Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
Когда строку диктует чувство…
Б.Л.П.
…Все силы писатель тратит на то, чтобы создать живых людей… у него нет времени, чтобы обдумывать смысл символики, которая обнаружится или которую захотят увидеть в его произведении… Ему приходится выбирать: либо он обосновывает какой-то тезис, либо старается создать живых людей, страдающих, мучающихся, живущих.
Уильям Фолкнер
Так жизни рукопись жива
Всей искренностью закорючек
От радости к слезе горючей
Во всём живого существа…
Только разгильдяи и шуты гороховые составляют радость человечества.
Игорь Губерман
ПРЕДИСЛОВИЕ
Уважаемый читатель, первую главку можно пропустить. Думаю, никакого урона общему впечатлению это не принесёт, так как главка сия может быть интересна скорее ребёнку.
1
«А когда же я расту?» - Лужа – Жеребёнок – «Был бы я…» - Из школьных воспоминаний Ильи Муромца.
Обращение со щуками – Мы завтра должны заболеть – Однажды у молочной бочки
А КОГДА ЖЕ Я РАСТУ?..
Вот я встал,
кота погладил,
вот – я шлёпнулся
на льду,
вот – болею,
ем оладьи,
а когда же я расту?..
ЛУЖА
Хорошо живётся
Луже,
если летний дождь
идёт.
А зима придёт –
от стужи
Лужа спрячется
под лёд.
ЖЕРЕБЁНОК
Мать бредёт
Неторопливо,
А сынок –
Летит вперёд!
И коротенькая
грива
от него
не отстаёт.
СНИТСЯ СОН КОТУ БОЛЬШОМУ
Снится сон
коту большому,
будто стал он
маленьким,
и на лапках
у него
маленькие
валенки.
Будто он
один,
без мамы;
лес кругом
дремучий,
и за шиворот
ему
сыплет снег
колючий.
К блюдцу
с тёплым молоком
не видать
дороги;
хоть бы
встретился
медведь –
где там! –
спит в берлоге.
Не поможет он
ни чем –
жди, когда
проснётся.
А ведь холодно
и хвост
вон уже –
трясётся…
Замяукал
бедный кот
жалобно,
как маленький –
…ну и сон
ему приснился
в дедушкином
валенке!
В МУЗЕЕ
Смотрю
на богиню
в музее
и что же?..
Я вижу
богиня
на маму
похожа:
такие же
уши,
и брови,
и нос.
Вот жаль,
нет у мамы
кудрявых
волос.
Зато
моя мама
часто смеётся,
а эта…
из камня…
и не
улыбнётся.
ПОПУГАЙСКАЯ ПУТАНИЦА
Ну, дружок, запоминай:
На Горе дремал Сарай.
Под Горой бежал Трамвай
И кричал в нём Попугай.
На Горе дремал Трамвай?
Под Горой бежал Сарай?
А в Сарае Попугай
Пил с лимоном сладкий чай?
Околесица сплошная
Из-за Горки и Сарая,
Попугая и Трамвая
И, конечно, из-за чая!
Тут бы всякий переврал
Где и кто дремал, кричал.
Ну-ка снова: вот Сарай.
По нему бежит Трамвай.
Там на Горке попугай
Пьёт давно остывший чай.
НЕ ЛЮБЛЮ
Не люблю я, если маме
Про младенчество моё
В разговоре между нами
Вдруг приходит то да сё…
Голопузый будто был я,
Слюни весело пускал,
Будто с чайною бутылью
Я в обнимку засыпал;
Что четыре триста весил,
Что полметра ростом был,
Что из соски ел я смеси,
Смеси – ел, а соки – пил;
Что бывало из каприза
Зареву – ну, не унять!..
Самый громкий телевизор
Мог тогда переорать.
Мокрый по уши, всё гукал,
Бодро ножками сучил…
Ножку как-то раз от скуки
В рот беззубый затащил…
Говорю сердито маме:
«Я?!. Такое?!. Нет, не мог!..
В рот себе залезть ногами
Может только дурачок».
ВОЗЬМИТЕ В РУКИ ЧАШКУ
Возьмите в руки
Чашку,
с рисуночками
Чашку, –
что в рот вам
наливает
чаи и кисели,
а также
наливает
и соки и компоты,
и даже просто
воду:
лекарства запивать.
И этой самой
Чашкой,
прищурив левый
глазик,
без суетливой
спешки
забейте в стенку
Гвоздь.
А Молотка –
не надо,
про Молоток –
забудьте.
Прошу вас,
позабудьте
скорей
про Молоток.
Пускай себе
там где-то
тихонечко
ржавеет
и тоже забывает
своё
«Трах – тарарах!..»
Поскольку есть
привычка,
есть скверная
привычка
у Молотка
любого
по пальцам
попадать.
Но если Гвоздь
не очень,
не очень-то и
нужен:
Не очень нужен
Стенке,
не очень нужен
вам,
тогда родную
Чашку, –
подругу наливашку, –
для
ГВОЗДЕЗАБИВАНЬЯ
не стоит
в руки
брать.
БЫЛ БЫ Я…
Был бы я,
был бы я
лампою
настольной,
вот тогда б
вся семья –
вся была б
довольна.
Я бы ей
не носил,
хоть и с плюсом
«тройки»,
этих красных
чернил:
«Бегал по
помойке…»
Я светил бы
как мог.
Тихо так…
Послушно…
Я бы в дом
не волок
железяк
ненужных.
Мне б мурлыкал
Маркиз,
намываясь лапой:
«Что, Мишаня,
раскис –
стал
настольной лампой?..
Ох, не сладко,
поди.
Надоело –
видно.
Ни к Толяну
зайти,
ни покушать
сытно.
