Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
81
У Большого порога – Малыш – Кажется, заимели ещё одного дармоеда…
Наконец поплыли с верховьев и льдины. Мы всё чаще вглядывались в карты, прикидывая успеем ли до ледостава.
По смете на завершение работ нам уже никаких вертолётов и самолётов не полагалось – только своим ходом до Туруханска.
Когда мы подошли к устьевым скальным порогам, стало ясно: успеваем. От порогов до пункта, где вождь всех времён и народов «возжигал», оставалось нашего хода с неделю. Но пройдёт ли благополучно наш плот пороги?
На подходе к ним, мы прибились к берегу. На «Казанке» пошли с Валентином исследовать диспозицию валунов, характер сливных проходов.
Перебираемся под другой берег. Слышим: собачий лай. Видим: по берегу бежит собака. Полная копия нашего Моряка. Только явно моложе и меньше размером. Лаяла она истошно. Но, чёрт её знает, вдруг где-то поблизости хозяин.
Собака то и дело порывалась броситься в воду, к нам. Потому я был вынужден уводить лодку от берега. Но в конце концов нам надо было посмотреть сливы реки и под тем берегом. Пришлось возвращаться, но гораздо ниже по течению. И каждый раз опять появлялась собака. Она рвалась к нам. Наконец прыгнула в воду. А впереди, как раз, порог с кипящей водой. И пришлось править на собаку. Валентин изловчился схватил её за шкирку и втянул в лодку. «Ещё одного дармоеда заимели», - крикнул. «Не горюй, - стараюсь переорать шум воды. – В Туруханске найдём хозяина. С него ещё бутылку слупим!..»
Валентин, с кислой миной на лице, обречённо махнул рукой.
День у нас ушёл на изучение порогов. Твёрдой уверенности мы не обрели – было страшновато.
Вечером мы закрепляли имущество, компактно и основательно укладывая барахло. Надели спасательные жилеты, как положено по инструкции. Одевали мы их редко, потому они у нас имели жутко новый вид и жутко оранжевый цвет.
Кстати, вся дальнейшая практика моей работы в поле показала, что жилеты выдаются не столько для спасения жизни, сколько для спасения трупа. Дело в том, что встречаются такие порожистые реки, что оказавшегося за бортом человека, непременно расшибёт о валуны насмерть и в жилете. А вот тело сохранится. Будет на основании чего составить соответствующий акт…
Что-то меня занесло не туда.
Итак, мы занимались подготовительными работами. Они порою прерывались. Наш Моряк норовил задать трёпку найдёнышу. Чтобы, значит, знал кто на борту хозяин. Нашёл время для установления собачьей субординации. «Болван!» - взрывался Валентин, наступая на него с поднятыми кулаками. «Это же твой брат по разуму! И, может, по крови. Ты глянь, как он похож на тебя – тоже рыжий! Не твоя ли работа?.. Может, родного сына отпихиваешь, стервец!..» - подливал я масла в огонь.
Пёсика мы назвали Малышом. Странно, он охотно откликался на эту кличку, будто тут мы попали в самую точку.
82
Проходим Большой порог – Прощальный хлебушек
Погожим солнечным утром мы, перекрестясь, оттолкнулись от берега и потихоньку поскреблись в сторону шумного потока первого слива, нацеливаясь в самый его стрежень.
Шум воды и скорость нашего движения всё нарастали. Наконец мы оказались в сильных объятиях течения. Настолько сильных, что теперь бесповоротно были во власти его. И как-то влиять на дальнейшее своё положение посреди водопада мы уже не могли. Всё теперь было в руках судьбы. И от этого в душе нарастало чувство бесшабашной радости рядом с чувством невольного страха. Точнее, эти два чувства в душе «двигались ноздря в ноздрю», неумолимо ведя нас к исходу…
Берега мелькали с такой скоростью, с какой проносятся флажки и деревья на трассе слаломиста.
Плот трещал и скрипел. Казалось, вот-вот переломится.
Вверх взлетали то нос, то корма, обнажая ржавчину бочек, которые составляли основу плавучести нашего дредноута. Страшно было подумать, что эти бочки вот-вот вышибет из-под нас.
Мы были посреди ревущей стихии. Держались за оттяжки палатки и за короткие толстые шесты, воткнутые между брёвен. Брёвна под ногами ходили ходуном. Их заливало волнами пенной воды.
Собаки наши сидели на поводках в крепко принайтванной «Казанке». И если Малыш молча смотрел прямо перед собой с некоторым любопытством, то Моряк орал и истерично рвался прочь. Было видно, что отпусти его, и он кинется с надеждой оказаться как можно дальше от этого всесветского бедлама.
Но вот шум порогов за нашими спинами всё тише и тише. Дредноут ползёт всё медленней.
Мы почти стояли посреди широкого и глубокого улова, каким кончается всякий порог.
Посидели немного, очухиваясь. Потом опустили мотор с транца в воду. Завели. И поскреблись к берегу.
Причалили. Кузьмич зашустрил с перекусом. Сперва, конечно, он смастрячил жратву собакам. Чтобы они, как он говорил, «не стояли над душой».
Малыш трескал жадно, явно с голодухи. Однако жевательные движения его челюстей хранили некое собачье достоинство.
Я думал, наш Моряк, после перенесённого стресса, надолго утратит аппетит. Но ничего подобного. Он наяривал, всем видом показывая: готовьте добавку. Словом, аппетит у него был нездоровым. Пожалуй, от перенесённого, всё того же стресса…
Поев и немного отдохнув, мы с Кузьмичом, взяли лопату, пошли по берегу. Нашли песчаный холмик. В нём соорудили печь, и испекли шесть буханок пшеничного хлеба из остатков муки. Сгребая угли под жестяные формы, мы думали: «Вот и последняя наша выпечка…»
Хотелось отломить ломоть от божественно пахнущей буханки, но… Это запрещалось нашим начальником. Потому как горячий хлеб больно быстро уходил в расход. А это в полевых условиях слишком расточительно.
