Стихи и проза | Приметы бытия конкретного |
|
Воспоминания о чтении в детстве
Ответы на вопросы, предложенные Областной Детской Библиотекой
1. Была (есть ли) у вас книга-реликвия, которая передавалась или хранилась из поколения в поколение в вашей семье?
Мои первые воспоминания детства связаны буквально с началом войны. С началом страшной изнурительной жизни. Не до чтений было…
К тому же отец, человек сильный, крутого нрава, считал чтение беллетристики пустым занятием.
Работа отца была связана исключительно с командировками. Наш образ жизни был кочевой – не до домашних библиотек. И потому книг-реликвий у нас не было. Но вот что вспоминается.
В 1946 году мы из Нарвы переехали в Усть-Нарву. Маленький, некогда курортный городишко.
Отец работал в Силламяе. Он уезжал туда вместе с другими в кузове грузовика на рассвете. Возвращался, когда я уже спал.
Я ходил в школу. Учился плохо. Мне и моим школьным приятелям было не до учёбы. Время послевоенное, в лесах полно оружия, и нам мальчишкам было чем заняться. Мы пропадали в окопах, блиндажах, постреливая изо всех видов стрелялок в белый свет, как в копеечку.
И вот в условиях такой «боевой» жизни, я испытал однажды настоящее потрясение совсем иного рода.
Частенько встречали мы нашего почтальона с тяжёлой сумкой на плече. Это была женщина средних лет. И, как мне теперь вспоминается, не занудного нрава. Она разносила письма, газеты, журналы. И всегда у нее было несколько книг на продажу. Завидев её, мы спешили к ней, обступали её. Она охотно заговаривала, называя нас шутливо «беспризорниками»,предлагала полистать журнал, книжку. Она говорила, что ей хочется наставить нас «на правильный путь».
И вот, как-то, развернул предложенную книжку один из моих приятелей и тут же швырнул ее на землю:
- Тю-у! – сплюнул. –Да это ж для девчонок!..
Книжка была с картинками и со стихами. А в те времена читать стихи считалось занятием девочек.
- А ну, сейчас же подними!.. - грозно сказала почтальонша.
Книгу поднял другой мой приятель. Раскрыл её и тоже слепил кислую физиономию. Ну, и я захотел убедиться в том, что книжка чепуховая, не достойна нашего внимания. Взял ее в руки с уже некоторым отвращением. Раскрыл и по складам, про себя прочёл:
ЛЕМЕЛЕ ХОЗЯЙНИЧАЕТ
Мама уходит,
Спешит в магазин:
- Лемеле, ты
остаёшься один.
Мама сказала:
- Ты мне услужи:
Вымой тарелки
Сестру уложи.
Дрова наколоть
Не забудь, мой сынок,
Поймай петуха
И запри на замок.
Сестрёнка, тарелки
Петух и дрова…
У Лемеле только
Одна голова!
Схватил он сестрёнку
И запер в сарай.
Сказал он сестрёнке:
- Ты здесь поиграй!
Дрова он усердно
Помыл кипятком,
Четыре тарелки
Разбил молотком.
Но долго пришлось
С петухом воевать –
Ему не хотелось
Ложиться в кровать.
И вдруг впервые до меня дошло, что слова могут звучать так складно. Что их можно записывать в такие забавные короткие строчки, что это может быть так весело, так интересно.
Но, возвращая книгу, я всем своим видом старался показать: и зачем только такую фигню носят в сумках почтальоны?..
Но что-то со мной и с моим лицом сотворилось неладное.
Я вдруг засобирался домой, будто вспомнил что-то важное. И ребята, похоже, решили, что мне действительно надо по делу – не возражали.
Прилетел домой. Очень долго ныл и причитал, выбивая из матери стоимость книги. Она ничего не могла понять. Не мог же я сказать ей, что в этой книжке одни стихи… Язык не поворачивался. Это же позорище какое! Если о таком узнают мои приятели, то они же меня сначала заклюют насмешками, а потом и водиться со мной перестанут…
И вот выцарапал я у сердобольной мамули нужные деньги. Бросился в погоню за почтальоном.