Уж терпи,
коли ты
выбрал это
дело…
По-душе
нам котам,
чтобы сверху
грело…»
А потом,
как вчера,
папу
я услышу:
«Эй, братва,
спать пора!
Вырубайте
Мишу!..»
ИЗ ШКОЛЬНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ
ИЛЬИ МУРОМЦА
Меня нечаянно
Кульков
треснул так,
что будь здоров!..
Тут уж я,
как водится, –
не стал с ним
хороводиться:
повалил
Кулькова.
А заодно –
Смирнова.
А на Смирнова –
Ложкина
и Витьку
Поварёшкина,
Сметанкину
с
Коляскиной,
математичку
Баскину.
Хватило даже
пороху
на физрука
Егорова.
ОБРАЩЕНИЕ СО ЩУКАМИ
Она лежала в кухне на столе. Такая большая и такая зелёная. И живот у неё был толстый. Только не зелёный, а весь из белых чешуинок. Я увидел её лицо. Оно было злое. Щука лежала на боку и одним своим свирепым глазом смотрела на меня. Тут я подумал: хорошо, что мы с ней не в реке встретились, а на кухне. У нас дома.
Я подошёл к щуке ещё ближе и погладил её рукой. Она даже не шевельнулась. Оказывается, она совсем не страшная. Чуть – чуть прохладная и всё.
Я взял щуку за плавник и сказал:
– Здорово, щука! Боишься меня? И правильно. Потому что я тебя не боюсь. А ну, раскрой рот!
Щука не послушалась. Я взял и руками раскрыл ей рот. Раскрыл и увидел зубастую пасть. В пасти было много-много зубов для еды, а остальные, наверно, чтобы пугать. Раскроет щука пасть, увидят маленькие рыбки такую кучу зубов и от страха забудут спасаться.
Из-за этих зубов я не сразу заметил щукин язык. На нём никаких зубов не было, и я захотел его потрогать. Язык оказался шершавый, как тёрочка.
Я стал вытаскивать палец и вдруг чувствую, что он никак... никак не вытаскивается. Вот она какая: лежала себе и притворялась, а теперь схватила меня за палец.
– Щука, отпусти! Отпусти палец, кому говорят! Ты меня всё равно не проглотишь. Я вон – больше тебя. Понятно?
А щука будто ничего не слышит.
Я стараюсь вытащить палец, а мне всё больней и больней.
Вошла мама. Увидела меня. Схватилась за голову и бросилась в комнату к папе.
– Что здесь творится?! – раздался папин голос.
Он вошёл в кухню, увидел всё и строго сказал:
– Ты зачем суёшь руку в чужую пасть?
– Хотел посмотреть щукины зубы, – говорю.
– Ну и смотрел бы, а палец зачем сунул?
– Я думал, она неживая... Думал, потрогаю зубы какие они, а они, оказывается, и не зубы, а острые крючки...
– Ну, любопытная Варвара! Вот и ходи теперь со щукой на руке, раз она к тебе прицепилась. И спать ляжете вместе...
И когда папа вытащил мой палец, мама смазала его йодом. Потом забинтовала, и я стал ходить, как раненый.
А наш сосед Виктор Степанович сочинил песенку про меня и про щуку:
Подбегает к щуке Вовка,
– Ну-ка, пасть разинь, плутовка!
Любопытный Вовку руку
Храбро сунул прямо в щуку!
То-то был мальчишка рад
Руку вытащить назад.
Виктор Степанович и принёс нам щуку. Он на выходные уезжает с друзьями ловить рыбу.
Недавно он снова привёз щуку. Я у неё тоже зубы потрогал. И – ничего. Потому что теперь я знаю как обращаться со щуками.
ПРИДЁТСЯ ПЕТЬКУ ПОБЕДИТЬ
Когда я его увидел, он сидел на заборе. Такой большущий, как телевизор. И весь-весь чёрный. Только ноги жёлтые, клюв жёлтый и глаза. А на голове гребень. Красный и большой. И борода у него тоже была очень красной. Я прямо засмотрелся на такого красавца.
Мне захотелось с ним подружиться, и я пошёл к нему. А он вдруг раскрыл клюв да как кукарекнет, да как замашет крыльями, да как полетит! Я и крикнуть не успел, как он запрыгнул на меня. Клюёт клювом, крыльями бьёт, а я бегу. Хорошо, что прибежал к бабушке Оле. Она увидела петуха, схватила полотенце и – хлоп меня по голове! Петух свалился на пол.
– Кыш, нечистая сила! Хулиган проклятый! – кричит бабушка. А петух даже не испугался. Посмотрел сердито на бабушку, постоял-постоял и – пошёл своими важными шагами на улицу.
Теперь я во двор не выхожу. И вообще никуда не выхожу. Сижу у раскрытого окна, смотрю на деревья и кусты. А под кустами муравьи ползают. Трудятся. Куда-то что-то всё носят. И хоть бы один муравей догадался ко мне в гости приползти. Я бы дал ему какую-нибудь палочку для строительства или кусок сахара – покормить муравьят.
Однажды пришла к нам соседка тётя Нюра. Бабушка ей и говорит:
– Ты, Нюра, зарежь своего Петьку. Добром прошу. А не то подам в суд – и будут тебя с твоим петухом бандитом судить. Что ж такое получается? Внук отдыхать приехал, а из-за твоего Петьки будет всё лето сидеть в доме?
– Да как же это, – заплакала тётя Нюра. – Ведь у меня куры... Им без Петьки никак...
– А ты другого заведи. Посмирнее, – говорит бабушка.
– Другого... Забыли, тётя Оля, как в прошлом году у нас пристройка загорелась? Ночью случилось. А Петька как закричит – мы все и выскочили. Хорошо, ещё только пожар занялся – потушить успели. Как же я Петьку зарежу? Разве на такого рука поднимется?..
