Стихи и проза | Цепи одной литые звенья |
|
НОЧЛЕГ
Серебряная от пыли дорога
тянулась впереди
продолжением лунного луча.
Сапоги мои
уже не отрывались от земли
и после каждого шага
за каблуком поднималось
голубое облачко пыли.
Точно такое облачко
окутывает ствол пистолета
в руках циркового клоуна…
«Вот и добрел», – подумал я,
увидев черный козырёк
крайней избы
с торчащей щетиной соломы
над палисадником.
Рядом лаяли собаки,
но им, видно, было лень
выскакивать на дорогу.
Я захлопнул за собой калитку
и постучал в дверь,
за которой спали.
Но мой робкий стук
был бы достаточен,
чтобы усыпить меня окончательно.
Я раздвинул кусты крыжовника
и забарабанил по стеклу.
В избе раздался
глухой удар голых пяток
о половицы.
Дверь открыла
пожилая растрёпанная женщина.
Она щурилась ото сна
и от света луны.
«Может, слыхали. Наш отряд
у леспромхоза…
Я бы в сарае переспал…
А завтра мне на станцию…»
Она не ответила,
повернулась и ушла в избу,
держа в своих ладонях
опущенную голову.
Я стоял и не знал
что мне делать.
Но она вернулась,
махнула мне рукой.
Я вошел.
В горнице плакал ребёнок.
Хозяйка показала
на узкую лавку у окна
вдоль стола,
на которую уже был брошен
тулуп.
Я положил пилотку
на подоконник,
расстегнул на груди пуговицы,
нечаянно грохнул пряжкой ремня
о стол
и принялся за сапоги.
Снял. Обвернул мокрые портянки
вокруг голенищ,
раскинул тулуп
и провалился мгновенно.
Проснулся и понял,
что это уже не утро.
Я встал.
На столе стояла литровая
банка молока.
Сверху –
лежал кус хлеба.
Белый кот
сидел на моей пилотке
и сыто поглядывал
то на меня,
то на молоко.
Я прошелся по горнице,
но на мои шаги никто
не вышел.
Я заглянул в закуток
за печью – никого.
И лишь темноликая Богородица
с печальными глазами
следила за мной
из своего угла.
Я вышел во двор к баньке.
Но и там никого не было.
Я вернулся в избу,
выпил молоко и съел хлеб…
И когда меня
догнал грузовик,
когда я уже сидел в кабине, –
досада не проходила.
Я вспоминал сырую колоду,
тупой топор,
то и дело срывавшийся
с топорища,
и всего лишь пару
паршивых досок возле колоды,
которые я изрубил
в два счета.
* * *
Если бы мы
оставаясь вечно молодыми
равнодушно следили бы за тем
как увеличивается нижний конус
песочных часов
то сочли бы
что мы остановили время.
О, человеческое тщеславие!
ГОЛОС
В доме за стенкой поет
женский чуть слышимый голос –
думой колеблемый колос
в поле потерь и невзгод.
Песня о тонкой рябине,
горькой судьбине рябин…
Через дорогу за тын
к дубу идет и поныне
молча, без стона и слез –
ей бесконечно брести,
горшего нету пути
рядом идущих, но врозь…
Господи, если б ты мог, –
звёзды покуда мерцали, –
ангелов бабьей печали
из дому звать за порог.
Но это не в силах твоих,
радуйся… тем и безгрешен,
что вечно ты только замешан
в добрых деяньях и злых.
Что же поделать с тобой,
деревце песенной боли,
чтоб не росло ты доколе
голос дрожит за стеной?..
* * *
Пришло лето и с ним жара.
Я вхожу в парикмахерскую
и говорю:
«Разделайте меня под орех.
Вернее, под ноль».
Парикмахер ловко
удаляет с моей макитры,
как лишнее,
причёску.
Вместе с пробором.
За подаренное облегчение,
кроме благодарности,
плачу 20 копеек.
…В этом городе
трамвай каждый вечер
тащит меня на окраину,
мимо тюрьмы.
В зарешеченные окна
мне видны гладкие и серые, –
как избитые бильярдные шары, –
головы,
склонившиеся на подоконники.
Им даже не пришлось
платить.
Представляете себе
глубину привилегии,
которой судьба
одаривает не всех?..
СКАЗКА
В ней смысл с бессмыслицею вещей
сплелись да так, что не разнять:
вот семиглавый страшный тать
затеял каверзные вещи,
а простодушный – вон висит –
на волоске висит от смерти, –
и тут хоть верьте, хоть не верьте, –
он песней дудошною сыт.
И как мудра своим концом:
взяла пастушеская дудка,
а хитрость желчного рассудка
вдруг ударяет в грязь лицом!