Поймал. Она тоже долго не могла понять моей словесной тягомотины. А когда, наконец, поняла, то так расхохоталась, что я мигом вспотел и стал красный, как спелая земляника.
Книжку она уже продала. Но сказала, что на почте, кажется, есть ещё одна.
На другой день я болтался у почты с замутнённой душой, не позволявшей мне зайти туда самому.
Дождался, укараулил. Она вышла со своею толстой сумкой.
Я подождал, пока не свернула на тропу меж сосен и – помчался. Догнал.
Мне повезло.
…Книжку я прятал в самом потаенном месте. И, прежде чем достать, раскрыть, убеждался, что поблизости никого.
…Прошло шестьдесят лет. Книжка эта стоит у меня в шкафу. На видном месте. Жёлтая и потрёпанная от времени. Теперь я и прилюдно достаю её с удовольствием. И снова ломаю голову над непостижимостью чуда: время летит, а дружеская улыбка, а тепло большого щедрого человеческого сердца поэта не улетучиваются. Наоборот – участливо греют, поддерживают, переключая сознание на внимание, на восхищение Солнцем, Небом, Травой и всем живым, что копошится в этой траве…
Эта первая моя книжка стихов, сознательно приобретенная мною, называлась«К СОЛНЦУ». Перевод с еврейского. Издана была в Москве. В 1946 году. Написал её поэт Лев Квитко. А переводили стихи М.Светлов, М.Алигер, Е.Благинина и сам С.Михалков.
Он родился на Украине в 1890 году. В глухой деревне. Рано остался круглым сиротой. С десяти лет уже был сам себе работник и учитель. Сочинять стихи начал до того как освоил грамоту…
Кем только он не был!.. И маляром, и сапожником, и разносчиком у торговцев кожами, и работником на маслобойне, скитаясь по городам и сёлам. Вместе с ним скитался и его талант, радуя собой всё большее число людей.
И хоть писал для детей, в Советском Союзе он стал очень известным поэтом…
Хочется рассказать и ещё об одной книжке, ставшей для меня книжкой – реликвией.
Много-много лет тому назад, когда я только начинал марать бумагу своими виршами, мой друг Константин Кузьминский, сейчас очень известный специалист в области современнейшей поэзии, подарил мне «Евгения Онегина» Александра Сергеевича Пушкина. Это была книжица - томик размером со спичечный коробок. Да-да!.. Не больше!
Издан сей коробок был аж в 1937 году, в Свердловске…
Сам год издания знаменателен. В те годы такие книжки почти не издавали…
Книжица сия была мне подарена Кузьминским в 1960 году. И стала она мне по жизни талисманом.
Моя работа, как и работа отца, была связана с длительными командировками в разные города, на разные заводы. На заводы, где есть автоматика. Эту автоматику я и налаживал.
Кроме того, я изрядное количество лет проработал в Сибири и на Камчатке радистом в геологических партиях. И во всех моих поездках Александр Сергеевич был со мной. Покоился в кармане, поближе к сердцу…
И когда жизнь вдруг била так, что становилось совсем невыносимо, я доставал свой «спичечный коробок» с жёлтоувядшими страничками и… забывал всё на свете… Мучающая душевная тягота куда-то исчезала, а на смену ей приходило тепло улыбки и солнечный свет, тянувшийся ко мне сквозь мрачно серые сугробы туч жизненной действительности…
При этом мне никогда не надоедало в тысячный раз вдруг замереть и задуматься над строкой, над словом, так и не постигнув до конца волшебства выраженного чувства…
2. Сожалели ли вы о потере какой-либо книги? Если да, то какой?
Был случай. Потеряв библиотечную книгу, я так расстроился, что заболел.