Но выпечка была последней. И Кузьмич не удержался. Оттяпал от буханки горячий ароматный кус, располовинил его. И мы свинтили вкуснятину вдали от начальнических глаз. Мол, гуляй, братва, пока Москва не проведала… Решили: в случае чего – свалим на собак.
А ещё я подумал: «Эх, мне бы кусочек такого хлебушка тогда… в детдоме…»
Захотелось рассказать Кузьмичу. Но так тяжко стало от воспоминания, что и рот не открылся.
83
Прощальная рыбалка
Ходу оставалось суток пять.
Связался с базой. Доложил обстановку. Попросил разрешения выйти из связи окончательно. Но разрешения не получил. Получил от Ефимыча: «Не кажи гоп, пока не перепрыгнул…»
Валентин начал латать дыры на видных местах своей энцефалитки. Мало того, стал ежедневно бриться. Приказал и нам привести себя в божеский вид.
Стали и мы с Кузьмичом, глядючись в зеркальце, охорашивать ножницами свои дремучие бороды. Валентин, ворчливо, не то советовал, не то приказывал сбрить их к чертям собачьим.
В ответ мы вяло кивали на наступающие осенние холода. И ещё. Специально для начальника я вспомнил вдруг Джека Лондона. Мол, писатель как-то заметил, что собаки охотнее слушаются именно бородатых… На что начальник пробурчал: «Будет врать-то…» И отцепился, добавив: «Так то - собаки. А у нас не собаки, а сплошное недоразумение…»
Я не стал спорить. Попросил у Валентина сгонять завтра по утру на рыбалку. На последнюю, на прощальную.
«И не надоело тебе топтаться в резиновых сапогах ? Который месяц...» - сказал он. «Надоело» «Ну, так что?» «Так ведь охота... она пуще…».
Выцарапал-таки.
Проснулся рано. С некоторым усилием заставил себя вылезти из гревшего меня всю ночь спального мешка.
Пока наворачивал портянки, зубы мои выстукивали барабанную дробь. Не удивился бы, если бы она кого-нибудь разбудила. Но никто не проснулся.
Я вышел из палатки. Оба её ската и стены были серебряными от инея. Трава вокруг, - каждая травинка - твердела как шильце и белела, как накрахмаленное бельё. Ступишь ногой и слышишь, с каким хрустом ломаются поседевшие стебли. И только чёрное пятно вчерашнего костра не удалось одолеть предутреннему холоду.
Положив в лодку ружьё, мешочек из мешковины под рыбу, длинное удилище, я оттолкнулся от берега.
Остывший мотор завёлся не сразу. Так что я успел согреться, пока дёргал шнур стартёра.
Лодка шла вниз по течению. Я сидел на корточках у руля, потому что иней на сиденье растаял, и оно было мокрым. Вытирать было лень, да и собирался я недалеко.
На востоке, над вершинами пожелтевших к зиме лиственниц, вставало холодное жёлтое солнце. Очерченный круг его расплывался в белом тумане. В тени берега, скрытого от его лучей, зеркальными бликами играла обледеневшая галька.
Я причалил в устье большого ручья, заросшего тальником. Закрепил лодку, пошёл вверх по ручью.
Идти паберегом было трудно – под ногами скользили валуны.
Немного попетляв, я нашёл оленью тропу и пошёл по ней. Голос ручья всё время доносился до меня справа. Иногда в просветах между деревьями и кустами мне виделись знакомые белые хохолки стремительно летящей воды над тёмным от влаги лбами камней.
Я шёл и думал, конечно, не о рыбалке. Думал о доме. О том, что скоро вернусь туда, где меня ждут. О том, что приятно возвращаться... Печаль осени, даже такой яркой, бодряще-весёлой, как эта сибирская, смягчала моё острое нетерпение скорой встречи с теми, по ком тосковала душа. Зелёно-матовые от инея листики брусники, золотистые хвоинки лиственниц, жемчужный пунктир паутины на чёрных, блестевших от влаги сапогах моих – всё это были мелкие знаки той осенней печали.
Наконец-то совсем уже громкий голос ручья привлёк моё внимание. «Перекат, – подумал я. – То – что надо...» Раздвинув руками кусты, я осторожно вышел к воде. И... так и застыл на месте.
С двухметровой высоты, с вершин каменных глыб низвергалась темная тугая струя воды. С шипением она ударялась о поверхность омута у подножия порога. В этом месте вода бурлила, и белопенная, постоянно колеблющаяся полоса отделяла камни внизу от чёрной тишины омута. А над этой, казалось бы, недвижной поверхностью воды стояли маленькие радуги, словно великан пытался стянуть оба конца дуги настоящей радуги, и она, не выдержав, с хрустальным звоном разлетелась на куски...
Это были хариусы. Они выпрыгивали из воды на высоту человеческого роста. В воздухе их тела сгибались и разгибались, топорщились боковые плавники, а большой спинной, играя на солнце прихотливейшим сочетанием цветов – от тёмно-фиолетового до нежно – розового, разворачивался великолепным веером.
С высоты рыбины проворно ныряли в воду, но тут же выскакивали другие и повисали в воздухе. И рядом с ними, в воздухе, краснели гроздья, редкой здесь, рябины. Ветви её склонялись над омутом.
Я стоял и боялся шелохнуться. Боялся, что видение исчезнет.
И когда я понял, что всё это мне не кажется, я горько пожалел: я видел всё это один. Можно ли любоваться чудом в одиночку? Да, можно. Но не разделённая ни с кем радость – горчит.
Я сел на камень, обросший ягелем, закурил.