– Ну, уж не знаю. А только придётся мне идти в милицию.
«Бабушка пойдёт, – подумал я, – пожалуется, и Петьку в милицию отведут. Судить. И тётю Нюру тоже, потому что она его хозяйка. А ведь этот Петька...»
Тут я подошёл к тёте Нюре и сказал:
– Тётя Нюра, можно, я вашего Петьку поколочу? Чтобы он меня больше не трогал.
– Милый ты мой! Головушка золотая! – закричала тётя Нюра. – Да поколоти ты этого ирода! Сделай милость, попужай его, попужай... Только как тут быть? Ведь он в руки не даётся. Вот горюшко-то...
– А я на него, тётя Нюра, с саблей...
– Сидел бы уж... Аника – воин, – сказала бабушка.
Но я сидеть не стал. Я взял длинную палку от швабры и крышку от стирального бака. Из крышки получился хороший щит. У тёти Нюры муж ездит на мотоцикле, и поэтому тётя Нюра сбегала домой. Она принесла мне шлем с очками и такие длинные мотоциклетные рукавицы. Шлем оказался очень большой, не по моему росту, поэтому я надел только очки. А вместо шлема бабушка дала мне маленькую кастрюльку. К ручкам бабушка привязала две верёвочки, чтобы шлем не свалился.
– Ну, Петька, теперь берегись! – сказала тётя Нюра.
Я вышел на крыльцо. Я думал, что Петька уже давно забыл про меня, что, может, и драться с ним уже не надо. Но только я сошёл с крыльца – смотрю, Петька на заборе.
– Сейчас же иди в дом! – кричит бабушка.
– Не бойся, бабушка, - сказал я и потихоньку пошёл к забору.
Петька взмахнул крыльями, кукарекнул и бросился мне на голову. Он думал вцепиться, а у него ничего не вышло. Ведь у меня на голове был шлем! Петька немного побарабанил по моему шлему ногами и упал на землю. Он очень рассердился, закричал – снова прыгнул на меня. Я подставил щит – и Петька опять свалился на землю.
Он оказался очень смелым. Он всё нападал и не собирался сдаваться. Хорошо, что у меня на голове был шлем, а на глазах мотоциклетные очки! А саблей я промахивался, всё по воздуху попадал – потому что вдруг попаду по Петькиной голове?! А ведь Петьке голова ещё пригодится!
И вот мы с ним оба здорово устали. У меня ноги прямо сами стали сгибаться, и мне очень захотелось посидеть. Я бы даже сейчас с удовольствием и полежал, если бы на меня никто не запрыгивал, и никто не клевал. Если бы этот Петька хоть чуточку перестал.
И вдруг оказалось, что Петька устал сильнее. Он взлетел на забор, хотел кукарекнуть, не смог и свалился к себе в огород. Я подошёл к забору и стал смотреть на Петьку. Теперь я его не боялся, потому что я его победил.
Петька лежал в траве. От усталости клюв у него разевался, а глаза закрывались.
Я сказал ему:
– Петька, вставай! Не лежи на сырой земле – простудишься! А я драться больше не буду, ладно? Вот смотри! – я размахнулся саблей и забросил её в кусты.
Петька всё лежал.
– Ну, вставай, Петя, – говорю. – Ведь ты живой – я вижу. Ты просто очень устал. И я тоже. Зато тебя теперь судить не будут. И мы с тобой подружимся.
Петька встал на ноги. Он посмотрел на меня своим жёлтым глазом, да так, что я сразу спрятался за щит. Хорошо, ещё щит не выбросил.
С тех пор Петька на меня не нападает. Только, если я подойду к забору, он начинает хлопать крыльями и готовится к бою. Бабушка говорит, что Петька злопамятный. Глупый всё-таки он. Ведь я подхожу, чтобы послушать, как здорово он кукарекает.
ТРАМВАЙ ИДЁТ В ПАРК
Мы с папой были в гостях у дяди Пети. Уже вечер наступил, а дядя Петя с папой всё разговаривают и разговаривают. Прямо непонятно: откуда они столько слов знают?
Я сидел на диване, слушал, слушал их и заснул.
Просыпаюсь, смотрю: на мне что-то мягкое и тёплое. Укрыли меня.
– Уж больно сладко ты сопел, – говорит папа, – будить тебя не хотелось, но что поделаешь. Пора, мой друг, пора...
Мы попрощались с дядей Петей, выскочили на улицу и побежали к трамвайной остановке.
– Везёт же нам, Вовка! – кричит папа. – Наш трамвай идёт!
Мы только в него вскочили, двери – ш-шик – и закрылись. И трамвай помчался так быстро, что даже стал качаться с боку на бок. Потому что в нём народу никого не было, он совсем пустой был, а трамваю от этого легко бежать.
Трамвай мчится, а мы с папой ходим по нему и ищем сиденье, чтобы под ним была очень тёплая печка. Нашли мы сиденье – сели.
– Ну, устраивайся поудобней и спи, – говорит папа. – Ехать нам далеко, а ты за это время во сне увидишь что-нибудь дельное.
– Да я папа, знаешь как выспался?! Так выспался, что целый год могу не спать!
– Ну, уж, прямо-таки год! Сказал бы – месяц.
Я сидел у окошка. Оно было всё замороженное. Я стал в него дышать, и у меня получилась дырочка. В дырочку было видно ночь и много разноцветных огней. Они переливались. Я смотрю на них и вдруг слышу – вожатый говорит по радио:
– Вагон идёт в парк.
– Ну, Вовка, – папа нагнулся, посмотрел в мою дырочку, – нам скоро выходить и топать домой пешком. Возможно, это последний трамвай и больше не будет.
– Во как повезло! – говорю. – Прогуляемся.
А ты знаешь, какой сегодня мороз?
