Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
92
И за кулисами есть место подвигу – Условия работы - Причащение к таинствам…
На новую работу ходил с каким-то сновиденческим душевным подъёмом. У меня было ощущение: ну вот и я сподобился приблизиться к «подножию высокого…» Искусства профессионального, в котором нет места «дилетантским потугам».
У меня даже перехватывало дыхание, когда я проходил через суровую проходную театрального заднего хода.
Разобрался в нехитром хозяйстве светильников, подсветок, прожекторов, устанавливаемых на сцене и между кулисами. Трудным для меня было запомнить где, когда и что надо поставить, включить. А также когда снять и выключить. Я делал для себя записи и схематические рисунки. Постоянно помогали, подсказывали коллеги во главе с бригадиром – улыбчивым Лёхой. Но не эта моя старательность решила судьбу: оставят или нет.
Буквально в первом же спектакле «с моим участием», поставленный прожектор между первой и второй кулисой по левой стороне сцены, уже включённый, работавший на действие, вдруг погас. Мои коллеги, кто ставил, этот прожектор, зашумели, засуетились: «Ну, зараза!..» «Снимай этот!..» «Тащи другой!..» Я подскочил к прожектору. Открыл дверцу. Зажимая в руке платок, крутанул влево горячую лампу и свет вспыхнул снова. Как я и предположил, со временем лампа разболталась в патроне, пропал контакт в цокольной части.
О моём «подвиге» донесли Гришкину. Если до того он тенью маячил между кулис, приглядывая за мной с большой подозрительностью, то теперь смотрел с недоумением приятного свойства. Подозрительность его притупилась.
Со временем прояснилась и причина этой беспробудной подозрительности, царившей в театре. Гришкин, как и прочее начальство, на полном серьёзе, страшились возможного антирежимного эксцесса. В театре проводились партийные мероприятия с участием обитателей Смольного. Потому в закулисье топтались и хлопцы из Большого Дома. Со временем мне стало казаться, что они есть и среди рабочих сцены, среди бутафоров и среди нас – осветителей. Словом, обстановка в театре была далека от грезившихся пиршеств Мельпомены и Талии. Всё же, на некогда самой большой сцене России, и сейчас оставалось место для божественных условностей танца и пения. Я в этом убедился.
Во время спектаклей я торчал за кулисами. И не затем чтобы пуще войти в доверие Гришкину. Мне было всё чертовски интересно. НУ и, конечно, хотелось скорее запомнить ЧТО, ГДЕ, КОГДА и КАК мне надо действовать.
Во время хода спектакля весь пролетариат сцены сидел в подвальных помещениях, дуясь в домино. Из репродукторов, - они находились даже в туалете, - лилась музыка. Доминошники сражались азартно. Но в нужный музыкальный момент вскакивали и летели на сцену – готовить её к следующему шагу сценария. И всегда успевали. Это и был их артистизм. Класс профессионалов.
Сдаётся, влияние музыки и танца на пролетарскую среду театра было благотворным. Я заметил: по пустяковому поводу, на базарный манер, они промеж собой лаялись редко. Матерщина в их устах не была скучно-вульгарной. Была сдержанной, смачной, не лишённой творческого изыска.
Мне же, за кулисами, открывался новый удивительный мир. Никогда не думал, что здесь может находиться такое количество народа. Тут были артисты, ожидающие своего выхода. Поклонники этих артистов. Родственники артистов и их поклонников. Работяги, кому не хватило доминошных костяшек. И все вкушали, внимали, причащаясь к таинствам высокого…
93
Утверждён в штате – Регуляторная – Мезенцев, Ширшов, Кургапкина
Гришкин утвердил меня наконец в штате.
Со временем я просмотрел и прослушал весь репертуар. Доставая контрамарки, зазывал друзей, приятелей и знакомых на самые интересные постановки. На иные обычным образом и билетов бывало не достать.
Тогда в театре, художественной частью, заправляли Сергеев с Дудинской. Оба - беззаветные труженики. Как мастера, пользовались большим авторитетом.
Считалось, что балетная ипостась театра куда сильнее, чем оперная. Скажем, «Дон Кихот» Минкуса я мог смотреть и слушать без конца.
Когда уже освоился, любил оказаться в помещении ведущих спектакль. Это помещение располагалось рядом с будкой суфлёра и называлось Регуляторная. Командовали делами там Мезенцев и Ширшов. Два матёрых мужика, виртуозы своего дела.
Они сидели на высоких круглых стульях. Сцену обозревали в амбразуру перед ними. Нажимая кнопки, двигая рычаги, они обеспечивали техническую сторону хода спектакля. Вот у кого действительно была ответственная работа. Они управляли подъёмом и опусканием кулис, задников. Силой освещения той или иной части сцены. Музыку помнили и знали до последней ноты. Сценарий помнили и знали до последнего хода, до последней мелочи этого хода.
