали до Штутгарта. В таких чистых, бесшумных пригородных поездах мне ездить не доводилось. Их создатели сделали всё, что только может отвлечь, развлечь и увеселить пассажира. Словом, деньги на хапок здесь из рук не вырывают…
В Штутгарте друг посадил меня во всё тот же слоноподобный автобус, и мы расстались.
На каждой остановке кто-то сходил, садились новые пассажиры.
С несколькими из тех русских, кто ехал от самого Штутгарта, я уже перебрасывался словом-другим, когда выходили перекурить и размяться. У одного из таких я спросил: действует ли в автобусе туалет, и как открывается в нём дверь? Мол, что-то совсем не знакомая конструкция скворечника. Мне любезно объяснили и показали. Спросил я на всякий случай – вдруг пригодится. Сколько мне приходилось ездить, я редко пользовался этим сооружением. Тем более что и сами водители таких автобусов обычно просят пользоваться по возможности стационарными, на остановках.
И вот на второй день пути мне приспичило. Мы приближались к Прибалтике, но ехали ещё по Германии. Какое-то время, в надежде на скорую остановку, я держался. Держаться стало невмоготу. Я пошёл назад по проходу. Спустился по ступеням, стал возиться с дверью. Что-то она не отодвигалась. Парень, сверху наблюдавший за мной, подскочил и ловко помог.
Меня удивило, что в туалете горел свет. Унитаз был забит. Надрывно журчала вода, пытаясь справиться с затором. Увидел я и маленькие ватные тампоны в крови. «Де-ела…», - подумал. Добавил к журчащей воде своей и вышел, погасив свет.
Поднимаюсь по ступеням, вижу четырёх парней. Среди них был и тот, что помог справиться с дверью. Он улыбался мне, как старому знакомому. По их разухабистому виду, по их громкому базару было видно, что ребята, изрядно вдели.
И только я сел на своё место, как появился здоровенный детина габаритов Тараса Бульбы. Тоже усатый, но усы его были слишком коротки, чтобы заправить их за уши. Это был второй водитель нового, польского экипажа, севшего за руль совсем недавно. Бульба прокатился колобком по проходу. Он яростно втягивал носом воздух. Где-то сзади меня, у туалета заверещал визгливым голосом: «Кто последний был в туалете?!» Вот тебе раз!.. Внутри у меня всё оборвалось. «Кто последний был в туалете?! Кто курил в туалете?!.» А ведь курить и выпивать в таких автобусах запрещено строго-настрого. Я знал, что за один запах могли ссадить. «Вот сейчас, - думаю, - тот, который помогал мне открыть дверь, на меня и укажет». И что я скажу… Что я несколько лет, как бросил курить. Что я даже запаха дыма не ощущаю. Я действительно дыма в туалете не заметил. Видно, курили не то. Да и запах ощутить я просто не мог…
Несколько лет тому назад мои носоглоточные дела привели меня в первый медицинский институт. Попал я к ЛОР-специалисту Тамаре Сергеевне Балданидзе. Она готовилась к защите кандидатской, и постоянно давала мне понять как туго у неё со временем. Мол, как хорошо было бы, если бы я провалился куда-нибудь вместе со своими проблемами. Но вдруг она мной заинтересовалась. Неожиданно. Она обнаружила у меня полипы. Привела в операционную. Посадила в кресло. Велела держаться мужественно. Закапала в носяру какой-то фигни. И через некоторое время стала выдёргивать стальной петлёй мои родные полипы. Я терпел. Я даже радовался. Вот, может, теперь-то и решатся все мои носоглоточные проблемы. В глубине души я желал Тамаре Сергеевне защититься сразу на доктора медицины. Вдруг мои банальные полипы материализуются в пару строк её диссертации…
Несколько дней подряд я приходил и садился в то же самое кресло. Тамара Сергеевна опять закидывала стальную удочку в мой носовые лунки.
Но как-то я пришёл и говорю:
- Знаете, Тамара Сергеевна, я что-то перестал вообще ощущать запахи. Так и должно быть?
- Да, - отвечает.
- А обоняние ко мне вернётся?
- Нет.
- То есть как нет?!
- Так.
- И мне уже никогда не насладиться запахом маринованных грибков или кислой капусты?!.
- Пожалуй.
- А почему вы мне сразу не сказали, что я буду лишён не только полипов, но и обоняния?
- Милый вы мой, - сказала она, дружески положив мне руку на плечо, - это такие пустяки по сравнению с деталями вашей астмы…
- Ни хуяшеньки! – вырвалось тогда у меня, и я пошёл жить дальше, махнув рукой на остатние полипы.
…А в автобусе, за моей спиной, шаровой молнией прокатывался скандал.
Странно, но меня так и не выдали. Видно хлопцы уже из принципа заточились на Бульбе, забыв про последнего посетителя туалета.
Бульба визжал:
- Зову полицию! Все курил наркотики!..
В ответ неслось:
- Ты, тётка! Заткни ебало и дуй в дупу!
- Сгинь, мандавошка! Вали, пока пиздюлей не вломили! - и по автобусу прокатывался хохот какого-то стеклянного оттенка.
В отличии от наших, у пассажиров немцев глаза были навыкате. Похоже, в их головах уже тасовались картинки теракта.
Весь красный, Бульба метнулся по проходу в сторону кабины, повторяя:
- Пся крев! Пся крев!..
Автобус молчал.
Братаны продолжали гоготать.