А хариусы продолжали взлетать по дуге, и тяжёлые капли прозрачной воды повисали за их радужными хвостами.
Не знаю, почему, но я вдруг свистнул. Пронзительный свист прорезал холодный воздух, и наступила тишина. Чёрная глубина омута поглотила этот весёлый праздник света и цвета. Я пожалел о том, что сделал. И угораздило же меня...
Раздосадованный, перебрался на один из камней самой вершины порога. Посмотрел вниз.
Лимонно–жёлтый берёзовый лист промелькнул у меня под ногами и исчез, влекомый струёй. Через какое-то время – я уже не чаял его увидеть – он лежал недвижно посреди омута. Единственно золотой точкой на его черно-бархотной поверхности.
И вдруг, среди тишины, в воздух взлетела рыбина. За ней другая, третья... И вот я уже сбился со счёта. Снова сильное тельце хариуса распускает плавники и дарит мне этот праздник света и цвета.
Но пора и попробовать. Я знаю, в эту пору хариус уже почти не берёт. Но так хочется ещё раз ощутить его упорство на конце дрожащей лесы. Может, в последний раз...
Я достаю коробочку с обманками. Они у меня из оленьего, медвежьего, собачьего меха и цветных ниток. Есть и несколько, сделанных из рыжей бороды Кузьмича. Они удачливые.
Обманки пробую одну за другой – бесполезно. Столько рыбы в воздухе, а в глубине – ещё больше. И всё напрасно. Хариус сыт, полон сил и готов к суровой зиме. Ему уже не нужны запоздалые мухи.
Но я коротко взмахиваю длинным удилищем. Леса ещё длиннее. Взмах похож на движение руки пастуха, когда он держит длинный кнут с коротким кнутовищем.
Обманка, пролетев по воздуху, падает на воду далеко впереди. Удилищем натягивую лесу, выбрав слабину, и моя мушка, как живая, прыгает над потоком.
Хариус любит сначала ударить прыгающее насекомое хвостом – «оглоушить» – а потом уже - схватить ртом. Это и есть: «хариус играет».
Сейчас же редкая рыбина заигрывает с моей обманкой. А схватить её – и совсем не пытается.
И всё-таки один удар хвостом дорого обходится разыгравшемуся хариусу: он зацепился за острый крючок, спрятанный в пушинках меха. Совершенно случайно рыбина не срывается. Мне удаётся её подтянуть и, вытащив, быстрым движением снять с крючка. Ловля хариуса за хвост удовлетворит не всякого рыболова, поэтому я бросаю бедолагу обратно в воду.
Я складываю свои обманки в коробочку и по камням перебираюсь на берег.
Снова присел перекурить. И тут до меня доносится выстрел. Меня зовут.
Трогаюсь в обратный путь.
С чистого неба светит солнце.
Из-за кустов, в последний раз вижу взлетающих хариусов. Теперь мне кажется, что это невидимый ловкий жонглёр подбрасывает в небо десятки сверкающих ножей.
Хариусам предстояла зимовка, и я был рад, что в этих местах ручей силён течением и что он сохранит для рыбы талики – не замерзающие полыньи. Зимой через эти талики воздух проникнет под толщу льда. Рыбы смогут жить дальше, и кому-нибудь ещё доведётся увидеть то, что сегодня увидел я.
84
Доплыли – Рукопожатие Масюка
Вот наконец и завиднелся бескрайний простор Енисея.
Справа - высокий берег, на котором сам Туруханск с базами геологических контор.
Мы подгребаем к желанному берегу. Справа и слева от нас тихо проплывают льдины. Хорошо - мы успели до ледостава.
Долго поднимаемся по крутой тропе. С непривычки запыхались.
Вот и знакомая калитка.
Вхожу в апартаменты Масюка. Он – за столом. Как всегда над бумажками. «Привет конторе!..» - говорю. Масюк с улыбкой вскакивает, жмёт руку.
Невольно бросаю взгляд на ружьё, висящее над кроватью. Всё с теми же пробками. Масюк перехватывает мой взгляд, хмурится. Сила его рукопожатия слабеет.
85
На базе – Оставляю Малыша Благоеву – Подарок в деле – Предотлётное застолье
Полевой сезон позади. Мы на базе. Сушим и ремонтируем снаряжение. Готовим его к следующему сезону. Этим же заняты и ребята других отрядов.
А плот наш Масюк с Валентином продали начальной школе на дрова. С вырученных денег устраиваем по вечерам всеобщее застолье с горячим обменом впечатлениями.
Угощаем друг друга изделиями своей кухни. Наши балыки из тайменя признаны лучшими. Как закуска идут на «ура!»
Друга Моряка, откормленного стараниями Кузьмича, мы вернули хозяину. Забавно, хозяин увидел пса в приличном виде и огорчился. Он решил, что собаку вконец испортили. Но потом вспомнил, что Моряк ему понадобится по снегу. А до тех дней, ежели пса не баловать, он вернётся к своим прежним кондициям. Эта мысль успокоила хозяина, и он даже поблагодарил нас. Что же касается Малыша, никто из местных не признал его за своего. Я стал искать приличного человека, который взялся бы содержать пёсика до следующего сезона. Такое практиковалось. Разумеется, не бесплатно. А пока Малыш носился по территории базы, счастливый тем, что много человеческих рук не прочь были дружески потрепать его за ушами. В благодарность, увидев сквозь штакетник забора сородича, он принимал боевую стойку. Видно было, что «не уступит и пяди» теперь уже родной земли…
Зашёл как-то на базу смуглый мужик угрюмого вида. По фамилии Благоев. Охотник профессионал. Он промышлял соболя. Долго смотрел на Малыша. Щупал мышцы, лапы, трепал за ушами. Как-то очень делово и раздумчиво. Наконец сказал: «Мне нужна ещё одна собака. Оставь мне его… К делу пристрою. Весной заберёшь». «Годится ли он к делу?» - спрашиваю. «Посмотрим. Похоже, пойдёт…» «Ладно, - говорю. – До весны».