Я познакомился с этими мужиками.
Когда позволяли обстоятельства, любил спуститься к ним в «капитанскую». Сесть рядом и смотреть на сценическое действо в упор. Такое чудо!..
Краем глаза слежу как капитаны легко, непринуждённо ведут громоздкое судно спектакля. Порою они, из озорства, бросают язвительные замечания болерунам. Те их хорошо слышат. В свою очередь, за словом в карман не лезут - отбрехиваются весело и дерзко.
Вот идёт «Дон Кихот». Льётся музыка. Кургапкина движется по диагонали через всю сцену, приближаясь к нам. Её вращение в фуэте столь стремительно, что слюни изо рта летят, как с поверхности центрифуги.
«Кургапкина! Ты чего тут расплевалась! Прекрати эти верблюжьи замашки!..» - весело орёт один из капитанов.
Балерина услышала. Она успевает взглянуть в нашу амбразуру. Успевает ответить незлобиво: «Заткнись, мудила! Не вякай под ногу!..»
…Прошли годы. По грустным обстоятельствам я оказался на Волковском кладбище. Случайно поворачиваюсь, и вижу высокую мраморную доску с изображением балерины. Кургапкина… Похоронили недавно. В землю, у подножья памятника, воткнут старинный испанский веер… Из того самого «Дон Кихота».
94
Штоколов
Да, когда шли балетные представления, то и за кулисами, и в зале народу было всегда изрядно. Чего не скажешь про оперные спектакли.
При мне пришёл на сцену Кировского Борис Штоколов. Бас. Первое время при его выходах за кулисами было не протолкнуться от любопытных.
Штоколову это не нравилось. Одним тембром голоса он взял за грудки администрацию. Добился, чтобы когда он идёт на сцену, рядом не было ни души. Эта «саранча», как он называл закулисников, мешала ему сосредоточиться и входить в образ.
Вскоре ряды желающих слушать певца за кулисами поредели. А когда театр облетело известие о том, что Боря потребовал для своего выхода на сцену в «Борисе Годунове» костюм самого Шаляпина, висевший под стеклом - дорогим музейным экспонатом, - тогда к нему потерял интерес и последний работяга сцены. Ни одному басу до Штоколова такое и в голову не могло придти.
Вот что иногда бывает, когда амбиции опережают дарование. За такое Господь тоже может призвать к ответу. То и случилось на моих глазах. В «Демоне».
Один из кульминационных моментов. Герой выводит басовые фиоритуры – всё как обычно. Вот последний пассаж. Пора Демону падать со скалы. И Штоколов падает…
Обычно место падения застилали матрасами в три слоя. Потому как солист наш был медвежьего кроя. Но однажды работяги то ли забыли, то ли поленились, но положили лишь один антиударный слой.
Демон падает. Как и положено по сценарию. В нужное место. Но тут раздаётся дикий медвежий вой. От фиоритур этого воя даже доминошники повскакали и прилетели на сцену.
Смеху было! Правда, смех был исключительно сдавленный…
Гнев Штоколова грозил не оставить камня на камне от театра.
В поисках главного «зачинщика» учинили полное серьёзное дознание. С привлечением специалистов из Большого Дома. Я даже немного струхнул. На этой волне выявления диверсантов, не выставят ли меня за ворота?.. Хотя бы за то, что смеялся вместе с прочим людом. И не очень-то сдавленно…
95
Атлантов и Магомаев
Как уже говорил, всё рабочее время я проводил на сцене за кулисами. Естественно, что у меня появились «весьма любимые» и «менее любимые» спектакли. В первые попадали те, от которых в моей голове застревало больше музыкальных фраз.
Вот снова вглядываюсь и вслушиваюсь в «Силу судьбы» Верди. «Господи, - думаю, - какое убожество. Во всех отношениях. И за что только эта вещь превозносилась и превозносится критиками. Не иначе, как из почтения к гениальному автору. Да и тема… Глубокая, философская. Может, она сама по себе вытаскивает всё…»
И вдруг, бац! Приезжает какой-то Атлантов. Правда, приезжает из Милана. Аж из «Ла Скала». Он там практиковался. Целый год.
Выходит этот молодой красавец по имени Владимир на нашу сцену в главной партии «Силы…» За кулисами почти никого. Пролетарская братва в подвале. Козла забивает. Я и то забрёл к реставраторам декораций. В пол уха, как все, слушаю репродуктор.
Звучит первая фраза речитатива. Другая… Реставраторы отложили кисти с пузырьками краски. У меня ухо тоже встало торчком. Бросаюсь в подвал к доминошникам: уж у них-то слух неподкупный. Вхожу. Мешают костяшки, но как-то тихо, без азарта и у всех ушки на макушке. Один встаёт, другой, третий… Встают и, как в сомнамбулическом сне идут по узким тёмным коридорам, поднимаются на сцену. Уже все кулисы забиты рабочим людом.