– Двадцать градусов, да?
– Пожалуй, похолоднее. Сегодня мороз настоящий – трескучий. Такого не боишься?
– А мы побежим и согреемся.
– Посмотрим какой из тебя бегун, – говорит папа.
Мы стали около кабинки вожатого. Дверца была открыта, и мы смотрели в совершенно чистое окно вожатого. Мы видели одиноких путников.
– Не найдётся ли закурить? – спросил папу вожатый. – Совсем без курева остался...
Папа достал сигарету. Потом зажёг спичку.
– Благодарю, – сказал вожатый.
Папа положил на какую-то железку ещё много сигарет.
– А это вам про запас.
Вожатый кивнул головой и даже не посмотрел на папу. Он только спросил:
– Далеко?
– До Софьи Ковалевской.
– Порядком. Придётся вам пешедралом.
Когда мы выходили из трамвая, папа сказал вожатому:
– Счастливо доработать смену!
– А вам добраться! – крикнул вожатый.
Трамвай убежал, а мы остались на улице совсем одни. Только лампы горели на столбах, луна горела и звёзды. А снег скрипел и тоже мигал огоньками.
– Ну, давай свою руку, – сказал папа, – и пошли. Будто мы с тобой два отважных северных мореплавателя. Наше судно раздавило льдами, и вот мы выбираемся на материк к какому-нибудь селению. Мы замерзаем, выбились из сил, но пусть звёзды станут свидетелями нашей отваги! Хорошо?
– Ага! И нам будут попадаться белые медведи!
– А мы им будем говорить, чтобы они не путались у нас под ногами и не мешали нам совершать подвиг.
– А если они будут нам всё равно мешать?
– Ну, тогда ты подойдёшь и треснешь одному такому толстопятому нахалу кулаком по уху. А я пока покараулю наши лыжи. Согласен?
Я засмеялся.
– Папа, а если он мне по уху треснет?
– Тогда... тогда ещё проще. Подойду к медведю я! Для серьёзного разговора. Только мне и говорить-то не придётся. Медведь как увидит, что ты не один, сразу брякнется на колени и заплачет: «Вовка, прости меня за то, что я тебя огрел. Я не знал, что ты с папой... Я больше не буду. Ступайте себе спокойно до самой Африки».
– И мы пойдём в Африку?
– Только прихватим с собой кусок льда. Вдруг через пустыню пойдём, пить захочется, а у нас при себе вода. В твёрдом виде.
– Это ты хорошо придумал. Папа, а в Африке тоже на небе звёзды?
– Звёзды, Вовка, везде есть, где есть небо. А в Африке, говорят, они очень крупные – с твою голову.
– Правда?!
– Ну, может, чуть поменьше.
– Ого! А они тоже высоко висят?
– Во всяком случае, допрыгнуть до них трудно.
– Папа, а вот у нас есть тень, да? И у столбов есть. А у звёзд бывает?
Папа остановился и тихонько свистнул.
– Да, Вовка, признаюсь: на этот вопрос я ответить не в силах.
– Ну как же, папа?! Ты же взрослый!
– Ты думаешь, что взрослые всё знают?
– Конечно!
– Ты ошибаешься. Иногда мне кажется, что взрослые знают меньше, чем дети...
– Папа... а ты меня любишь?
– Немножко...
– Немножко? А почему так мало?
– Если мне тебя любить множко, то это значит, что мне не ходить на работу, к друзьям и не чистить зубы. Сидеть около тебя и говорить всем: «До чего же у меня хороший мальчишка!»
– А я тебя – множко... Я тебя очень даже люблю.
Папа остановился, присел и стал смотреть мне в глаза.
– Правда, сынок?..
Я потрогал папин воротник со снежинками и сказал:
– Ага.
– За что же ты меня так?..
– Не знаю... Потому что ты мой папка... И ещё – весёлый... И ещё ты дал вожатому сигареты на запас. Вот.
– Знаешь, Вовка, - сказал папа, - а я ведь тебя тоже множко... Я тебя тоже очень... Это я так – шутил. Мне бы без тебя было бы знаешь как скучно на свете. Я и сам этого раньше не знал, а ты появился – и я узнал. Оказывается, и ты мне нужен и я тебе.
Мы пошли дальше.
– Это хорошо, что я тебе нужен, - сказал я.
– Конечно. Только ты вот меня любишь, а у меня перед тобой есть грехи...
– Грехи?! А что это такое «грехи»?
– Ну, это когда один человек виноват перед другим. Вот я виноват перед тобой, и мне сейчас даже стыдно за себя.
– Виноват?!
– Представь себе. Помнится, однажды отлупил я тебя за то, что ты постриг ножницами соседского кота. Ты постриг его под барана. Кот выглядел смешно, но мне было совсем не до смеха. Ведь ты мог отрезать ему уши или хвост. Любое животное не только дышит, слышит и видит, как человек, но оно, как и человек, страдает, когда ему причиняют боль. Пришлось тебе это внушать. Досталось тебе тогда на орехи... Помнишь?
– Нет, папа, не помню.
– Неужели забыл?
– Забыл.
– А вот я помню. Я тогда долго не мог найти себе места. Ведь ты так плакал. Ты уж прости меня...
– Конечно, папка. Раз я забыл, и ты забывай. Ладно?
– Ладно. Попробую.
– Зато я помню, как ты мне рассказывал про ток. Я полез за мухой в настольную лампу – и меня током тюкнуло. А ты даже и не ругался.
– Ну, тут я не мог ругаться, потому что тебе и так досталось от электричества.
– Я тогда вместе со стулом в стенку врезался.
– Помню, помню... А вот в прошлом году я был в командировке и совсем забыл поздравить тебя с днём рождения. Представляешь? Совсем заработался.
– Совсем забыл, что у тебя есть я?!
