Стихи и проза | Цепи одной литые звенья |
|
* * *
Кони, сабли, самопалы –
сколько помнит мать Земля –
много места занимали
в играх малого дитя.
Карта мира предо мною.
Не найти страну одну,
где б не слышно было: «К бою!» –
не играли бы в войну.
Нам дарили пистолеты
и пистонов пачку к ним,
а теперь… несут ракеты
перед праздником большим.
Мальчик с пальчик давит кнопку,
громко вскрикивает «Бах!..»
Наземь падает неловко
друг в коротеньких штанах.
Позовут домой к обеду,
он – упавший – тут же встанет,
побежит, забыв при этом,
что он был смертельно ранен.
Сколько раз –
когда уж кончится –
песня эта перепета…
Поиграли б
в сабли – конницы,
не играли бы в ракеты.
ФАНТАСМАГОРИЯ
У меня под окном
две пиратские радиомачты
тополями прикинулись –
озорует, видать, ЦРУ.
По утрам, начиная с шести,
не минутою позже, хоть плачь ты,
вороньё с этих мачт
информации мечет и мечет икру.
На ветвях узловатых,
рассевшись бедовой оравой,
плюрализмом идей
оглашая округу, орут.
Вон, похоже, Гидаспов –
улыбчевоглазый и правый
этот ор предлагает принять
за партийно-полезно-общественный труд.
Большаков к спецпомойке слетав,
приволок пищевой оковалок.
Крепко в лапе зажав,
не намерен делиться добром.
На завистников цикнул сердито:
«Там в кормушке навалом…
оборзели совсем,
лень махнуть ожиревшим крылом…»
Вон печальный Абалкин…
Вроде, Ельцына слышится голос –
Лигачёву с усмешкой кричит:
«Эй, Егор, ты не брал?..»
Но трудяга Кузьмич в сани – шасть! –
под медвежью роскошную полость.
«Инспектировать еду!.. В колхозы!.. – кричит. – За Урал!..»
Не Собчак ли вдруг бочку
катанул на Романова Гришу?
Подхватили все разом
в едином порыве: такой, мол, сякой!
Что Гришуне!.. На даче своей
под нарядно-затейливой крышей,
знай, гоняет чаи с коньячком
у себя под Москвой…
Просыпаюсь в поту.
За окном натуральная радиодрака.
Глядь, невольно внимая,
и ты в этой сваре погряз.
Уж тебе невдомёк,
что большие артисты слетелись повякать,
и что ворон не выклюет ворону
номенклатурному глаз.
* * *
Я б ножом обстругал себе палку.
Если громко сказать –
взял бы посох
и пошёл бы.
Куда?
Ну, куда идти с посохом,
как не туда, куда смотрят глаза.
Вот дорога.
Пошёл бы дорогой,
отдыхая на грустных обочинах.
Встретил луг бы,
пошёл бы я лугом
мимо царственно-важных коров.
Встретил речку,
спросил бы ее,
как течется ей,
как ей журчится
и расстался бы с нею у брода.
Ну, а встретил бы я человека,
пригласил бы присесть под березой.
Помолчали бы, покурили
и, как водится, поговорили.
Мало ли там о чем
могут двое,
если оба курящие,
не спеша меж собой говорить.
Только встретится мне,
это точно,
человек без лица,
очень-очень серьезный такой
гражданин.
Он нахмурится строго
и спросит,
на палку мою покосившись:
«Откуда идете?
И пункт назначенья
извольте точнее назвать.
И еще:
будет ли польза
нашему краю
от палочки вашей
и от вас самого?»
Я отвечу ему,
как-то сразу поникнув
главою.
Так и так, мол,
иду вот ногами, а куда?
Да туда, куда смотрят глаза.
Край мне ваш по душе.
Здесь так явственно слышно,
например,
как растет луговая трава.
Гражданину, конечно,
покажется все это странным,
и конечно же
очень серьезным.