Благоев взял Малыша на поводок и повёл. Я был поражён. Малыш пошёл охотно. У меня даже скребануло в душе. «Чего ты? – сказал я себе. – Пёс не успел к тебе привязаться. И потом, радуйся - расставание прошло без надрывных слёз». Тут вспомнился мне мой командир отделения сержант Кулинич. Его строгий тон, когда из провинившегося, буквально клещами, вытягивалось осознание проступка. На что Кулинич изрекал ещё более строго: «Не слышу в голосе рыданья». Говорил на полном серьёзе, без тени улыбки…
Через два дня этот Благоев принёс мне однозарядную ТОЗовку – калым за Малыша. Я обрадовался подарку. Стал думать, как привезти винтовку в Питер домой. Думал, вступлю в общество охотников, заживу совсем новой жизнью… Но умные люди в лице товарища Масюка и других, растолковали мне, что охота из ТОЗовок в Питерской области категорически запрещена. Раскопали даже газету, в которой был указ по запрету.
Пришлось мне оружию оставить на базе. Но я всё же успел пристрелять карабин. Да-а, то ли дело пулевая стрельба!.. Я ведь так и не полюбил грохот дробового гладкоствольного ружья.
Как-то поехали втроём на «Казанке» вниз по Енисею на прощальную охоту. Тут-то я и испытал подарок.
В одном распадке, на берегу ручья, почти не сходя с места, снял пятнадцать рябчиков. Только запоминай куда они падают. Подобрал всех.
С последней охотой пришло и последнее - прощальное застолье.
Славно сидеть в кругу людей, которых ты узнал в деле. Среди людей, для которых главный критерий отношений: насколько можно положиться на тебя.
И вот Ефимыч тянется ко мне своим стаканом. Чокаемся. Спрашиваю, мол, как моя работа? Показывает большой отогнутый палец. Потом хлопает по лавке, чуть отодвинувшись. Иду к нему. Сажусь рядом. Со смехом вспоминаем моменты, когда мне удавалось связать его с другими отрядами, когда я становился посредником. И как мы в эти минуты оба были довольны друг другом.
Да-а, приятно вспомнить. Когда всё позади, когда в руках стаканы, когда глядим друг другу в глаза, залитые не только хмелем, но и теплом взаимопонимания, от которого и слова-то – лишние…
86
Отлёт – Красноярск – Пивной ларёк, держись!.. – Наш человек Викентий – Дуэль с Джеком
За ночь выпал первый снег.
Мы бежали к самолёту по забелённому деревянному тротуару. «По мосткам тесовым вдоль деревни…»
Мостки свободны. Отдыхающие собак – не видно. Каждая теперь ожидала холода в своей конуре.
На ногах у нас наши туфли-ботинки. И ноги, привыкшие к тяжести болотных сапог, как-то легко и слишком высоко взлетали коленями вверх, к подбородку. Это было так забавно. На память приходили почему-то кузнечики, готовящиеся к очередному своему шагу-прыжку…
Над Туруханском серое облачное небо. Вода Енисея чёрная. И небо будто раздумывало: сейчас, разом завалить белизной эту черноту, или чуток погодить. От неба и воды веяло таким холодом, что хотелось поскорее оказаться от них подальше. Потому-то мы с радостью занырнули в «Аннушку» местной линии.
А через четыре часа были в Красноярске. Братва ещё в самолёте изнывала от предчувствия встречи с первым же попавшимся пивным ларьком. Грозилась опорожнить все бочки, какие подвернутся под горячую глотку.
Наконец вываливаемся из самолёта. А здесь солнце, тепло! Роскошь бабьего лета!
И действительно: досталось первому пивному ларьку. Брали его штурмом. Досталось и второму. И третьему…
Я не любитель пива. Но с сочувствием смотрел на мужиков. На их нетерпение. На то, как они подносят кружки к губам. Как жидкость пробегает по кадыкастому горлу. Казалось, и сам кадык испытывал кайф. Двигался медленно, смакуя…
В Питер мы с Филипповым собирались через два-три дня. А пока надо было навестить приятеля Валентина.
Мужик жил на окраине Красноярска. Он с весны покупал для нашей базы мешками картошку. Покупал и многое другое по заданию Масюка и Валентина. Потом это всё везли на пароходе в Туруханск, на базу.
Подходим к избе. За забором загремела цепь. Меж кольев увидел я огромного пса. Овчарка. Она не залаяла, а забухала. Будто моя армейская гаубица.
Появился хозяин. Открыл калитку. Здороваемся. Ручищи у мужика по имени Викентий были темны и огромны, как совковые лопаты. Пальцы – плоские широкие. С такими же ногтями.
Хозяин прикрикнул на пса. Раз, другой. Тот не унимался.
Видимо потому, что голос у мужика был какой-то ребячий. Явно для овчарки не авторитетный.
И тут ударила мне в голову чужая пивная струя. «Братцы, - говорю, - а хотите я собаку загоню в конуру…» «Не дури, она ж тебя порвёт», - сказал Валентин. «Определённо порвёт», - подтвердил Викентий. «Спорим на две полбанки?..» - говорю. «Тебе чего, делать нечего?!» - повысил голос мой начальник.
«Ладно, давай! - Загорелся вдруг Викентий. – Я в случае чего за цепь схвачу. Но ежели чего, чтоб потом никаких…» «Годится», - говорю.