Вскоре мы свернули с автобана, и оказались во дворе явно полицейского участка. Прямо перед автобусом уже стояло три мордоворота, все в чёрном. Они широко улыбались.
Кореша приумолкли.
Бульба выскочил. Размахивая руками, продолжая кипеть, он объяснял полицейским суть дела. Мне было видно это в окно.
Я думал, что сейчас полицейские спецназовского покроя вломятся и начнут выкорчёвывать корешей так, что и невинным достанется. Но этого не случилось. Один полицейский поднялся с передней площадки и поманил их пальцем.
- Хулиганы! Все выходите! – крикнул Бульба из-за его спины.
Братаны, всклокоченные, с красными рожами, подбадривая друг друга тычками, потянулись гуськом по проходу.
Их было четверо. Как потом выяснилось, двое из Риги и двое из Питера. Спелись они в пути. Явно на почве нехватки всё того же экстрима…
У них потребовали паспорта.
Один полицейский внимательно рассматривал документы. Потом он с ними ушёл куда-то.
Мой сосед через проход сказал, криво усмехнувшись:
- Вот и отошла пора татарам на Русь ходить - поволокли ксивы на отметочку… Понял?
- Понял.
- Вот и я говорю: понял чем мужик бабу донял! – хихикнув, заключил он.
Парни, затягиваясь сигаретами, натянуто балагурили с полицейскими. Тут же стоял и Бульба. Но теперь он был спокоен, молчалив, смотрел куда-то в сторону, словно ничего не случилось.
А бузотёры посмеивались. Всё более развязно, и в то же время заискивающе, заглядывая в глаза полицейским. Так на зоне уркаганы заглядывают в глаза вертухаю с карабином в руках. Мол, братишка, чего уж там!.. Своя ж шарага!..
Вернулся третий полицейский. Раздал паспорта и с улыбкой погрозил всей братве пальцем.
Парни полезли в автобус. Больше их не было ни слышно, ни видно.
На рассвете мы были наконец-то в Питере.
У метро «Балтийская» - сошли самые последние пассажиры. Среди них и два недавних нарушителя конвенции. Лица их были хмурыми, озадаченными. Я глянул на них – нормальные ребята. Только чуток не выспавшиеся…
…Когда я приезжаю домой после отлучки, я люблю поздно вечером завалиться, и на засып послушать какие-нибудь последние известия из отечественной жизни. Время разлуки обостряет восприятие. Любой намёк на узнаваемое – мил или горек сердцу.
Вот и на сей раз. Включил свой приёмничек (по нему я тоже стосковался). Попал на рекламный блок. Слышу: два медоточиво-бархатных женских голоса трендят о проблемах мужской мочеполовой системы. В их тоне звучит упрёк нам мужикам за разгильдяйское отношение к собственному здоровью. Потому-то, оказывается, и страдает прекрасная половина человечества…
И тут оказывается, что для тех мужчин, которые не против образумиться из сострадания к страдающим, российские учёные разработали прибор «Мовит». Прибор удовлетворяет мировым стандартам, он успешно справляется со всем букетом мужских недомоганий. Первые десять человек дозвонившихся получат прибор с семипроцентной скидкой…
Вспомнив «Членотряс», я с гордостью подумал о наших учёных. Ведь тоже не дремлют, тоже стараются на благо всего человечества…
Дождался последних известий. О том, какими нотами обменялись Катманду и Великобритания… Потом – пошёл обзор событий дня. И вдруг… Целая баталия… В станице на Дону, под Батайском, один крепкий хозяин встал утром с левой ноги. Вышел на хозяйственный двор, а там гасторбайтеры, из недавно дружественной нам азиатской республики, возводили ему особнячок. Хозяин схватил первого подвернувшегося возводителя и избил. Можно представить себе как, если вставший с левой ноги, был чемпионом округи по упражнениям с двухпудовой гирей.
Избитый работяга нашёл в себе силы и добрался до милиции.
Когда милицейский УАЗик въехал во двор, хозяин уже был на крыше. Он стоял на самом коньке в тельняшке и семейных трусах. Улыбаясь, он потрясал двустволкой.
Набежали станичники, столпились, готовые в любую минуту сигануть в рассыпную. Кто-то начал увещевать Никанорыча, но тот долбанул из обоих стволов. Дробь шуганула поверх толпы.
Приехавшие на УАЗике задумались.
Кто-то из толпы крикнул:
- Никанорыч! Ты что – сбрендил? В кого палишь?!..
В ответ раздался Мефистофельский хохот. Потом было слышно, как щёлкнули взводимые курки.
Неожиданно он положил ружьё под трубу, что-то взял с козырька. И вдруг Никанорыч этот, у всех на виду, снял трусы, вскинул над головой и поджёг их зажигалкой. Трусы вспыхнули, словно хозяин не чаи пивал по обычаю, а баловался бензинчиком…
Молодая женская часть станичников захихикала. А пожилая женская часть станичников от срамоты сей отвернулась, сплёвывая. Мужики же только крякнули, переглядываясь.
К тому времени приехал вызванный спецназ.
После отвлекающего маневра, человека в тельняшке наконец повязали. Его отвезли в медицинское учреждение, в котором все двери не имеют ручек…
Прослушав эту новеллу, лишний раз убедился, что я дома. Что в доме у нас всё по-прежнему. Всё по-нашенски. И потому ожидать чего-то иного, кардинального – было пока рановато…
И когда опять затрендели всё те же два медоточиво-бархатных голоска, они доносились до меня уже сквозь глубокую дрёму.
2008