Теперь тот случай не могу вспомнить без улыбки.
Беда стряслась всё в той же Усть-Нарве (в Эстонии). Я тогда учился в четвёртом классе. Был записан в библиотеку при Доме Культуры. Читал охотно и много.
Однажды собрался в кино. Заодно решил зайти в библиотеку и обменять книгу. Зашёл, обменял. Взял «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого.
Вошёл в кинозал. Сел на своё место, и пока не погас свет, жадно листал страницы.
Но погас свет. Начался фильм. «Иван Никулин – русский матрос».Фильм захватил меня сразу. Да так, что толстая книга в руках не позволяла с потрохами отдаться впечатлениям.
Я, недолго думая, взял и сел на эту книгу. И сидел теперь, как мне казалось, куда ближе к событиям и самим героям, переживавшим эти события.
Фильм оказался потрясающе интересным. Настолько, что когда зажёгся свет, я не сразу поднялся, не сразу вышел на улицу, и только уже дома… вспомнил про книгу.
Как угорелый помчался в Дом Культуры. Забегал, запричитал, заплакал. Тётеньки билетёрши помогали мне, как могли, искать пропажу… Но увы…Книжку явно «зачитали…»
На следующее утро я заболел, и в школу мамуля меня не пустила.
А повесть о лётчике, о «Настоящем человеке» я всё же прочёл.
Но… позднее.
3. Дарили ли вы книги? Дарили ли Вам книги? Кто дарил?
В 1977-м году вышла моя первая книжка для ребят «Парусам нужен ветер». С рисунками Михаила Бычкова.
В том году я подолгу бывал в командировках на Череповецком металлургическом комбинате. Вместе с другими наладчиками пускал в действие автоматику прокатного «Стана 2500».
Неожиданно мне понадобилось срочно выехать в Ленинград (как он тогда назывался).
Ближайший поезд шёл транзитом через Череповец глухой ночью.
На вокзале билетная касса, в столь позднее время, не работала.
Стоянка поезда пять минут. Я заметался между вагонами, умаляя проводниц взять меня. Они отказывались, ссылаясь на отсутствие свободных мест. Но одна тётенька, с очень строгим лицом, вдруг согласилась меня приютить. Она сказала очень хмуро:
- Залезай. И на глаза мне там не попадайся…
Вошёл в вагон. Пассажиры спали. Горели только синие лампочки в проходе.
Иду. Смотрю по сторонам, выискивая уголок, чтобы как-то притулиться.
Вдруг вижу впереди мальчика. Лет десяти. Весь подался в проход. Держит книжку и… читает при этом синем тусклом свете. Время от времени раздавался его приглушённый смех. Во мне шевельнулось: «Интересно, над чем это он там?.. В такое-то время…»
Подошёл к чтецу. Смотрю, напротив, на нижней полке, поджав ноги, спит старичок. И место в его ногах свободно. Я и сел. Как раз напротив мальчишки.
- Ты чего не спишь? – спрашиваю.
- Не охота.
- А читаешь зачем при таком свете? Глаза же испортишь…
- Не испорчу. Да и книжка интересная…
- Что хоть за книжка?
И он протягивает мне. Смотрю: «Парусам нужен ветер».
На какое-то время я потерял дар речи.
Нашёлся не сразу.
- Слушай, - говорю, - как тебя звать?
- Мишка.
- А фамилия?
- Забелин.
- Мишаня, давай я тебе подпишу книжку?..
- А чего её подписывать, она же моя…
Не сразу Мишаня Забелин поверил в то, что перед ним автор. Но когда поверил, то мы уже с ним были друзьями.
Так я впервые узнал что такое «авторский автограф».
А ещё, касаемо дарения книг, в памяти моей до сих пор живёт и не тускнеет такое.