Вхожу в калитку. Смотрю в глаза собаке по кличке Джек. Придаю своему взгляду стальную непреклонность. Резко падаю на четвереньки и… мчусь на Джека. Мчусь с лаем и воем, сознающего неоспоримую правоту своего лая и натиска. Будто я и есть настоящий хозяин дворовой территории. При этом слежу за степенью натяжения цепи. Так, на всякий случай…
Джек опустил голову. Перестал гавкать и уставился на меня с великим недоумением. Мол, может, я - Джек и впрямь в чём-то неправ… Это глубокая ошарашенность была мне видна не только в его растерянном взгляде, но и в появившейся неуверенности движений тела. Я понял, что победа близка. Прибавив энтузиазма в лае и вое, я бросился вперёд уже без оглядки.
Джек, парализованный всё тем же недоумением, вдруг дрогнул и медленно попятился. Морда его выражала глубочайшую растерянность. Я наседал, а он пятился. Пятился, пока не оказался в своей конуре.
Врываться в дом Джека стало бы с моей стороны актом агрессии. Это было бы уже перебором. Я загавкал более миролюбиво. На что Джек прорычал: «Только сунься за порог… Пор-рву…»
«Ну и дела… – сказал Викентий так, словно Джек заразил и его своей ошарашенностью. – С меня литр…» «Не дури, - сказал Валентин. – Мы у тебя в гостях, мы и поставим…» Повернулся ко мне. «Психолог… как с собакой разобрался. Поди, всего Фрейда проштудировал, чтобы так тявкать на овчарку…»
И вот сидим в избе, отмечаем встречу. Заодно прощаемся с Кузьмичом. До следующего сезона.
Жена Викентия Наталья потчует нас наваристыми щами.
Уступая любопытству хозяина, я рассказал, что вычитал в одной толстой научной книге как иногда надо вести себя с собаками. Вспомнил это руководство. Захотелось проверить: не враньё ли? Оказалось, не все книги врут.
На мои разглагольствования Валентин вдруг заметил: «Тут главное в роль войти…» «Это уж точно!», - поддакнул Викентий. «Вот именно! – обрадовался я. – Впрочем, и выйти из роли тоже надо умеючи». «Болтуны, - сказала вдруг Наталья. – Собаку до смерти напугали…» «Ничего, - благодушно заметил Викентий – Отойдёт. Теперь к Джеку не скоро на карачках сунутся. Будет думать, что это ему во сне приснилось…»
В дальнейшей беседе хозяин неожиданно заикнулся насчёт заповедника Красноярские Столбы. Оказалось, это за городом, не далеко. И Валентин там ни разу не был. Я загорелся. Время позволяло, и мы на следующее утро двинули туда.
87
Красноярские Столбы – Подъём и спуск под «надёжной охраной» – Дрожь в коленках на финише
Удивительно, что в одном месте были собраны отдельные скалы разнообразной формы. Каждая отличалась от других и конфигурацией, и высотой, и подходами к ней. Это были знаменитые Красноярские Столбы. Местом отдыха молодых искателей приключений. Тут они вёдрами черпали недостающий их натурам экстрим.
Каждая скала имела свою степень сложности, как и своё имечко: Близнецы, Пестик, Дед, Перья, Рукавицы, Первый Столб…
По серым спинам этих именных камушков взбирались вверх одиночки и группки.
Захотелось и мне. Хотя бы на самого простого Ослика.
«И не думай, - сказал мне Викентий, - у тебя туфли цивильные – на коже. Не пойдёт».
Присмотрелся к скалолазам, вижу: верно. Тут надо кеды или сапожки резиновые. Что делать? «В другой раз приедем, ты из Питера прихватишь обувку для такого дела», - смеётся Валентин. Сам сидит на пенёчке и умиротворённо обмахивается веткой от последних комаров.
Смотрю, четверо ребят готовятся к восхождению. Подхожу к ним. Так и так, говорю, я из Питера. Этих столбов, может, уже вовек не увижу. А так охота… Какую малую вершинку покорить… «Из Питера?» - переспрашивают. «Ага». Смотрят на мою обувь. «В твоих бареточках не подняться». «Понимаю». Тут один достаёт из матерчатого маленького рюкзачка пару старых галош. «Прикинь», - говорит. Я обалдел. Но вида не подал. Влез в галошики. Чувствую – чуток болтаются. Тот, что дал мне галошики, достал плотную бечеву. Приладил к одной обувке, потом к другой. «Ну, как? Лучше?» «Другое дело». «А высоты не боишься?» «Чёрт его знает. В горах не бывал, проверить надо». «Понятно». «Пойдёшь следом за Витюхой. Вниз не смотреть. Делать то, что мы будем делать. Понял?» Всё это было сказано так сурово, что я малость струхнул. Подумал: «Тявкнула собачка на свою голову…»
Полезли. На Первый Столб.
Впереди меня двигались двое, и позади – двое. «Надёжная охрана…» - попробовал себя развеселить, но тщетно.
Смотрю как Витюха цепляется пальцами за выступы и углубления в камне. Стараюсь попадать туда же. Стараюсь не упустить и то, как он ставит ноги. Как-то сразу оценил я значение резины моих галошиков. В стопах было ощущение надёжности.
Мы поднимались всё выше. Вершины деревьев только что возвышавшиеся над моей головой, исчезли, опустились вниз. Посмотреть туда не хватало духу, от чего нарастала в груди тревога.
Боковому зрению представлялся голубой простор. По нему плыли очень близкие облака. Но между мной и ими не было спасительного иллюминатора самолёта…
Я продолжал двигаться за Витюхой. Вдруг он: «Всё. Пришли».
Я стоял. Меня немного шатало. Не сразу дошло, что мы на маленькой площадке вершины. Что там вниз!.. Смотреть по сторонам было страшно. Невольно подался впритык к ребятам. Они только улыбчиво хмыкнули, ничего не сказали. Вот тогда-то я и огляделся…
И пришло ко мне, хоть и не в полной мере, но ликование души. От высоты, от простора, от непроизвольной глубины вдоха.