Кончается акт. Опускается занавес. Закулисники бросаются к певцу. Гремят аплодисменты. И с той стороны сцены и - с этой. Кто-то даже изловчился и букет раздобыть, протягивает Атлантову. По лицу его видно: врубается в обстановку. Понимает что значит, приветствие работяг сцены…
Вот, оказывается, как начинается восхождение звезды.
Кулисы заполнены до конца спектакля. Стою и я «при исполнении…»
Глаз не отвести от сцены. Сама опера теперь видится мне действительно гениальной. Потрясающей по драматизму, по глубине проникновения в сущность человеческих характеров. И как только я этого не замечал?!..
Спектакль кончился. Ушли зрители. В зале полумрак. Основной занавес поднят. На бескрайней сцене работяги убирают последние признаки действа, а разговоры о певце не остывают: «Вот это мужик!», «Наш мужик!..» «Итальяшки балбеса держать не станут. Уж точно – глянулся он им…», «Он там дурака не валял…», «Знай наших!..» Сей кондовый патриотизм «низов» мне и сейчас кажется нежно-симпатичным.
Атлантов спел почти все заглавные партии репертуара и укатил в Москву. В Большой.
Я ещё долго вспоминал певца, который «пришёл, увидел, победил». Но с особым волнующим чувством припоминается один момент. Он не связан с очарованием голосовых возможностей певца.
Шёл «Евгений Онегин». В перерыве между актами Атлантов вдруг решил изменить мизансцену. В окружении режиссёров разного калибра, он горячо объяснял почему это надо сделать. Певец был занят своими мыслями. Никакой рисовки, доводы глубоки и страстны. Мне вдруг увиделось: в нескончаемости творческого поиска для таланта не существует мелочей. Он вечно озабочен, выразить и пустяк – по максимуму. Вот это было отношение к делу, к работе по высшему разряду…
Как же мне повезло в тот мой единственный театральный сезон!..
Следом за Атлантовым прилетел к нам Муслим Магамаев. И тоже из «Ла Скала». И тоже после практики. И тоже молодой, сильный, полный энергии. На ту пору уже хорошо известный всей стране исполнением эстрадно-патриотических песен. Надо думать, «рабочие слои» нашего театра высокомерно относились к эстраде и к тем, кто промышлял на этой ниве. Касаемо же балерунов с голосовиками, - и говорить нечего.
Магамаев вышел в «Севильском цирюльнике», естественно, в роли Фигаро.
И чудо повторилось.
Муслим с первых же фраз показал что такое весёлое, искромётное хулиганство гения – утончённейшее пиршество божественного духа. Джоаккино Россини, у нас на глазах, у нас на слуху, голосом Магомаева, резвился, подкупая, раскованной, бесконечной силой правоты здоровой человеческой сущности. Брызжущая энергия лукавого Фигаро, оперённая талантом исполнителя, хоть на краткий миг, брала в полон любое чёрствое сердце. Вытворяя это «пленение» с простодушием и непосредственностью ребёнка. Это ли, говоря пафосно, не великая сила искусства?..
Осознанно или неосознанно, но каждый ощущал щедрую благодать божественного дара. Магамаев, в свою очередь, дарил нам возможность соприкоснуться с ним, увидеть, ощутить и с невольной радостью сдаться на милость победителя.
Словом, два этих певца щедро подарили душе моей не забываемый праздник.
96
Николай Рубцов
Театр – театром, но не забывал я при случае зарулить на какое-нибудь литературное сборище. Однажды занесло в ЛитО «Нарвская застава». Я о нём был наслышан.
Руководила объеденением тогда Наталья Грудинина. Поговаривали, что ребята у неё подобрались сильные. Потому с духом я туда собирался долго.
Пришёл. Народу изрядно.
Читали те, кто был назначен заранее. Тут же любой желающий мог выразить свою оценку, высказаться по существу текста.
Услышанные стихи произвели на меня впечатление крепкой работы. Однако критики, несли очередного автора по кочкам. Хищно и беспощадно. Я мысленно примеривал эти речи на свою продукцию и чуял: порвут.
В конце вечера Грудинина взглянула на меня. «Вы у нас впервые?» «Да». «Пару слов о себе и читайте…» - сказано было с таким нажимом высокого авторитета, что приготовленная фраза: «Да я ничего… Я просто пришёл послушать…» - провалилась во мне куда-то с концами.
Достал бумажки. Стал читать. Чую: руки мои мелкую тряску выводят. И ноги - наполняются рыхлой ватой. Сам себе стал противен. В голове мелькнуло: «Что, прибздел?!. А вот плати и получай в нюх!..» С тем и пришло спокойное ощущение глубинной необходимости произносимой строки для меня самого.
Кончил. Пошло обсуждение.