В начале 60-тых я вдруг ощутил жгучую мечту иметь добротный словарь русского языка. Разумеется, словарь Владимира Даля. Но в те времена словарь этот и само имя Даля основательно замалчивались. Я ходил по магазинам старой книги, спрашивал, но ответ был один: «Нет».
Мой друг Константин Кузьминский, о котором я упоминал выше, знал о моей мечте. Смеясь, он говаривал: «Да ты не горюй! Будет у тебя Даль…»
И вот однажды он даёт мне бумажку, а в ней имена и отчества двух женщин.
- Дуй, - говорит, - прямо сейчас в магазин старой книги на углу Невского и Литейного. Знаешь такой?
- Ещё как! - говорю.
- Скажи там продавщицам: я от Кузьминского. Кстати, возьми с собой вот эту сумку, пригодится…
Сумка – большая, матерчатая. На килограмм десять картошки.
На ту минуту о Дале я и не вспомнил. Я подумал, что это Костя себе напросил всяких книжек, уже уплатил за них, и только просит меня принести.
Прихожу в магазин. Продавщицы – на месте. Ссылаюсь на Кузьминского. Женщины в ответ заулыбались. Завели меня в тёмный коридорчик. Велели ждать.
И приносят мне… четыре огромных тяжеленных тома в зеленоватой обложке. Самого Даля.
У меня и рот раскрылся от изумления. Дрожащим голосом спрашиваю: «Сколько с меня?...» В ответ слышу смех: «Уже заплачено…»
Словом, картофельная сумка пригодилась.
Словарь, оказался, издания 1955 года. Причём, набран и напечатан со второго издания аж 1880 – 1882 годов. Красотища!..
С той поры стоит мне открыть любой том, на любой странице этой великой книги, и уже – не оторваться. Столько трепетно живого, столько «вкусного» в этих речевых оборотах. В этих пословицах и поговорках, отражающих тончайшие жизненные наблюдения… А какие говоры-речения!.. Тамбовские, Тульские, Рязанские, Вологодские!..
Да, это был царский подарок.
4. Изменяли ли вы сюжет, героев, включали ли себя в повествование?
У меня ощущение, что я никогда себя лично не включал ни в сюжет, ни в ткань повествования. Но все действия, все поступки тех, о ком шла речь, всегда и строго сопоставлялись, соразмерялись с моими критериями отношения к жизни, к окружающему миру…
5. Какой книге, каким героям вы подражали? В каком возрасте, и каким книгам?
Случаев подражания героям книг я что-то не упомню. Потому как самые яркие впечатления раннего детства приходились на суровые послевоенные годы. Как-то не до того было… Больше играли в войну…
6. Играли ли вы по книгам? С кем? По каким книгам? Когда?
Касаемо игр по книгам. Вспоминаю очень смутно игры по книге Рафаэлло Джованьоли «Спартак».
Делали мечи, щиты. Устраивали гладиаторские бои, которые переходили в благородные восстания рабов.
На такие игры собиралась ребятня нашего и соседнего двора.
7. Были ли у вас практики тайного чтения? Какие?
Помню лишь такое.
В начале пятидесятых я с родителями жил на Урале, в городке Верх-Нейвинске. На картах он не значился по причине секретности.
Вот там-то я и полюбил бродить по горам, лесам, рекам и озёрам. Полюбил таёжные рассветы и закаты. Полюбил всё живое, что встречало эти рассветы и провожало эти закаты…
Но однажды, пересиживая дома громогласную непогоду, я наткнулся, среди родительских книг, на книгу «Декамерон» Джованни Боккаччо. Оказалось, она написана аж в 1352-м году.
Экземпляр в моих руках тоже был ветхим, потрёпанным. С жёлтыми страницами. Это ж сколько народу листало его!..
Ткнулся я в находку.
И потрясла она меня мудрым тактом, с каким в книге говорилось о мужчинах и женщинах. О сокровенных, интимных отношениях между ними. Говорилось тепло, участливо. Порою с нежной улыбкой. И без малейшей крупинки цинизма…
Разумеется, оценил я всё это гораздо позднее.