– Что ты?! Этого я не забыл. Я забыл дату – день твоего рождения. Как-то вылетело из головы.
– Ну и что, что забыл? Ведь ты же не нарочно! Ты же был занят. Ведь ты же заработался!
– Всё равно некрасиво получилось...
– Я вырасту и тоже тебя один разик не поздравлю, ладно?
– Ладно. Только разик. Договорились?
– Договорились.
– Ну как, не замёрз ещё?
– Немножко. Вот только эту руку чуть-чуть щиплет как иголочкам.
– Давай-ка её сюда.
Папа снял мою варежку. У него рука была горячая, и он две наших руки положил себе в карман.
– Сейчас домой придём, – сказал папа, – чайку попьём. Попьём?
– Попьём. Только мама, наверно, уже спит.
– Пускай спит. Ей рано вставать. А чай мы и сами умеем заваривать. Справимся?
– Справимся. Папа, а ты маму любишь?
– Гм... Думаю, что да... Чаёк-то покрепче заварим?
– И погорячее. Папа, а за что ты маму любишь?
– Ну... она женщина... И потом, она твоя мама. Без неё и тебя бы не было на свете.
– Совсем-совсем?!
– Совсем. И вообще – ни одного бы человека не было на свете, если бы не было мам... Вовка, видишь, в наших окнах свет?
– Горит.
– Это нас мама ждёт.
– Она там ждёт и беспокоится, что мы пропали.
– Конечно.
– А беспокоиться – это больно?
– Пожалуй, больно.
– А зачем же она тогда беспокоится?
- Потому что она нас, наверно, тоже немножко любит.
Папа схватил меня одной рукой, как большой пакет, и я повис в воздухе.
– Вовка, люди потому и живые, что беспокоятся, плачут, смеются и любят! – сказал пап и помчался со мной по лестнице. А у меня болтались руки и ноги в разные стороны, будто я плыл под водой.
МЫ ЗАВТРА ДОЛЖНЫ ЗАБОЛЕТЬ
Как же мы забыли про него?..
Вчера встречаем его маму, Валентину Андреевну.
– Не скучаете? – спрашивает.
– А чего нам? – говорю.
– А он скучает. Всё спрашивает: как там Вовка? Как Боря с Вадиком?
– Про нас спрашивает?! – удивился Борька.
– Про кого же ещё?.. – Валентина Андреевна вздохнула, покачала головой. – Завтра воскресенье, – говорит, – вы отпроситесь у своих. Если разрешат, я вас свезу навестить его. У него не заразная болезнь, так и скажите дома. А уж он-то обрадуется...
Мама, как услышала про Тольку, про больницу, сказала:
– Какие разговоры. Обязательно надо поехать. Стыд-то какой, что ты сам об этом не догадался. Ведь это же Толька! Ведь это же твой... – и тут она стала так меня распекать, так чихвостить. Оказывается, я вот какой человек: живу себе страшно плохой, и даже не догадываюсь об этом. И правда! Толька в больнице, а я живу припеваючи: по утрам пью молоко с оладушками, а по вечерам чай с бубликами. И когда я понял это, я и сам начал ругать себя.
– Вот, вот... – приговаривала мама. – Так его, так... Авось поймёт, что нельзя быть чёрствой коркой...
Мама завернула мне два большущих оранжевых апельсина. Это называется передача. Для больных. Чтобы они поскорее поправлялись.
И вот мы едем в больницу.
Столько народу в трамвае, и никто не знает, что я везу Тольке два большущих апельсина. А про то что в передаче у Борьки – даже я не знаю. Спрашиваю у него, а он говорит: «Секрет». Это от меня-то – секрет?!. Навалился я на него, стал отбирать передачу, чтобы рассмотреть. Тут моя передача хлопнулась в проход. Хорошо, никто не наступил.
– Сейчас же прекратите! – прикрикнула Валентина Андреевна. – Нашли время баловаться!
Приехали.
Валентина Андреевна подвела нас к стульям возле лестницы.
– Сидеть смирно, ждать меня и никуда не отлучаться, – строго погрозила она пальцем.
Мы с Борькой очень смирно посидели, подождали, а потом стали ходить по белым квадратикам на полу. Ходить было трудно, потому что квадратики маленькие, вся нога на них не помещалась. Из-за этого Борька чуть не уронил бородатого доктора. Он сбегал по лестницы и налетел на Борьку. И хоть очень ловко поймал свои очки, всё равно рассердился:
– Кто такие?! – закричал. – Если больные, то почему прыгаете под ногами? Если здоровые, то как здесь оказались и что делаете?
Стоим, молчим. Совсем забыли как мы здесь оказались и что делаем. Но тут подошла Валентина Андреевна, выручила нас.
– Вот взяла вас на свою голову, – сказала потом огорчённо.
– А где же Толик? – спросил Борька убитым голосом.
– Да, где он? Мы же к нему с передачами приехали.
– Пойдёмте. Они сейчас выйдут на прогулку...
Мы вышли во двор больницы. Встали у забора с железными прутьями. За забором виднелись кусты, скамейки и ни одного больного.
Мы с Борькой стали думать, как быстрее всего перелезть через такой забор без всякой лестницы.
– Вовка! Борька!.. – слышим вдруг.
Смотрим: бежит к забору какой-то мальчишка. В синей куртке. И штаны такие же. Только длинные и висят как мешок. Мальчишка всё спотыкался, чуть не падал. Остановится, запрыгает на одной ноге к отлетевшему тапку. И всё ему никак сразу ногой в него не попасть. Торопится, а сам кричит:
– Вовка! Борька!.. – и руками машет.
А мы стоим. Потом опомнились, кинулись на забор, потому что там, за ним, бежал наш Толька.
– Вы что – с ума сошли?!. – прикрикнула Валентина Андреевна.