Порвали в клочья. Разнесли в пух и прах. Да так лихо... Мне даже стало весело: «Это ж из каких пушек, да по серым-серым пташкам…»
Но когда критиканы угомонились, Грудинина произнесла несколько коротких фраз. Она предлагал оставить меня в кандидатах. Мол, надо посмотреть на дальнейшую работу автора. Не проявится ли в ней прогресс…
Я такого никак не ожидал.
Критиканы кисло морщились, но не посмели возникать. Всё закончилось очень даже пристойно.
Стал ходить на занятия. В памяти от тех хождений как-то ничего не осталось, кроме того дня.
Дело было поздней осенью. Наталья Грудинина простыла, заболела. Занятия проходили под руководством Саши Морева и Ирэны Сергеевой – самых продвинутых авторитетов Оюъединения той поры.
Пришёл момент выслушать новичка. Поднимается щуплый паренёк с мрачновато-печальным выражением лица. Казалось, что-то терзает его, не даёт ему отвлечься, перевести дух.
Начал. Читал сухо, монотонно, но услышанное меня потрясло своей пронзительностью смысла. Вживую я такого больше никогда не испытывал.
Вот он умолк.
Навалились кровожадные... Порвали, разнесли, не оставили камня на камне. Словом, порезвились ребята.
Особенно досталось автору за провинциализм, за неактуальную тягу к жизни и быту деревни, за отсутствие малейших признаков самобытной стилистики. За отсутствие в ней и намёка на эксперимент, на новации…
И Саша Морев, и Ирэна Сергеева были в своих замечания кратки, но тоже - по-менторски суровы.
Лицо парня потемнело. Плотно сжатые губы выражали страдание.
Не сказав ни слова, он поднялся и вышел.
Что-то меня толкнуло. Я вышел следом.
Так я познакомился с Николаем Рубцовым.
Он работал на «Кировском заводе» в котельной, жил в общежитии. Виделись мы редко. Он работал посменно. У меня тоже - не каждый вечер был свободен. Мы встречались на Обводном. Порою днём.
Так странно… промышленный, шумный район, а мы ходили по набережной и читали друг другу.
Сейчас не верится. А ведь было…
Вспоминаю читаемое на камнях Обводного и вижу: самое-самое, что сделало Рубцова гордостью русской поэзии, было уже им написано. Ещё тогда. Самое выстраданное:
…С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую, -
Самую смертную связь…
Поразительно… И как тут не вспомнить Бориса Леонидовича: «…Не читки требует с актёра, А полной гибели всерьёз…» Николай платил по «счетам жизни», не мелочась, готовый ко всему. Готовый и к «гибели всерьёз».
В Питере Рубцов сошёлся с Горбовским, с Эдиком Шнейдерманом, с Борей Тайгиным. Борюня сделал ему первую книжку «Волны и Скалы» в типографском варианте. Единственный экземпляр. С той книжкой поступил Рубцов в Литературный институт. И пошли у него публикации, пошли книжки.
Наконец-то он мог зажить на своей милой Вологодчине не отщепенцем, а, слава Богу, известным, всё более чтимым поэтом.
Несколько раз писал я ему, но ответа ни разу не получил. Обиды у меня не было, потому как мои вещи особого интереса у него не вызывали, я это видел. Так что высшая справедливость «имела место…»
К нему потянулись. Много потянулось… И, как всегда, к глубокому, чистому и высокому норовит примазаться, прилепиться и серенькая шушера. Это было видно. И не просто примазаться. Иные энергичные, в твердолобом порыве, норовили сделать из кумира знамя, дабы самим запечатлеться под ним. И… остаться. Хотя бы в анналах. Грустно было видеть такое. Но и это – было. Слава Богу, ветер времени, заботясь о перегное земли, разносит по ней и шелуху мелких человеческих амбиций.
И вот. В руках у меня альманах «Изящная словесность» №19 2011. В рубрике «Мемуаристка» отрывок «…И «Нарвская застава» (Из готовящейся книги воспоминаний «ПОЭЗИЯ, МУЗЫКА, ЖИЗНЬ») Ирэны Сергеевой. Из отрывка я с удивлением узнаю, что Рубцов, как поэт, был оценён в ЛитО по достоинству. Странно… Но, может, Николай всё-таки снова появился в «Нарвской заставе»? Может, его стихи были наконец услышаны, поняты и уважительно приняты? Этого -не знаю. Сомневаюсь.
Сам я больше в то ЛИТО не заходил. Скорее, в связи с частыми разъездами.
97
Стас Выборнов – Невольно охмуряю мальца
Говоря о трудовых театральных буднях, следует вот что сказать. Как-то я ни с кем из цеха осветителей близко не сошёлся. Пожалуй, потому, что не стал постояльцем доминошных подвалов. А, может быть, и потому, что знал: весною я слиняю. Опять в тайгу… Она становилась с каждым днём всё желанней. Тяга к ней тайно вызревала во мне, наливалась… Я таскал её, шатаясь по коридорам театрального закулисья. Ни комары, ни мошка даже на ум не приходили.