Он попросит меня подождать,
и вернется уже не один,
а с двумя молодыми опричниками.
Выяснять станут личность мою,
штамп прописки осмотрят внимательно…
«Я смотрю
что-то, вроде, не то», –
наклоняясь к старшому опричнику,
будет мой гражданин говорить…
…Ну, да черт с мудаком! –
с гражданином серьезным…
Вон и палка.
Как раз по руке.
* * *
Могила Канта. Битым кирпичом
война траву усеяла вокруг,
огонь и смерть, казалось бы, сотрут
ту власть, которой был он обличен…
Но вот к плите,
под коей спал мудрец,
припал цветок куриной слепоты.
Как уголек он тлел и золотым
был немудреный маленький венец.
Дитя бездумное играя, положило
его на холод сумрачной плиты,
и человеческие теплые следы
не означали брошенность могилы.
* * *
Был мир до нашего прихода,
но появляемся мы в нем –
души неведомой огнем
опять пополнилась природа.
О, тот огонь… не что иное
как отклонений правота,
пока недолгая звезда
дрожит над нашей головою.
Будь вёдро или мгла сырая, –
какому случаю нас сбыв?!
Не выбираем мы судьбы –
она сама нас выбирает!
Но за превратности ее,
за синяки ее отметин
мы будем все-таки в ответе
и не отделаться враньем.
* * *
Я оттолкнулся
от низкого берега факта
и поплыл.
Когда же я оглянулся,
то увидел лишь
равнодушную дугу горизонта.
Но я плыл
взятым курсом
от низкого берега факта.
Оставалось
с надеждой смотреть вперёд.
И надежда сбылась.
Я достиг высокого берега,
на мысль о существовании которого
навёл меня,
оставшийся позади,
низкий берег
мелкого факта.
СТРАННЫЙ МЕХАНИЗМ
Рождается человек
и кроме механизмов
сердца, печени, желудка и пр.
он получает в придачу
еще один – довольно-таки странный.
Природа – завод изготовитель –
выгравировала на нем:
«Недовольство собой».
Как и всякий механизм
он имеет свои
винтики, шплинтики и шестеренки.
Сосед мой, сверстник Новодедов
заявляет, что этот механизм –
одно баловство;
что он,
когда вырос и разобрался
что к чему,
в один прекрасный день,
как бы нечаянно,
подсыпал в редуктор песочку
и шестеренки обеззубили.
После этого он,
уже на законном основании,
выкинул этот лишний металлолом,
будто удалил аппендикс…
Теперь он полегчал в весе,
и ему стало проще плавать.
Но я знал одного чудака,
который ходил,
поглаживая рукой этот механизм
и, время от времени,
любовно его смазывал – все-таки
механизм.
Каково-то ему плавается?..
* * *
На ложный путь становится душа,
когда с годами медленно умнеет.
Она умнеет или же черствеет –
кто скажет твердо: «Вот она межа!»
А некогда… за нею ни гроша –
казалось, ничего-то не имеет,
но вот с улыбки чьей-то голубеет,
от радости не чаянной дрожа.
И как волну смиряет тишина –
приходит пониманье понемногу:
есть у медали и другая сторона,
найти ее не трудно, слава Богу.
И не тревожит собственно изъян,
когда весом тот нажитый обман.
* * *
Лейтенант командовал:
«На огневой рубеж,
шагом марш!»
Я ложился,
раздвигал ноги,
проверял упор локтей
и спокойно прикладывался
щекой к холодному металлу
своего автомата.
Потом
посылал пули.
Я позволял себе волноваться
лишь тогда,
когда рожок оказывался пустым,
и мы бежали к мишеням.
Мои пули ложились кучно,
вокруг десятки,
не минуя её,
потому что я знал
как сочетать дыхание
с нажатием спускового крючка.
Но однажды,
когда я, как всегда,
спокойно наводил
мушку автомата под цель,
мне показалось,
что белые
концентрические круги
чёрной мишени
ритмично задвигались;
я увидел
дышащую грудную клетку
человека,
какую видит рентгенолог
в темноте своего кабинета.