Тут он подбежал. Схватился руками за прутья забора. Стоит, смотрит то на меня, то на Борьку. И дышит. Тяжело так. Будто сто километров бежал.
– Привет, Толян, – спокойно сказал Борька. – Вот и мы. Приехали к тебе.
– Мне мама сказала, а я не поверил...
– А я тебя сначала не узнал, а потом узнал, – говорю. – Мы с Борькой к тебе хотели. Через забор...
– Ну что ты человеку голову заборами забиваешь, – проворчал Борька. Он даже плечом меня толкнул. – Толян, вот тебе что от меня, – Борька стал разворачивать свою передачу. – Вот. Держи.
Он протянул Тольке большого красного петуха из пластилина.
– Сам слепил. Для тебя, – сказал.
– Здорово-то как! – обрадовался Толька и осторожно взял в руки петуха. – Я его на тумбочку поставлю. Он меня будет по утрам будить. Понарошку. У него вон – и клюв-то открыт, будто сейчас начнёт будить.
– Ты только смотри, чтобы он у тебя там в больнице не растаял. Понял? – хмуро сказал Борька.
– Знаю! Не учи, – Толька всё не мог глаз отвести от петуха.
– И вот что ещё тебе, – говорю и протягиваю ему два большущих оранжевых апельсина. – Смотри, какие!
– Тю-у, апельсины... – недовольно поморщился Толян. – Да я их и видеть уже не могу.
«Вот. Притащил... Кому они нужны – эти апельсины? – подумал я. – Вот Борька – молодец! Такого петуха!.. Сам слепил».
Я посмотрел на свои апельсины. Они были такие красивые.
– Толян, – говорю, – ты положи их на тумбочку рядом с петухом, и они у тебя будут светиться. Как солнышки. Ты только посмотри какие они...
- Как солнышки? – переспросил Толька. Подумал немного, на меня посмотрел. – Ладно. Давай сюда солнышки. Будут лежать у меня на тумбочке как боевые гранаты.
– Ну? Как леченье? – спросил Борька.
– Как... Процедуры всякие...
– А больно?
– От процедур не больно. От уколов...
– А ты скажи, чтобы процедуры делали, а уколы – нет.
– Говорил.
– А они?
– Говорят и то надо, и это. Ещё двадцать три укола надо...
Я вдруг подумал про Тольку: «Ох, и достаётся ему. Ведь весь, наверно, истыкан уколами...»
– Толик, – говорю, – ты прости, что я тогда тебя с лестницы спихнул... Помнишь?
– Да что, Вовка?! Ты погоди, выздоровею и тебя спихну. Ещё как полетишь у меня!
Тут и Борька говорит:
– А помнишь, Толян, мы с Вовкой тебя отлупили? Ты наш шалаш разломал... Ты уж прости нас, ладно?
– Да что вы тут разнылись! – рассердился Толька. – Вот как дам сейчас обоим! Вы лучше про Вадьку расскажите.
– А что про него?.. Он теперь на скрипке учится...
– Ну-у?! – удивился Толька.
– Уже семь нот знает, – говорю. – Остальные потом выучит. У него ведь, сам знаешь, память какая.
– Он нам давал на своей скрипке поскрипеть. И тебе бы дал, он всем даёт. А у нас здорово получалось. Вадька сказал: «Вам тоже учиться надо». А мы не хотим. Верно, Вовка?
– Не хотим.
Из-за кустов вышла женщина в белом халате. Она посмотрела в нашу сторону, крикнула:
– Терентьев, на инъекцию!
Толька вдруг побледнел. Опустил голову и ещё крепче вцепился в прутья забора.
И так мне стало вдруг жаль его. Из-за этой странной чужой синей куртки. Из-за процедур. Из-за уколов. Из-за этого железного забора...
– Терентьев, слышишь?
– Надо идти, - сказал Толька совсем грустным голосом.
– Толька, – говорю, – ты продержись до завтра. Завтра я заболею, меня к тебе привезут, и тогда пусть нам обоим делают...
– А я?!. – сердито сказал Борька. – Нам всем вместе будут. – Он хмуро посмотрел на меня. Стукнул кулаком по забору. – Решено: мы завтра должны заболеть.
ОДНАЖДЫ У МОЛОЧНОЙ БОЧКИ
Очередь у бочки с молоком большая. До меня не скоро дойдёт. Ну и пускай не скоро. Я пока кой о чём подумаю. А-а!.. Вот о чём. В один прекрасный день у нас на кухне появляется третий кран. Два, конечно, водопроводные, а этот третий – для молока. Такой большой красивый кран белого цвета! Мне даже руке прохладно стало, будто я дотронулся до его ручки. Повернул такую ручку, набрал кастрюлю и – ставь на плиту. Кипятиться. Смотри только, чтобы не убежало. Красота! Никаких тебе хождений с бидоном по всяким бочкам. Никаких тебе стояний в очереди. Да-а... Здорово! Чего там! Стоп... А если у кого-нибудь в доме труба молочная лопнет?.. И зальёт соседей! И ведь не водой, а молоком. Нет, так не годится. И я попробовал быстренько забыть про эту трубу. Но она всё лезла и лезла мне в голову. Такая длинная-длинная. Никак её было не выкинуть. Ещё бы! Ведь если такая лопнет, то это же целое море молока погибнет!..
– Мальчик, двигайся! Видишь, очередь подвигается.
– Мечтать будешь дома.
– А я и так подвигаюсь, – говорю, а сам про себя думаю: значит вот почему в домах не ставят больших белых кранов? Да жаль...