При таких делах-обстоятельствах я всё же сошёлся с одним человеком. Он был изрядно моложе меня – парнишка парнишкой. И что любопытно, из потомственных осветителей. У него мама до самой пенсии управляла прожекторами на галерее. Теперь это место занимал её сын. Звали его Станислав. Посмотришь на Станислава и скажешь себе: это не Станислав, это – Стасик. По фамилии Выборнов.
Как, при каких обстоятельствах я с ним познакомился, убей не помню. Может, когда стояли за зарплатой у окошка кассы?..
Но почему-то именно ему я рассказал однажды как мы спасали бесхозного пса посреди кипящего порога. Того самого Малыша… И что теперь этот Малыш дожидается своего хозяина в далёком Туруханске…
Написал это и подумал: а не занесло ли меня опять в слезливую лирику?..
Так или иначе, но как-то сразу доверился я, как мне показалось, чистой душе этого паренька. Меня подкупило то, что он любил сам театр, его ауру. И не только потому, что с раннего детства толкался за кулисами возле мамы. Оказалось, он занимался музыкой, играл на трубе и когда-то мечтал оказаться в оркестровой яме этого театра. Но стало ясно, что музыкальных способностей ему не хватало. Он отступился от мечты. Трезво, спокойно. Продолжая любить и театр, и свою причастность к нему. Он знал наизусть партитуры некоторых спектаклей. Музыка питала его душу. И он уже не мог оставаться вне её… Привязанность его была острой и бескорыстной. Такой вот случай…
Это от него узнал я со временем, что «Сила судьбы» Верди была заказана композитору дирекцией Императорских театров для театра итальянской оперы в Петербурге. Что поставлена она была впервые именно в России, в 1862-м году. По этому случаю Верди дважды побывал в Северной столице.
И о «Севильском цирюльнике» я услышал от него много любопытного. Из благодарности я отвечал ему рассказами о своём первом полевом сезоне. Он слушал с интересом. Я невольно выливал на него ушат, всё ещё не остывших впечатлений. Но вот что удивительно. Его особо интересовали чисто практические вещи. Скажем, нюансы ловли крупного тайменя. Почему таймень берёт лучше на «мыша», чем на обычную блесну. И как этого «мыша» делают. Тут я увлекался и нёс по кочкам, потому что мне самому было чертовски интересно поделиться тонкостями регулировки плавучести «мыша» с помощью свинца в его пробковом теле… А кончалось тем, что я рисовал захватывающую картину нашей совместной… ловли двадцатикилограммового тайменя…
Я нёс явный бред. Мол, вот мы оба с ним в устье речушки. Вошли в воду по колено. Стас забрасывает спиннинг под противоположный берег. Тянет «мыша» поперёк мутного, после недавних дождей, потока. Поклёвка. Похоже, взял крокодил. Во всяком случае чуть не вырвал удилище из рук. «Подсекай!» - говорю я спокойно. «Есть!» - отвечает Стас. Начинает тянуть. Катушка от усилия скрипит. Даже повизгивает.
Там в глубине тяжело ворочается серьёзная добыча. «Только не спеши», - говорю я, снимая с плеча ТОЗовку. И как только появляется голова тайменя, похожая на огромный тупорылый лапоть, прицеливаюсь и стреляю. Теперь Стас подтягивает к берегу не крокодила, а съедобное бревно.
Стас замечает, что это не совсем спортивный лов. Я сдержанно соглашаюсь с ним. Обещаю ему и «чистоту эксперимента». Когда он подсечёт крокодила более скромного веса. И потом, для начала не плохо было бы научиться делать точные забросы. Этим замечанием я обоих нас возвращаю на землю, в полумрак галереи, на которой Стас буквально автоматически меняет светофильтры своих прожекторов.
Так что в театре, со всем его многолюдьем, только один Выборнов знал, что я здесь птица залётная. Только до весны…
98
На горизонте Лондон – Козырь Станислава – «Обдурили дурака!...» -
Удивительная семья рядового осветителя
Неожиданно поползли слухи, что ближе к лету театр поедет на гастроли аж в Лондон. У меня при этой мысли начинала слегка кружиться голова. Ещё бы, это были времена, когда за границу могли полететь только очень важные номенклатурные птицы. И то по разрешению Смольного или ЦК. А тут – на тебе! Такая перспектива… В глубине души я был готов изменить свои планы и изменить просторам сибирских рек.
Увидеть Лондон. Далёкую столицу туманного Альбиона…
Разглядеть истинный цвет воды в реке Темзе… Конечно, это не Енисей, но тоже… водная акватория…
Работяги, те, что всю жизнь отдали театру, уже бывали в этом Лондоне – одной из столиц прогнившего капитализма. Я расспрашивал их о тех поездках. В ответ слышал какую-то газетную скуку, какую знает любой не бывавший там. Прямо чертовщина какая-то.
