Стихи и проза | Цепи одной литые звенья |
|
* * *
И в эпицентре катаклизма,
среди бегущих просто прочь,
я не считал, что день –
есть ночь –
не нажил грыжи
скептицизма.
* * *
И это смерть?!.
Лежишь причесанный в гробу
или растрепанный в канаве
и не можешь даже
осудить муху,
торжественно оправляющуюся
на твоем бледном лбу…
Какая чушь!..
…Слушаешь и не слышишь
жужжание майского жука
над самым ухом;
смотришь и не видишь
как усики гороха,
цепляясь, поднимают
тело стебля к солнцу;
человечий крик о помощи,
долетевший до твоего уха,
не долетает до твоего сердца;
смотришь
и не видишь улыбки,
жаждущей повториться
на твоих губах
тогда,
когда тепла твоя рука,
поправляющая галстук, –
вот это –
смерть!
* * *
На всех предчувствиях клеймо
того, что нами пережито.
Там и разбитое корыто,
и счастье редкое само.
Двух полюсов полутона
сиюминутных катаклизмов,
и в наших бренных организмах
не скоро всходят семена.
Но от удачи к неудаче
они – подспудные – растут,
и стебли их подобьем пут,
когда смеёмся или плачем.
Казалось, мы понаторели
в предвиденьях на первый взгляд,
и всё ж предчувствия томят
средь осени,
среди весны,
средь месяца,
среди недели.
* * *
Здесь царство тлена. Здесь могилы.
И вкривь и вкось стоят кресты.
И к фотографиям простым
смерть провела
не на мякине;
не просто эта перспектива
когда-то живших
убивала…
Спроси у пастырей –
у галок
с высот древесного штатива:
как слёзы горькие лия
шел, провожая в путь последний,
еще живой,
еще посредник –
к небытию от бытия;
не скоро, может быть,
лишит
судьба всех тяжестей
огулом,
дав облегчение сутулым
плечам
измученной души.
* * *
Когда задумаюсь устало
и загляну в себя опять
былое то,
что волновало
порою трудно
мне понять.
…Так газировка
щиплет нёбо,
лениво морщишься и пьешь…
А было: лужица…
«Еще бы!..» – и голос свой
не узнаешь.
* * *
Когда мне больно,
и когда в тоске
невыразимой
сердце изнывает,
тогда-то, может быть,
и присягает
оно на верность
жизненной реке:
ее стремнинам и
водоворотам,
тишайшим струям
медленных глубин,
дремотным шорохам
стоящих камышин,
внезапностям крутого
поворота…
Тогда что значит
этот мир без нас? –
Пропавшая
прекрасная страница? –
Когда ему
уже не повториться
в живом хрусталике
задумавшихся глаз.
* * *
Летом я любил воткнуть
какой-нибудь
легкомысленный цветок ромашки
или колокольчика
в левый нагрудный карман.
Это почему-то всегда
кому-то не нравилось.
Безобидные венчики цветов
помогали мне наживать врагов.
Я ими обзаводился невольно,
как обзаводятся
хозяйственной утварью
первой необходимости.
И стоило старшине
сурово взглянуть на мой левый
карман,
как тут же цветок увядал.
Естественно, я мечтал о реванше.
Я мечтал об этом порою
и в свободное время.
И возмездие приходило,
когда мы отправлялись на стрельбище,
и я вгонял своего старшину в краску.
К сожалению, только по очкам.
И всё-таки я победил.
Я ни разу не совершил
чудовищного поступка:
я ни разу не воткнул цветок
в ствол своего автомата.
* * *
Пресытишься беспутной суетой
по горло в темпе бешеной погони,
когда события мелькают, как погоны
солдат, бегущих с криком на постой.
И словно вдруг тебе открылась рана,
в горячке ты не чувствовал ее,
и опершись внезапно на ружье,
осядешь, как бывало на экранах.
Но может статься, зрителей не будет.
И сцены тоже. Ты перед собой.
Ну что качаешь бедной головой,
неси себе, неси её на блюде;
так начинай. Раскручивайся всласть…
Коль есть она – до самой – подноготной,
а голова послушает охотно,
но в оправданье что тебе сказать?..
* * *
Не чаять худа без добра
увы… не легкая наука,
хоть гибче палочки бамбука
и строчкой Библии стара.
Но постигая, ты сполна
собою платишь за уроки,
когда плутают долго ноги
и на опушке в трех соснах –
все тоньше от беды к беде –
слабеет Ариадны нить,
и как легко не уследить
того, что тянется к тебе…
* * *
Белы дела мои,
как сажа,
и паводком всех
«не везет» –
стремнина –
вновь водоворот –
меня бросает.
Не отважась
грести туда –
на твердый берег –
рука судьбе своей
не верит:
что если там она
теперь вот
под берегом
приберегла
все те же
белые дела?..
* * *
Пересыхало русло песни
в гортани городской пичуги,
листва казалась от недуга
венком кладбищенским из жести.
А зной грозил ещё неделей
и в учрежденьях на пределе
вовсю торжественно потели
над кипами бумажной липы…
И руки к ручкам сонно липли.
* * *
Когда леса сведем на спички
и закоптим весь белый свет,
потомкам выразим завет
хранить гнездо последней птички.
Решим с ответственностью нашей
вот так. И гордо – на покой.
А Век, не ведомо какой,
другому Веку то же скажет,
а тот – руками разводить,
беседуя со старшим стоя:
«Простите, кажется, пустое…»
«Гнездо пустое?.. Сохранить!..»
* * *
Нам не хватает окрыленности.
Так своенравна, так редка
она порой за облака –
ласкать болезнью обреченности –
бросает нас. Но страх падений:
глядишь, на острое подденет…
Диктует трезвость заявлений,
что это праздность
и удел,
не оказавшихся
у дел.
* * *
Ну что ж. Нельзя переиграть –
все сызнова начать с начала,
чтоб заново душа дышала,
вкушая жизни благодать.
Как не спеши – наполовину
свой черновик испишешь только,
и не дано нам сесть и
с толком –
за беловик –
его придвинув…
Так жизни рукопись
жива
всей искренностью
закорючек
от радости к слезе горючей
во всём живого существа.
Здесь человек
велик и низок –
глядит с исчерканной
страницы…
И прелесть терпкая
таится
в неповторимости
описок.
* * *
Смеяться, право,
не грешно.
И плакать…
тоже.
И это все
разрешено
тобою,
Боже.
И смех, и горе ли –
у нас
все
слезы.
…А, может,
дыма
в том вина
от
папиросы.