Наконец-то глянул и вниз. Вершины берёз, сосен увиделись травяной стернёй. Там, где-то внизу копошились люди. Среди них должны были быть и Валентин с Викентием. Я подумал о них с каким-то вдруг нахлынувшим на меня душевным теплом. Приветственно помахал им. Правда, не уверен был в том, что они подо мной. Подъём-то наш шёл по спирали. «Ладно, - подумал, - пусть моё приветствие достанется черничным кустикам…»
«Ну, как?», - с улыбкой спросил Витюха. «Здорово!» - говорю. «Теперь - назад. Будем спускаться. Спускаться – это не подниматься. Спускаться будет потруднее…» «Как это потруднее?..» - вырвалось у меня. Видно в интонации моего вопроса было столько животного испуга, что мои проводники весело рассмеялись. «Не бзди, земеля – в обиду не дадим, прорвёмся!» - услышал я наше вечное добродушно-ободряющее.
И мы полезли вниз.
Некоторое облегчение испытал, когда на уровне моей головы появились вершины деревьев.
Наконец оказались на земле. Вдруг подумал: «Господи, как это здорово стоять на ней – матушке родной!..»
Ноги у меня в коленях дрожали. Было смешно и стыдно.
Стал снимать галошики. Делал это, видимо, слишком неуклюже. Ребята со смехом смотрели на мои усилия.
Прощаясь, я тряс руки парням с искренней признательностью. С ними бы посидеть, выпить, поговорить, но не складывалось. Мы завтра на рассвете улетали.
88
Печальная сага Викентия о мужичке, который взялся за большое доброе дело не по указке начальства…
Тем вечером, после похода на Столбы, сидели мы у Викентия не столько за стопкой, сколько за травяным чаем – изделием славной Натальи.
Разговор зашёл об огромности территории богатейшего Красноярского края, о скудной и суровой жизни обитателей таёжных факторий. Порою так несуразно складывающейся.
Услышали любопытный рассказ о бестолковщине этой жизни. Увы, не из Гоголевских времён…
«Заметили, - спросил Викентий, - на дальних факториях и в посёлках у каждой избы горы мусора? Какой там горы! Терриконы бутылок и банок. Товары, продукты доставляются по весенней большой воде баржами. Ну, и самолётами – тоже. А тара – остаётся.
За годы стекла скопилось, - видели?.. Ну, вот. Нашёлся у нас в Красноярске мужик, речник с предпринимательской жилкой. Водил баржи по рекам. Наскрёб, наодалживал денег. Нанял катер, баржонку, несколько мужиков матросами. Городское начальство пронюхало. Накинулось: «Ты чего это удумал, матрос-барбос?» Он им так, мол, и так… «Думаю по осеннему половодью. Сходить на кой-какие фактории. Пособирать бутылки, малость почистить территорию… Стеклотару, привезу и сдам в приёмные пункты. Я прикинул, смогу сдавать подешевле обычного». Начальство переглянулось. Уж очень не понравилось ему, что самодеятельность прёт. Что сам додумался, а не по указанию сверху. Не в миллионеры ли лезет собиратель бутылок?..
Не сразу, но разрешило. Предупредило, что следить будет строго… Чтобы, значит, нога капитализма не ступила…
Отправился мужик. Дело у него пошло. За самые копейки покупает у народа эти лежалые бутылки.
Забегал люд, давай ему на баржу таскать мешками. Рады-радёхоньки, что хоть мусора вокруг изб поубавится. Матросы только успевали ящики комплектовать.
Привёл он баржёнку в город. Стал сдавать стеклотару. Тут начальство городское приказало приёмщикам принимать по цене большей, чем вначале договаривались. Деваться некуда… Сдал он всё. Стал расплачиваться с матросами, за аренду катера, баржи. Тут-то его и взяли за жопу. Выручку отобрали и - в суд. Аферист ты эдакий!.. И - на скамью подсудимых. Мол, не хрен… Уж он оборонялся, как мог. Так начальство сначала припугнуло, а потом натравило на него тех матросов, что ещё не всё получили с хозяина. И такое дело запалили! В газетах пропечатали. Шум подняли. Народ взбутетенили. В газеты посыпались письма. Мол, расстрелять частника кровопийцу. И пошло, поехало…
Посадили. Дали пять лет. Через два года за хорошее поведение выпустили.
Пришёл домой весь в болячках, голова трясётся. И будто говорить разучился. Как его кто спросит: «Хоть копейку какую припрятал?..»Он махнёт рукой, повернётся и – ходу - куда глаза мокрые глядят…»
Вот какую печальную историю поведал нам Викентий.
89
Москва, Красная Площадь – Редкий экземпляр рядового работника государственной машины
На рассвете мы с Валентином улетели. Через Москву. Там у Валентина были тоже дела.
Прилетели. В голове мелькнуло: «А не затесаться ли мне в моём живописном виде к папане?..» Но было ясно, что по времени вряд ли успеть. Вечером мы улетали в Питер. Потому пошёл просто погулять-побродить по городу.
И занесло меня на Красную Площадь. Ни меньше, ни больше. Присел на низкое ограждение. По левую руку - Мавзолей, по правую – храм Василия Блаженного. Смотрю по сторонам, любуюсь историческими реликвиями. Внушают трепет. Захотелось даже закурить. Достаю из кармана кисет с махоркой. Тот самый, который у меня теперь всё время на шнурке… Достаю газетку. Начинаю вертеть самокрутку. В это время по брусчатке проходит стайка экскурсантов. Экскурсовод лопочет им что-то. Похоже, по-немецки. Вдруг стайка останавливается. Все головы повёрнуты в мою сторону. В глазах изумление пополам с восхищением. То ли от моей кержацкой бороды, то ли от ловкости, с которой я верчу самокрутку. Я даже чуток смутился. Чтобы сдемпфировать смущение своё, подмигнул всей стайке. Они заулыбались. А на улыбку я всегда отвечаю улыбкой. Словом, всё получилось естественно.