Странно, все рассказы сводились к неизбывной обиде… Мол, когда они были на гастролях в Париже… Причём тут Париж?!. Когда я спрашиваю про Лондон. Но рассказчик, подумав минуту, опять выруливал на Париж…
Так вот, в Париже местные работяги – их коллеги - имели право во время работы поддерживать силы. Вином. Причём, сколько душе угодно. А им – гастролёрам такое не разрешалось. Категорически. И это при том, что французские товарищи, из пролетарской солидарности, гребли к нашим товарищам прямо с трёхлитровыми бутылями в плетёных корзинах. Словом, рады были угостить. Но на их пути вставали орлы из Большого Дома с Литейного. Ходили они тоже в робах, маскируясь под зачуханных работяг. Переполненные бдительностью, они угрожающе шипели в уши истинных работяг всякую арифметику. Точнее - сроки, которые им карячатся, ежели они вздумают…
Однажды сам Гришкин спросил меня, сдержанно улыбаясь: «Вы не против поехать с театром на гастроли в капиталистическую страну?..» «Нет, конечно! – вырвалось у меня. - Да ведь вон у вас сколько заслуженных и достойных…» - добавил я, опомнившись. «Верно. Но мы будем ещё думать и решать… И по поводу вашей кандидатуры тоже…» «Спаси-ибо…» - сказал я, вспомнив каково приходилась ребятам там, в Париже…
Я пришёл к выводу, что меня опять приглашают лизнуть железяку. Нет уж…
И вот я снова предан сибирским рекам. Уже безоглядно.
Полагаю, эта безоглядность в конце концов заразила и Стаса. На гастроли его, как он говорил: «по несолидности возраста» не брали.
Однажды он мне говорит: «Я бы очень хотел поехать с вами…» «Куда?» - не сразу дошло до меня. «Куда - нибудь. Туда, где водятся таймени…» «Вместо Лондона?..» «Пусть будет вместо Лондона».
Такого оборота я не ожидал. Чтобы человек вот так вот загорелся.
Но тут вставали всякие «но». Первое. Стасик, год как женился. Этим летом он должен был стать отцом. Далее. Из Питера в поле берут определённых специалистов. Трубачи и осветители там не нужны. Работяг же - набирают местным наймом. Так казне удобней. И потом. Уходить с первой и единственной в жизни работы?.. Чёрт знает куда, без должных гарантий?.. Ради детского желания поглядеть на каких-то тайменей?.. Было бы уж слишком неосмотрительным в его положении. Впрочем, про себя я сразу решил, что из затеи ничего не выйдет, если иметь ввиду маму Стасика, жену и назревающего младенца.
И потом, на меня ложился груз ответственности за эту затею. Этого мне только не хватало.
Я высказал ему свои сомнения: «Уехать от жены на сносях – как-то не по-джентельменски…» - говорю. Но он почему-то не смутился, спокойно махнул рукой, мол, чепуха. «А про специалистов, - говорит, - могу сказать: я хорошо умею готовить». Я невольно улыбнулся, вспомнив как отбирали всяких мастеров тогда, на Фонтанке, 90…
Похоже, Стас даже обиделся. Действительно, человек выкладывает на стол козырного туза, а я «усмешочки строю».
Не стал я ему ничего объяснять.
Конечно, было бы здорово подцепить толкового спеца. Но вот как к этому отнесётся начальство Валентина, учитывая смету предстоящих работ? Как отнесётся к этому отдел кадров, которому совершенно плевать на то, как готовят еду в поле. И готовят ли вообще…
Стас настаивал, всё мусолил в руке свой козырёк.
Мне его настырность показалась смешной и нелепой. Но я решил при случае попытаться что-то сделать.
Случай представился. Валентин пригласил меня к своему другу геологу, который работал на Лене. Этого мужика я уже знал. Он бывал и у меня вместе с Валентином.
Присели к столу. Сразу же пошли воспоминания. Красочность и острота их нарастала по мере согревающего действия нашего лекарства стандартной крепости.
Закусывая балычком, я вдруг оторопело задумался. Уж больно вкусный был продукт. Мало того, он шибко напоминал моё изделие холодного копчения. Я не выдержал: «Братцы! А откуда на этом столе такой чудесный балык?!.»
Хозяин переглянулся с моим бывшим и будущим начальником. Оба заржали в унисон. Так радостно, будто им прибавили к зарплате по червонцу. Причиной внезапного веселья было следующее. Геолог с Лены, у меня на дружеских посиделках, будучи человеком решительным, взял да и оттяпал кусман моего балыка. На память. И вот теперь угощал меня моим же изделием. Теперь оба мужика смотрели на меня, и дружно хохотали. Задыхаясь, они казали в мою сторону пальцами: «Глянь – какую рожу скорчил!» «Умо-ора!» «Обдурили дурака на четыре кулака!..» - притопывая, кричал геолог с Лены.