ПУСТЫРЬ
Вдали от трамвайного звона,
от грозно ревущих машин,
от прихотей власти казенной
Пустырь – сам себе господин –
разлегся. Здесь битые стекла,
здесь мусор, ржавеющий хлам,
бурьян низкорослый и блеклый
торчит из колдобин и ям.
И, странно, что вот посредине, –
что в центре всего Пустыря
сумелось подняться куртине,
бутонами буйно горя:
как остров среди запустенья
шиповник колючий стоит,
и кажется запах растенья
случаен здесь и нарочит.
Роняет сей пасынок розы
плебейский губы листок,
чтоб ветер ту нежную осыпь
к разбитым ногам поволок
сюда, где на ящиках серых,
нехитрую снедь разложив,
с портвейна кайфует гетера
и с нею кайфуют бомжи.
Июнь пот со лба утирает.
Он шлет свой привет Пустырю
той тучкой с малиновым краем,
быть может, гулявшей в раю.
Возжег опустившийся Вечер
в кадильцах дурман анаши, –
цветов погребальные свечи
над прахом забитой души.
* * *
Неужели необходимо
напрягать воображение
для того, чтобы
сквозь взлет мысли
архитектора
ощутить тепло камня
от
РУКИ
каменщика;
тепло,
ставшее плотью
этого взлета.
Неужели?!.
* * *
Изжив
отчисленные числа
им впопыхах
не помахав
небрежно
как рукой в рукав
мы в новый день
который прислан
нам во свершение
надежды
коль впереди
и неизбежно
в грядущих числах
где-то между
каким-то
декабрем и маем
как пальцем
в небо
попадаем
* * *
Прости меня,
завидую тебе,
и не считая
зависть ту постыдной,
я не гоню ее,
она всегда во мне.
…Опять хандрю
и на сердце тревожно,
но не посмею я
ничтожной грустью
твоей души паренье
оскорбить.
О, как легко
она вздымает крылья!
Вот мы идем.
Я вижу:
сигарета жжет пальцы
желтые твои,
а ты, –
ты восхищен
игрой кристаллов –
игрой гранита
утренней Невы…
* * *
Ты не горюй, всё устаканится,
хоть с нас дожди
не как с гусей,
хоть и не делает сильней
нас эта маленькая
разница…
Но легкомыслие придет,
а с ним и чудное мгновенье!
Даруй, Господь, нам нетерпенье
и ту неясность наперед,
которую зовем надеждой, –
осталась ли? –
под пеплом грусти:
что вдруг бутон живой
распустит
среди метели самой снежной?!.
* * *
Он музыкой дышал
и умирал –
все явственней
предчувствие кончины…
Пути не сделав
и наполовину,
уже над смертью
здесь торжествовал…
Давно звезда сиявшая
сгорела.
Другой докончил,
начатое им,
но чья душа
поверить в то
хотела?!.
Не потому ли
вслед ему кричим:
«Нет смерти, Моцарт!..
Господи! Проснись!..
Твой Реквием
зовет тебя
на жизнь!»
* * *
Пещерный житель морщил узкий лоб,
он забывал о силе своих палиц,
когда грозою боги потрясали
и начинался ливневый потоп.
Он – зверь двуногий – прыгал по камням,
И страх его валил с могучих ног.
Повержен. Но за то, что изнемог,
он небесам и в мыслях не пенял.
Но день пришел и снова – он обмяк
и вдруг… смотри, разверзшаяся бездна!..
Подъял он с недвусмысленностью жеста
свой волосатый каменный кулак.
* * *
Щуплый
тщедушный лесок
окруженный
загнанный в себя
скопищем блочных
параллелепипедов;
без птичьего
многоголосья
под натиском
бойких
молодых голосов
и старческой
шепелявости;
лесок
загаженный
использованными
презервативами
и облатками
от нитроглицерина
умирает
медленно
беззвучно
вместе с ними –
кому всё реже будет
приходить на память
противозачаточная
резина
и все чаще –
стеклянные баллончики
наполненные
белым порохом
нитроглицерина…
И нечем ему защититься
нечем защитить себя
и их –
под вечным
всемогущим ли
Небом?..
* * *
Костел полупустой
и в полумраке,
при тихом свете
гаснущих свечей,
по капителям,
стреловидной арке
витает сонм
встревоженных теней.
И в мирозданье
раздвигая своды,
(крепка петля
незримого аркана –
и ты не первый,
ты уже не сотый…) –
рокочут трубы
вещего органа.
* * *
Пускай кто-то там
насылает перстом
на нас
неминучие тучи.
Смиримся. Мы все
под звездою падучей.
…Не ставь только ялик
бортом.