Мне на глаза попались собаки, и я стал думать про них. Ну, ладно, мы люди, – думаю, – мы постоять можем, а вот собак жаль. Вон они: эрдели, овчарки, пудели, таксы, доги. Лежат в очереди. Кто на поводке, кто – без. Ждут, когда их хозяевам молока нальют. Им бы в зубах палки таскать, мячики или ещё что-нибудь дельное. Им бы сейчас бегать, прыгать по программе дрессировки. Ведь куда интереснее, чем друг другу от скуки длинные языки показывать. Так что если бы в домах были большие белые краны, собаки людям только спасибо сказали...
Я прямо расстроился из-за этих собак. Так расстроился, что не заметил как дождь начался.
– Мальчик! Ну, что ты стоишь, помоги!
Смотрю: девчонка впереди. Откуда только взялась. Без очереди что ли? Они ведь девчонки такие. Только на вид тихие. Вот и эта. Неизвестно как впереди меня очутилась, и ещё ей помоги...
У девчонки в руках зонтик. Возится она с ним. Тужится и так, пыжится и сяк, а зонтик – не раскрывается.
– Ну, мальчик! Что же ты?!.
– Я ничего, – говорю. – Я тебя даже пальцем не тронул, а ты пищишь...
– Помоги мне зонтик раскрыть!
И суёт мне его в руки.
Кругом народ, собаки. Все на нас смотрят. Один хозяин овчарки без намордника говорит мне:
– Помоги, помоги. Ты же мужчина.
И собака его посмотрела на меня с презрением. Мол, эх, ты-ы.. И отвернулась.
Некуда деваться. Взял зонтик. Он у меня в руках сразу раскрылся. Только никак на рычажок не защёлкивался. «Ну вот, – подумал я, – с этой спешкой зонтик сломал. Ну и пусть! Так ей и надо. Будет знать, как с зонтиками к незнакомым лезть». Только девчонки же глупые. Вот и эта. Даже не заметила, что я ей зонтик сломал.
– Держи мой бидон, – говорит, – а я буду зонтик держать. Ну куда ты пятишься?
– Больно нужно, – говорю. – Я и под дождём постою, не сахарный. И дождь тёплый.
– Какой ты прямо!.. – говорит, а сама всё старается у меня над головой свой зонтик взгромоздить. Хоть из очереди убегай.
Дошла до нас очередь. Налили нам молока. Ей два литра и мне два литра. Отошли мы с бидонами в сторону, она и говорит:
– Я тебя знаю. Ты часто за молоком ходишь.
– Ну и знай себе!
– Ты вон в том доме живёшь. А я – вон в том. Так что ты проводи меня. Пожалуйста. Ведь дождь идёт...
– Чего, чего-о?! – говорю. – Проводить?! Вот спятила! Да ты что – старушка какая-нибудь?! Или ребёночек заблудившийся?! Сама дотопаешь! Провожать её ещё! Делать мне больше нечего...
– Ну что ты прямо... Разворчался, разворчался. Как старый дед. Видишь, зонтик какой? Его же одной рукой не удержать. А как я бидон понесу?
– Заметила, значит, что я её зонтик сломал. И вот ведь какая вредная – молчит про это. «Эх, Вовка, – говорю себе мертвецким голосом, – влип ты, как муха в варенье. Зонтик поломал? Поломал. Теперь от этой девчонки просто так не отвертишься. Теперь ты к ней в плен попал. Вот погоди, она тебе, пленному, через минутку напомнит... Про зонтик...»
– Ладно, – говорю злым голосом. – Давай сюда свой бидон. И быстрей! Дома у меня дел выше головы.
Пошли мы. Вернее, я пошёл, а она побежала. Семенит сбоку, зонтик свой держит. Всё старается, чтобы на нас обоих не капало. Говорит:
– Мне простуживаться нельзя, понимаешь?
– И мне нельзя, – говорю.
– Тебе можно, а мне нельзя.
– Тоже мне, принцесса на горошине... Ей нельзя, а другим можно. Это почему же?
– Я недавно воспаление лёгких перенесла.
– И я перенёс.
– Ты?!
– Угу.
– И ты в больнице лежал?
– Вот ещё, в больницах лежать! Я на ногах перенёс.
Она вдруг остановилась и посмотрела на меня. Строго так посмотрела. А глаза у неё почему-то смеялись. В них вспыхивали и гасли весёлые искорки. Я даже засмотрелся, потому что было совсем не понятно откуда эти искорки появлялись и куда исчезали. И вообще, удивительно, что у человека в глазах могут быть искорки.
– Вот врунишка! Я так и знала, что ты неправду сказал.
Тут я чуть её бидон об асфальт не трахнул.
«Вот растяпа, – говорю себе. – Уставился. На искорки засмотрелся. Она тут над тобой посмеивается, а ты рот разинул...»
– Чего-о?! – говорю. – Знала?! Ну, и топай со своими знаниями!
Сразу прекратился дурацкий разговор.
Дошли мы до её дома.
– Спасибо тебе, – говорит.
– За то, что зонтик твой поломал?..
– А он и был сломан, – отвечает спокойненько.
– Бы-ыл?! Ну, тогда дуй, давай! И на дороге мне больше не попадайся! Понятно?!
Наконец-то я вздохнул. Кончился мой плен. Ведь я шёл и мне всю дорогу мерещились Борька, Вадька или Толька. Как они выходят из-за угла. Мне навстречу. А я с двумя бидонами... Под зелёным зонтиком с цветочками... И эта девчонка... Путается под ногами... Да такое во сне увидеть – Волосы дыбом встанут! Эх, повезло!..
Повезло, да не совсем...
Дома мама меня спросила:
– Как звать эту девочку?
– Какую девочку?! – взорвался я. – Какую ещё девочку?! Я молоко принёс в дом! Такую очередищу выстоял! Устал, понимаешь ли, а ты меня не про молоко, не про очередь, а про какую-то девчонку спрашиваешь!