В какую-то минуту я почувствовал, что весельчаки малость устыдились хамоватости своих насмешек. «В самый раз», - решил я, ловя момент. «Слушай, Валентин, - говорю. – Я тут паренька раскопал. Нам бы пригодился. В отряд…» «Так у нас же Кузьмич?» «Ну, мало ли Кузьмич передумает или что…» «Ерунда это. А что он может, этот твой…» «Он чертовски умеет готовить». Валентин долго смотрел на меня с оценивающим скепсисом. Потом повертел пальцем у виска. «Тебе под водку явно нельзя натыкаться на собственные балыки…» - говорит. Услышав это, я понял, что о профессии Стаса, о его женатости, а тем более о его грядущем ребёнке и заикаться нечего. Мне показалось, что шансов у меня никаких. Я примолк.
И тут, откликаясь на наш разговор, геолог с Лены посмотрел Валентину в глаза и сказал: «А я бы взял такого. Ежели парень надёжный…»
Я спохватился, понёс о надёжности Стаса нечто малость украшенное фантазией.
Понёс о… влиянии театральной среды на воспитание человеческой порядочности. Тут же сообразив, что взял слишком высокую тональность, - упал вниз. Упал на трубу… Ту самую, на которой играл Стасик. Мол, человек музицирует так, что это достойно внимания любого интеллигентного человека…
Эк, куда меня занесло!.. Словом, понёс ахинею, которой тут же устыдился.
Теперь мои собеседники смотрели на меня с недоумением.
Похоже, они заподозрили, что говорю не я, а казённое радио. Которое умудрилось обосноваться в пещере моего желудка. И вот я не говорю, а чревовещаю.
Я умолк. Теперь на меня смотрели снисходительно. Как на переутомившегося.
«Отстань ты от меня со своим поваром, - вяло сказал наконец Валентин. – Он хоть плавать умеет, твой токарь-пекарь - нашему слесарю троюродный кузнец?..»
«Ну что ж, ничего не выходит, - обречённо подумал я. – Бог видел: я старался».
Я даже был несколько рад такому обороту дела. Ведь какую ответственность на себя взваливал. Наверняка пришлось бы смотреть в глаза его матери, в глаза жены. Что-то говорить, обещать, гарантировать… И тут успокаивала мысль, что вряд ли всё же у ВНИГРИ будет интерес к персоне Станислава.
Но оказалось, я недооценивал характер паренька. Того самого, который изрядную часть жизни провёл в потёмках театрального закулисья. Который не знал иной жизни кроме как включения и выключения прожекторов на верхотуре галереи. Но всё дело в натуре. Натура хранит иные качества нашего характера до поры до времени.
И вот приглашает меня Стасик к себе домой.
Ехал я к нему с большой тревогой. С мыслью: «Дёрнул меня чёрт! Похоже, опять лизну чёртову железяку…»
Дома у него, прямо с порога уставились на меня две пары женских глаз. Но в них не было выражения обречённости, страха, холодной неприязни. В них было любопытство: «Неужели этот гость позаботится должным образом о нашем единственном мужчине?..» И была надежда: «Нет, этот гость не похож на пентюха от пивного ларька. Может, стоит ему поверить?..»
Станислав представил меня экипажу своей семьи.
Я учтиво улыбался. Старался улыбаться непринуждённей. Это, видимо, возымело действие. Мамуля Станислава спросила меня с извиняющейся улыбкой: «Скажите, пожалуйста, а моему Стасику по силам будет та работа? Поймите правильно, он у меня единственный, и я, как мать…» - она не договорила, на её глазах навернулись слёзы. При этом она продолжала улыбаться. Мол, конечно, Стасик рассказывал… она доверяет… но хотелось бы услышать подробнее…
Я поспешил успокоить её, напирая на опыт и прекрасные человеческие качества нашего начальника Валентина Филиппова. Слышал бы он сейчас меня. Может, и покраснел бы от смущения. А уж то, что ему сейчас икалось – это точно.
И когда я сказал женщинам, что постараюсь Станислава доставить им в целости и сохранности, они успокоились. «Вот только, - говорю, - если Станислав вернётся возмужалый, с окладистой бородой… Но я надеюсь, вы его узнаете…» А жена Станислава – Неличка вдруг сказала с улыбкой: «Ладно, пусть едет, если ему очень хочется. Постараемся без него справиться. Приедет, а нас будет уже четверо…» При этих словах Стасик обнял супругу и поцеловал. Словом, на моих глазах мелькнул фрагмент сказочной идиллии.