…Лейтенант, анализируя
результаты стрельбы,
сказал обо мне,
что на сей раз я не вовремя
задумался о девушках…
Надо же!..
Лейтенант был не так уж и далёк
от истины…
* * *
В тебе, во мне и в ней – материки.
Вся наша жизнь – исследование их,
когда со скал спускаемся крутых
и в глубь себя глядим из-под руки.
То вдруг увидишь сказочный оазис
неведомой доселе доброты,
но прежде чем к нему добраться, ты
едва сапог вытаскивал из грязи.
А вон река, вон стонет водопад,
под гнетом льдов – вон полюс изнывает,
вон проплывает туча грозовая,
а там орлы надменные парят.
Всмотрись в себя,
всмотрись в себя усердней,
не упускай подробностей…
Взгляни:
вот поселений редкие огни,
вон города,
каких не взять обедней.
* * *
Не жди,
не жди благодарений
за малость
доброты в тебе –
то всплеск цветка
на том стебле
твоей души –
его горенье;
его свеченье
и тепло.
Что вдруг, устав,
так тяжело,
весло на этот свет
гребло
из ночи в ночь –
какую кряду?
… Не в этом ли
твоя награда?
* * *
Цветы
по-настоящему
дороги человеку
который смотрит на них
сквозь железный орнамент
тюремной решётки
и если он ещё
не потерял сердце
* * *
Пока мы молоды и пылки
нам наша жизнь не дорога,
и все житейские блага
не стоят искренней улыбки;
пока отброшена наука
прощать себе, прощать другим,
и что ни день – еще одним
нас жизнь одаривает другом;
пока зовет нас и тревожит
глас вопиющего в пустыне,
путей к извечной середине
нам наши крайности дороже.
В них ярче наше существо,
невольно вспыхивая, светит,
и если есть на свете дети,
то в этом с нами их родство!
* * *
Если вас интересует,
я могу попытаться
выразить свою точку зрения.
И если я вас не убедил,
то я рассчитываю
на ваше мужество
не соглашаться
со мной…
Но какое наслаждение
знать
ваши взгляды на вещи,
быть солидарным с вами
и чувствовать доброту
вашей руки,
лежащей на моём
плече.
…Все это так,
если при этом
мы с вами
искренни.
* * *
Со временем, я знаю,
постепенно
черствеет сердце,
всё-таки черствеет.
Вот стонет человек:
лицо бесслезно,
но гримаса боли…
Уже моргают
влажные ресницы.
«Он плачет от досады,
что не вышло
ближнего
вкруг пальца
ловко обвести
и кинуть…»
Когда мысль эта
первою приходит –
черствеет сердце,
что не говорите.
* * *
Идет человек
правая рука раскачивается
в ритм шагу
левая рука
не помогает идти человеку
в ней ноша:
деревянная оглобля
крышки унитаза
и аккуратно перевязанная
коробка
торт «Сказка»
с большим кокетливым
бантом.
Синяя коробка
точно вписывается
в полированную коричневую
дугу
…Бог с ним –
с человеком
я не знаю кто он
и что он
но какое своеобразное
представление о счастье
там
перед моими глазами
за окном трамвая
* * *
И зажимать ладонью рану,
забыть и, стоя на ветру,
не знать, что друг уже не друг,
что уже круг. Не понапрасну
уже иному ясно сразу,
что семь и восемь раз отмерь
и все равно имей ту дверь –
нет береженого без лаза,
без глаза, где гнездится сметка,
где все потом – сначала факт,
где ты вверх ножками профан
не наблюдательный на редкость.
И пусть там что-то с чем-то сверят –
их правоты не отрицай,
кормя души своей птенца
подспудным семенем доверья.
* * *
Снова лунная в небе ртуть…
тучи… тучи… плывут над нею…
утро вечера мудренее,
только, Господи, как уснуть…