– Я в окно видела, как ты проводил девочку, – сказала мама спокойно. – И ничего ужасного в этом нет. Напрасно ты голосишь.
Мама помолчала и добавила, вздохнув:
– Просто жаль, что ты не знаешь её имени.
– Жаль, жаль... нашла о чём жалеть.
– Вова, надо бы за молоком сходить, – сказала мама на другой день.
Будто я и сам не знаю что надо.
– Успеется, – говорю.
Чуть позже мама снова вспомнила о молоке.
– Пусть очередь немного схлынет, – говорю.
– Достукаешься, что ни очереди, ни молока не будет.
– Не достукаюсь.
– Знаешь, надоедает каждый раз воевать с тобой по пустякам.
Мама загремела бидоном и стала собираться на улицу. Тут я подскочил к ней.
– Нет уж, – говорю, – молоко – это моя забота. У тебя и так дел хватает. Ты лучше скажи: воспаление лёгких – очень страшная болезнь?
Мама с удивлением посмотрела на меня.
– Воспаление лёгких?
– Да, воспаление.
– Болезнь не страшная, но опасна осложнениями. А почему ты это спрашиваешь?
– Так, надо...
– Знаешь, Вовка, посиди-ка ты сегодня дома, – сказала мама с тревогой в голосе.
– Нет уж!.. Пока я на ногах, я буду ходить за молоком сам. К бочке я пошёл окольным путём.
Ещё издали внимательно осмотрел очередь. Что-то не видно было чтобы она схлынула. Люди, собаки. У одной женщины на руках кот сиамский сидит. В общем, как всегда.
Дальше я поспешил совсем уже бодрым шагом.
Только встал в самый хвост, вдруг:
– Ты последний?
Оборачиваюсь, она.
– Здравствуй! – говорит.
– Здо-здорово, – отвечаю. Чувствую, что-то с моим языком неладное. Во рту долго повернуться не мог. Только она, похоже, не заметила.
– В тот раз ты за мной был, а в этот – я за тобой. Здорово!
– Ага. А ты это... зонтик взяла?
– Конечно. Вчера взяла и – не зря. Сегодня тоже, может, пригодится.
– Правильно сделала, что взяла. А то эти воспаления такие осложнения дают, что ого-го... Может так согнуть, что потом ни один профессор медицины не разогнёт. Я знаю...
Дальше мой язык замолол такую ерунду, такое понёс, что я только стоял и удивлялся: чей же это язык? Ведь мой только что и повернуться не мог!
– А я сначала подумал, – говорю, – что ты зонтик починить принесла. У меня это... случайно отвёртка в кармане. Так что давай. Я мигом – раз, два и – сделаю. Там же пустяковина. Уж точно пустяковина!
– Ой, спасибо! Мне его уже починили!
– Починили?! Как так починили?..
– Очень просто. Как зонтики чинят.
– Может, какой-нибудь мастер-ломастер чинил?
– Нет. Хорошо починили.
– Эх, жа-аль...
– Да ты не огорчайся. У меня зонтик всё время ломается, так что ещё починишь.
Тут я разозлился на неё.
– Что-ж, по-твоему, так и таскать мне каждый раз инструмент, да?!
– Подумаешь, большая тяжесть – отвёртка. Можешь мне её отдать. Мне не трудно будет, подержу.
Теперь, наверно, что-то случилось с моим лицом. То ли веснушек прибавилось, то ли ещё что. Только она вдруг взглянула на меня и громко рассмеялась. Но я почему-то не обиделся. Просто удивительно, что не обиделся.
– Мальчик, мальчик, двигайся, – раздался чей-то голос. – Видишь, очередь подвигается.
– Я и так подвигаюсь, – говорю по привычке.
И тут мы оба замолчали. Понятно, стоишь, разговариваешь с человеком, а тебе вдруг: «Двигайся, подвигайся...» Как-то сразу не о чем говорить становится. Не про погоду же? На небо посмотреть, и так ясно: хорошая погода.
И вот стою себе, как истукан. В голове пусто. А говорить хочется. Просто ужасно хочется. И куда только все слова подевались?
– Знаешь, – вдруг говорит она шёпотом, – вот здорово было бы, а?..
– Что здорово? – обрадовался я.
– Если бы у всех в квартирах на кухне были бы краны такие...
– Молочные что ли?
– Ну да! Открыл и – молоко тебе прямо в кастрюлю, а?!
У меня вдруг зачесалось ухо, а я стою и никак не могу сообразить, что это ухо очень просто почесать.
– Ты что? – спросила она.
– Ухо зачесалось.
– Вот чудак! Так почеши своё ухо!
– Послушай, – говорю, – ты где это вычитала?
– Что вычитала?
– Да про краны...
– Нигде, – почему-то обиделась она. – Нигде не вычитывала. Только сейчас в голову пришло. Само.
– Само?!
– Само. А что?
– Вот здорово! И мне это в голову пришло! Только ещё вчера, понимаешь?
И тут я начал рассказывать ей про молочные трубы. Вернее, про всякие молочные аварии. И как бы я устроил, чтобы их не было…
Я говорил, а сам думал совсем о другом. Я и не знал, что так бывает: говоришь, а думаешь про другое. И это совсем не трудно. Даже, оказывается, очень легко. И даже весело. «Всё-таки здорово, – думал я, – что есть на свете всякие молочные бочки. И просто удивительно, что длиннющая очередь может быть такой короткой. И пускай там кто-нибудь без очереди... Пускай лезет...
Я всё говорил.
Она слушала и смеялась. И теребила свой зонтик. И грохала по нему своим бидоном. А я почему-то этому страшно радовался. Ещё бы! Ведь если что, у меня отвёртка, плоскогубцы, молоточек, проволока и мелкие винтики с гайками. Всё здесь! В карманах.