С годами, вспоминая эту книгу, я всё больше думал и о незаурядном таланте переводчика.
8. Опишите самую уютную обстановку для чтения? Самое уютное место?
Это было на Урале. Всё в том же Верх-Нейвинске. Надвигался вечер, за окном уже смеркалось. Я сидел на кухне, за столом, над книгой с рассказом «Живые мощи» Ивана Сергеевича Тургенева. Дома никого не было. Ни матери, ни отца. Тишина. Уютное тепло от протопленной печки располагало к тихому и глубокому размышлению. Располагало к яркому восприятию, нарисованных словом, картин…
Учительница Веринея Семёновна задала нам прочесть этот рассказ с тем, чтобы потом пересказать.
То, О ЧЁМ говорилось в рассказе и то КАК говорилось - меня буквально потрясало. Я вдруг откладывал книгу, долго сидел задумавшись, всё острее ощущая, что со мной творится что-то неладное.
Поднимался из-за стола, рассеянно вышагивал по кухне. Подходил к окну. Там за забором, в сумерках стояла соседская корова Машка. Смотрела в моё окно на меня. А я видел её и… не видел. Я смотрел в окно сквозь туман наворачивающихся слёз…
Духа перечитать рассказ, дабы деловито подготовиться к пересказу, мне не хватило.
Вечером родители решили, что я заболел. И всё тянули из меня жилы, мол, как и что?.. Ничего путного сказать им я не нашёлся. И сам ничего не понимал, продолжая жить в густом тумане…
Пребывал в нём и тогда, когда на другой день Виринея Семёновна вызвала меня к доске. Я должен был первым начать пересказ, а продолжат, мол, – другие.
Я поднялся, стал отнекиваться. Потому что вдруг почувствовал, что ничего не знаю, ничего не помню. Тургенев… рассказ… а дальше – полная пустота смятения. Я даже брякнул: «Рассказа не читал… Не успел…» Но Виринея Семёновна, не замечая моей заклинитости, продолжала почему-то мягко выталкивать меня к доске взглядом своих больших тёмных и влажных глаз. Скандально перечить этой учительнице никому бы и в голову не пришло. Виринея Семёновна была человеком удивительной доброты, человеком широкой и нежной души…
И я вышел.
Вышел в полной прострации.
Долго не мог рта раскрыть. Виринея Семёновна стояла у окна, рассеянно смотрела куда-то на деревья и терпеливо ждала.
Чтобы учитель столько ждал?.. И чего?..
Помню, что рот я раскрыл. Что-то начал мямлить…
Но вдруг мой голос начал набирать силу. Я заговорил.
Но о чём я говорил тогда – не помню.
Прозвенел звонок с урока, но никто не шевельнулся. Я продолжал нести, что-то своё. Виринея Семёновна, потупившись, стояла рядом.
Прозвенел звонок на следующий урок.
Но вот, наконец, я остановился.
Мне запомнилась эта повисшая в классе тишина. Она длилась долго.
Никаких комментариев со стороны учительницы не последовало.
- Садись, - сказала она.
Я чувствовал на себе глубокий, пристальный взгляд её глаз.
Когда я сел, она склонилась над журналом.
Похвалы в свой адрес не услышал. И было мне всё равно: «трояк» я схлопотал или «пару» за своё торчание у доски. Яне помнил что конкретно молол, и не достойна ли осуждения была эта моя молотьба?..
Между мною и Виринеей Семёновной, с той поры, протянулось невидимая ниточка нежного взаимочувствования. Во всяком случае, мне так кажется теперь.
Несколько дней после того случая мои одноклассники поглядывали на меня с какой-то подозрительной серьёзностью. Мол, не с лешаками ли он в тайге снюхался?.. Вскоре потусторонний нимб над моей головой то ли растаял, то ли покатился искать другую, более достойную голову.