Но пока я перебрасывался с иностранцами улыбками, экскурсовод ушла вперёд. Оборачивается, а стайка её отстала. Тётенька в недоумении пожимает плечиками и ладошкой подзывает отставших. Те подошли. Что-то оживлённо лопочут, видимо, объясняя. Но лицо экскурсовода так и осталось серьёзным. Всё-таки при исполнении…
Только группка немчиков скрылась с глаз, как передо мной нарисовался милиционер. Признаться, предчувствовал его явление. Почему-то подумалось: «Отберёт кисет или не отберёт?»
А милиционер, с пухлыми губами откормленного детсадовца, в старину про владельца таких губ говорили «брыслатый», взял под козырёк и представился. Я был тронут таким обхождением. «Тут что-то не так… - подумалось. – Наверняка где-то рядом, под серебристыми ёлками, сидит начальство из проверяющих. Решают: принять молодца на более ответственную службу или нет. А мой милиционер, поди, об том только догадывается…»
Он в мягкой форме сделал мне замечание за мой слишком уж не столичный вид. Затем посетовал по тому поводу, что я махорочным дымом усугубляю экологическую обстановку столицы.
Степень такта его замечаний вконец растрогала. Из меня посыпались искренние горячие извинения. Законопослушно сделав шаг в сторону удаления с Красной площади, я почувствовал, что кисет мой ползёт следом. Спохватился, поднял его. Оглянулся. Милиционер улыбчиво и снисходительно качал головой. «С таким низовым работником государственной машины я был бы не прочь встретиться ещё раз…» - подумалось тепло.
90
В Питере – Опять заморочки с моим Жориком Лаврентьевым – Но есть кому сказать спасибо
Прилетели в Питер. А тут – бабье лето! Тёплая золотая осень. На каждом углу – арбузы.
Радостью было получить наконец деньги «за проделанную в Сибири работу». Их так не хватало на семейные нужды…
Впечатления переполняли. Друзья-приятели охотно подставляли головы, на которые я эти впечатления и выливал. В подтверждение достоверности своих баек я выкладывал на стол весомый аргумент. Ну, конечно, кусок балыка тайменя. Действовал аргумент безотказно.
Как-то, возвращаясь с очередной такой встречи, я шёл по Литейному. Вспомнил Жорку Лаврентьева. «Дай, - думаю, - заскочу…» Захожу. Ольга Михайловна, как увидела меня и – в слёзы.
Выглядела она совсем старенькой и беспомощной. Сквозь жиденькие седые волосики головы проступали косточки над ушами. Не сразу удалось мне успокоить её.
Оказалось, Жорку с работы от училища вышибли. Поцапался с начальником цеха. Видно крепко.
Теперь работает в аэропорту грузчиком. Всё время на улице. Часто простуживается. Особенно зимой. Больной, перемогаясь, идёт на работу. Связался с какой-то пьянью… Получку приносит не всегда…
Дождался его прихода. «Привет, - говорю, - как поживаешь?..» «Да так… - кисло отвечает. – Ты лучше расскажи как там Сибирь – матушка…» «Про Сибирь успеется. Ты мне вот что скажи: хотел бы в наладку по КИПу и автоматике? Я тебе рассказывал, помнишь?» «Да, помню. Только ты курсы специальные кончал… А меня такого с улицы кто ж возьмёт?» «Да с твоей башкой никаких курсов не надо, - говорю. – Пойдёшь? Попробую тебя приткнуть. Для начала мне нужно твоё согласие. Что там за работа, я тебе рассказывал. Для тебя годится, думаю. Там развернёшься…» «Пойду. Конечно. Только вот выйдет ли что у тебя? Ты же сам оттуда слинял…». «Посмотрим, - говорю, - может, что и выйдет…»
Теперь у меня был повод навестить Валентину Петровну. Мне было интересно: не изменилась ли в ней что-то… Тогда, прощаясь, мы расстались по-дружески. Если можно дружить с начальниками ОК…
Прихожу. Встретила улыбкой. Не показной и не ядовитой. С явным интересом вкушала мой краткий рассказ о работе в тайге. Я же не забывал о романтическом соусе…
Вещание своё закрепил подарочным куском балыка. Точка – что надо! После такой точки легко перешёл к рассказу о Лаврентьеве. Особо напирал на то, что ежели не придётся ко двору, то – пинка под зад, и - никаких обид…
«Приводи, - говорит, - только сперва поговори с кем-нибудь из начальников участков. Уж как они решат. Сам понимаешь…» «Понимаю», - говорю. И пошёл я к начальникам.
Попался мне Штейман. Большой специалист, большой авторитет в наладке, учёный – кандидат наук. И при таком количестве плюсов имел он вечно печальные глаза. На их грусть я и купился. Подумал: «Этот выслушает и поймёт…» И точно. Слушал он внимательно и долго. А я всё напирал на качество Жоркиных мозгов при полном отсутствии амбициозности. «Ладно, - сказал наконец Штейман – присылайте ко мне. Поговорим, тогда и решим. Мне как раз нужны люди. В Ташкенте у меня большой фронт работ открывается. Поедет ваш друг в Ташкент? Это ж к чёрту на рога…» «Поедет, поедет!.. – обрадовался я. – Он и туда поедет!» - заспешил я успокоить Штеймана.
С тревогой ждал результата переговоров Жорки со Штейманом. Наконец узнаю: взяли. По третьему разряду монтажника. Не наладчика, а монтажника. Но взяли.
