Стихи и проза | Цепи одной литые звенья |
|
4. Пять тонких ручейков твоей руки
Ты – не в себе,
Ты – в поцелуе,
Ты – в жажде
Тянущихся рук…
* * *
Тебе, Катулл,
твоя любимая Лесбия
наставила рога.
И с тобою, Проперций,
твоя Кинфия поступила
так же.
Ну, а как вы им
отомстили?
Двадцать первый век живет
Лесбия,
двадцать первый век живет
Кинфия.
Если б месть ваша
была иною, –
вы навряд ли
поэтами были б.
* * *
Улыбки ждал,
хотя б взаймы,
а вы вбежали к нам
с мороза,
и губы ваши,
как сморода,
алели мороком
зимы.
Вы всех прощали
благосклонно
улыбкой
милого ребенка,
и мы внимали
изумленно,
как на ресницах,
слышно еле,
снежинки тонкие
звенели.
* * *
О, каблучков литые пули,
легко летящие вдали,
себя мгновенью подарив,
стучите,
по скрижалям улиц!
Сотрутся каблучки
и лица,
но на асфальтовых
страницах
для летописца
сохранится
и как себя несли
любимым,
любимым как!..
И как
постылым.
В ГОСТЯХ У ТАЛЛИНА
С Вышгорода мы смотрим
на старый Таллин.
Перед нами начало
Андерсеновской сказки –
мозаика черепичных крыш.
И мы ждем
когда же раздастся
сигнал королевских трубачей.
Но король, видимо,
очень занят,
не торопится выйти
из дворца.
Может быть, именно сейчас
он примеряет
то самое знаменитое платье.
Но, может быть,
нам доведется увидеть
как рыцарь,
в запыленных доспехах,
пролетит на верном коне?
И нам повезло.
Мы увидели.
Вон он, вон он!
По Пикк Яльг,
по крутой и узкой
Пикк Яльг
поднимается!
Правда, нет ни доспехов,
ни коня нет под ним.
Без кольчуги,
так несерьезно.
Всего лишь в белой рубашке
и в серых брюках.
На руках у него,
разумеется,
легкое тело принцессы.
И на шее его –
нежный стебель руки.
Сквозь улыбки прохожих
двадцатого века
рыцарь идет
по Пикк Яльг
из мрачного
средневековья.
* * *
Всего-то было у тебя –
твоя улыбка.
Но ноги рады утерять
дно. Глыбко.
Как глубоко и тянет вниз –
не выплыть.
«Ну, что же делать? Покорись», –
а голос сиплый.
«Да, так…
в толпе…
средь бела дня…»
Надежда – зыбка.
Спаси, соломинка, меня –
моей улыбки.
ВОСПОМИНАНИЕ О ВЕЛОСИПЕДЕ
У меня не было тогда велосипеда.
Зато были, подаренные мне,
двенадцать лет.
И когда мне удавалось выпросить
у приятеля велосипед,
я забывал о том,
что он не мой.
Однажды, догоняя ветер,
я увидел знакомую девочку,
которую любил.
Правда, это я понял
далеко, далеко потом.
Она сказала: «Прокати».
Как говорят:
«Вчера по талонам давали мыло,
и нам хватило…»
…Она тряслась на раме,
вцепившись руками в руль.
Я подвинул свои кулаки
вплотную к ее кулачкам,
оправдывая себя тем,
что так надежнее управлять.
Но между локтями моими
и ее телом
оставалось пространство.
И если б кто-то
сказал мне в тот миг,
что её можно обнять,
я бы набросился на него
с кулаками…
…Велосипед мотало
из стороны в сторону.
Мы чуть не падали,
когда мой взгляд
останавливался на
ее щеке,
на розовой мочке
уха –
впервые так близко
к моим губам.
А она,
она не жаловалась на тряску.
Она была занята дорогой
и тем,
чтобы сохранять равновесие.
…Я, очевидно,
был тогда счастлив.
Даже сделал открытия.
Для себя, конечно.