Заскакиваю как-то к нему. Он весёлый, живой. Собирается в дорогу. Из вещей у него в основном книги по КИПу и автоматике. Посмотрел я на эту связку книг и подумал с тихой гордостью: «А ведь мой Жорик, дайте только срок, заткнёт учёностью своей не только товарища Штеймана».
Мама его тихо льёт слёзы. Теперь уже по причине расставания. И мы с шутками и трёпом её утешаем.
Я не сомневался в том, что дела у Лаврентьева пойдут. Только бы не сорвался на какой-нибудь чепухе.
Надежды оправдались. За год мой протеже дошёл по стезе квалификации до шестого разряда. То и дело ему приходилось выполнять функции прораба. И он справлялся.
Уже из Ташкента написал он мне несколько писем. Из них следовало, что эта работа пришлась ему по душе. Я же продолжал давить на него, что ему надо поступать в университет на физмат. Зудел ему об этом ещё в училище. Тогда он только отмахивался.
91
Тоска по приличному месту – Кадровик, склонный к шутке - Гришкин
Улеглась моя беготня по друзьям-приятелям. Улёгся и мой фонтан экспедиционных впечатлений. Пора было пристраиваться и на какую-то службу-работу. Кстати, когда я был у Валентины Петровны по поводу Жорки, она спросила с усмешкой: «Ну, дак… Ты -то как?.. На зиму к нам?..» «Возьмёте? Мне главное – Вы…» «Что я?.. – всё с той же усмешкой сказала она. - Надо у начальников участков спросить…» «Замётано…» - говорю.
И вот стал я всё чаще подумывать над тем, куда кости бросить. На память приходило замечание милиционера на Красной Площади… По поводу кисета, махорки и вообще – моего вида заурядного гопника. Милиционер, а какое семечко в душу заронил!
И захотелось мне в приличное место. Которое «дышало бы культурой». После таёжного комарья с мошкой, после залезаний на лиственницы по нужде, о каком другом месте ещё мечтать?
Конечно, можно было бы походить в филармонию. Чуток соскрести с себя коросту одичания. Странно, но теперь эта мысль меня не удовлетворяла. Захотелось, видите ли, быть участником сотворения «чегой-то возвышенного». Нескромное желание, верно?
И тут попадается мне на глаза мелкое объявление на дверях служебного входа Мариинки. Случилось, мимо проходил. И как углядел?
Мариинка. Тогда это был театр оперы и балета им. С.М.Кирова.
В бумажке говорилось о том, что театру нужен осветитель.
Я, конечно, помнил своё малоудачное поступление в ВОЕНМЕХ, когда в очередной раз лизнул замороженную железяку… К тому же был наслышан о суровых порядках по подбору кадров в этом заведении. В нём проходили и торжественные партийные мероприятия высокого уровня. Серьёзное заведение...
Однако, ринулся на зов объявления со смелостью, приобретённой в заповеднике Красноярские Столбы. «Плевать, - сказал себе, направляясь в отдел кадров, - ежели чего, пойду в бетонщики на стройку. Или вернусь в ЛСПНУ…»
В отделе кадров я, как всегда, наяривал основной свой мотив: возьмите на пробу. Возьмите с недельным испытательным сроком. Мол, ежели чего – под зад пинка и – никаких обид. Мол, нанимаюсь я не в статисты-артисты, а в осветители. Это после наладчика по КИПу и автоматики…
Кадровик, пожилой дядечка с бледным высохшим лицом. Очень серьёзный. Настолько, что мне показалось: наверняка у него на ногах хромовые сапоги. Изловчился, глянул – сапог не было. И галифе – тоже… Зато в углах кабинета экспонатами военного музея серели стальные сейфы. Словом, обстановка не позволяла забыться в простоте душевной.
Неожиданно зазвонил телефон. Хозяин кабинета поднял трубку и заладил: «Да, да, конечно… Да, да, конечно… Да, да, конечно… - и вдруг – Целую тщательно…» И при этом лицо серьёзное – серьёзное.
Я невольно попытался представить себе таковой поцелуй...
Мне стало весело. Я отнёс высказывание кадровика к фирменной шутке. От чего сам кадровик показался мне не таким уж замороженным дыханием службы.
Похоже было, что кадровик уже устал от одного моего присутствия. У него явно были дела поважнее. Он нетерпеливо нахмурился и велел мне пойти и переговорить с начальником осветительского цеха.
Я бродил по тёмным коридором закулисья, рассеянно катая в голове виды поцелуев: тщательный и рачительный. Кстати, откуда взялось это «рачительный»?.. Чёрт его знает!.. Но я всё больше склонялся к тому, что кадровикам больше личит именно «рачительный».
Наконец вспомнил о цели своего появления в этих коридорах.
Попадались люди. Они и вывели на Семёна Денисовича Гришкина – начальника цеха. Он оказался в чёрном костюме, в белой рубашке и чёрном деловом галстуке. Стандартный начальник. Полный. Пиджак с трудом сдерживал расползающуюся плоть. Лицо широкое, круглое, светлое и очень серьёзное. От такого лица уже невольно ждёшь сурового замечания. Было видно: понимал Семён Денисович на какой важный пост поставила его партия.
Узнав о том, что я в недавнем прошлом наладчик, он сразу сказал: «Беру, но смотри!.. Но – смотри!!. Неделя испытательного срока. Требования у нас жёсткие. И уж если выкинем, то со свистом, понял?!. Потом не скоро работу найдёшь…» - Пугнул Гришкин. Я, было, даже дёрнулся: не в петлю ли лезу, не тороплюсь ли лизнуть ту самую железяку?.. Потом чертыхнулся про себя: а была не была!.. Я ж не банк собираюсь оприходовать…