И вот какие:
Земля, оказывается,
круглая. Иначе,
почему мы все время летим
вниз, словно под гору?
И еще: если не устанут ноги,
мы будем так мчаться без конца.
Но разве устают ноги у людей,
когда они парят?..
ТВОЯ УЛЫБКА
Я говорил
со мной всегда
твоя улыбка
в ответ на это
ты только улыбалась
всё той же своей
улыбкой
я уехал
и увез твою улыбку
(я не в силах был
поступить иначе)
и теперь я часто
ЕЁ достаю
особенно
когда мне холодно
я протягиваю к ней
руки
словно к костру
и она меня
согревает
несмотря на все то
что пыталось когда-то
убить мою ответную
улыбку
и радость моя все чаще
становится радостью
промокшего путника
который нашел
сухой коробок со спичками
Бог знает откуда
оказавшийся у него
в кармане
* * *
Задумалась гитара вслух,
С печали пальцев отлетали звуки,
И от угольев чьей-то муки
Вдруг перехватывало дух.
От недомолвок этих струн,
Ладов, – совсем было не сладить, –
То сила ль звуков, наша ль слабость,
Что слезы словно на ветру?..
Стара история, все та же:
Не донесенный крест любви…
И не поднять нам головы –
ложится он на плечи наши.
* * *
Поезд, ну что же ты?..
Трогай.
Гривою дыма взмахни.
Буфер о буфер –
и дни
отстанут от нас
дорогой…
Те прошлые.
Мы их оставим
на мокром асфальте
перрона.
Как щедро
дарили тепло нам…
Но, Господи,
камушек в ставен
единожды стукнул
и вот
ты, память о них колесуя,
мне полночь – взамен сырую
и резкий в нее
поворот;
и там впереди –
туман,
но солнышками висели
те семь мгновений
недели
туманные,
как обман.
* * *
В твоих глазах
прочту тревогу:
«Опять?!. Куда же ты?..
Куда?..
Найти дорогу поезда
и без тебя, пожалуй,
смогут…»
Все верно.
Нечего ответить.
И ряд дурацких
междометий
не выразят,
что есть на свете
трава у дикого
ручья,
веками ждавшая
меня.
* * *
О, примитивности ловушки!
Просты, как шляпка у гвоздя,
когда
в запястие войдя,
сверкнет зрачком
полу потухшим…
Но отреченье от себя
во имя Господа иного,
косноязычье чувств и слова –
косноязычие огня,
когда стеная и ликуя,
все жребий свой благодарим,
и упиваемся мы им
за язвы грешных поцелуев.
КНОПКА ДВЕРНОГО ЗВОНКА
На подходе к Вашему дому
я замедлял шаги,
и уже совсем медленно
поднимался по лестнице,
словно я давно живу
в этом доме;
словно лестница
с торчащими на потолках
обгоревшими спичками –
моя.
(Таким я должен был
казаться людям,
спускавшимся мне навстречу).
Но стоило мне заслышать
шаги этих людей,
как я,
не останавливаясь проходил
мимо Ваших дверей,
будто они ничем не отличались
от других,
и поднимался до тех пор,
пока не исчезал звук шагов.
Тогда я сбегал вниз,
к Вашим дверям
и заносил руку
над кнопкой.
Оставалось нажать.
Я считал до десяти,
до пятидесяти, до ста,
но мой палец
продолжал лежать неподвижно
на белой кнопке.
Уставала рука
и ее сменяла другая.
Уже поднимались по лестнице
те,
кого я встретил тогда,
когда они спускались.
Но, наконец, я делал
резкий выдох,
как я делал,
когда учился прыгать с вышки
в воду.
И раздавался звонок.
Он заливался лаем собачонки,
узнавшей своего.
И когда Ваш дом
стал твоим,
а Ваши двери –
твоими дверьми,
я,
стоя с занесенной рукой
над кнопкой звонка,
все реже считал
до ста, до пятидесяти,
до десяти…
Как хорошо,
что Вам никогда не придет
в голову мысль
расспросить
белую кнопку дверного звонка…