Такая мудрость со стороны жены удивительна. Впрочем… Неля была годами куда старше Стасика. Не был ли он для неё: последний свет в окошке?.. И вот теперь она всем существом дорожила этим светом и была готова к любым жертвам.
Уходя, я думал: «Ай да Стасик! Вон как обработал электорат!» Не предполагал я от него такой прыти.
И всё же я сомневался, что Стаса возьмут. Он был котом в мешке. А Кузьмич в Красноярске – проверенный и безотказный.
Наконец узнаю от Валентина. Кузьмич прислал письмо из нескольких слов: «Валюха, я женюся. Нашёл бабу. Только в поле она ехать не велит. Да и верно, наболтался. Так что ты там думай решай. Привет Михалычу».
Всё вроде бы складывалось. Но вот позволит ли начальство взять работягу аж из Питера. Валентин говорил, что такие случаи бывали. Редко, но бывали.
Пришла весна. Мы со Стасом гадали: выйдет – не выйдет. Уже и Гришкин получил от меня отказ ехать в Лондон. «Вы в Лондон, а я - в Сибирь. На каторгу по Владимирке…», - сказал я ему. Он посмотрел на меня с испугом, враз остекленевшими светлыми глазами. Мол, надо же какого ухаря пригрел, хорошо – сам увольняется.
Полной неожиданностью для него было то, что увольняется и Выборнов. Гришкин звонил матери Стаса. Но мы её предупредили. Она не подвела, не дрогнула. Всё шло к тому, что театральный Рубикон вот-вот будет перейдён…
99
Весеннее смятение – Военкомат не дремлет – Толя Тихомиров – Кому что на роду…
Наступил апрель. Заголубели небеса. Ветра повлажнели и потеплели. От таких ветров в некоторых головах начинался лёгкий кавардак, а в душах – приятно-тревожное смятение. Словом то самое, что испытывают птицы, в крови которых заводится вирус переселения. С этой заразой сладу нет…
И на работе стал я замечать за собой элементы рассеянности и небрежности. То подсветку забуду поставить в нужном месте и в нужное время. То прожектор закреплю только одним штопором. Ретивый болерун, репетируя, по запарке, налетит на него и свалит. Грохоту-у!..
Зато вне работы всё делалось аккуратно, по плану, составленному ещё зимой в недрах Туруханской экспедиции института.
Мы с Валентином уже закупали сало, заказывали крючки-тройники ручной ковки. Покупали фонарики, леску, новые катушки для спиннингов.
И вдруг в разгар этих, милых душе, приготовлений - повестка. Из военкомата. Я был на работе. Моя славная тёща, Анастасия Петровна, человек смелый, решительный; человек не признающий женских антимоний, строго сказала: «Его нет. Он уехал в Сибирь. На работу». «Как так уехал?..» «Уехал нефть искать». Серьёзность упомянутого государственного дела и тон, каким это было заявлено, озадачила разносчика повесток. Он задумался. Тут-то перед его носом и захлопнула дверь моя решительная тёща.
Самое приятное в этом было то, что, оказывается, Анастасия Петровна, в принципе, не против того, чтобы я там, в Сибири, немного порылся в поисках стратегического сырья для державы. Получалось, она одобряла мои намерения. Такую тёщу поискать…
О находчивости тёщи докладываю Валентину. «Именно такие люди нужны нашему институту… - задумчиво заметил он. – Однако тебе надо срочно лететь в Туруханск, - говорит. – И дома уже не ночуй. Любят они брать тёпленькими, прямо с постели…»
И пошёл я по явочным квартирам друзей и приятелей, а то и в Никольское - к родителям.
Как-то в электричке встречаю одноклассника Кольку Денисенко. Разговорились. Пошло: кто куда устроился, чем занимается, у кого как жизнь сложилась. Узнаю: из Перми приехал Толька Тихомиров. Он здесь дома, в Ивановской.
Увидеть его нетерпелось. Я только появился у своих. Сказал им, что Тихомиров вернулся, что у него заночую. С тем в автобус и – обратно – в Ивановскую к Толяну.
В автобусе всё катал в голове прожитую послешкольную жизнь. Что-то подсказывало: мне-то грех жаловаться… Почему-то казалось, что Толька начнёт меня жалеть. За то, что моя жизнь сложилась совсем не так, как думалось нам, когда мы оба штурмовали ВОЕНМЕХ. И вот сейчас мне нетерпелось успокоить его. Дать понять, что я не зачах на корню, не сгнил, а живу себе. Живу так, как хочется душе моей, говоря пафосно.
По памяти нахожу его дом, его квартиру. Звоню. Открывает.
Бог ты мой!.. Да Толян ли это?!. Тихомирыч ли?!. Тот с которым мастрячили когда-то приёмник и со смехом спорили у кого за неделю в дневнике набралось больше пятёрок с плюсом.
Предо мной стоял в майке грузный, оплывший мужик. С круглыми бабьими плечами. С круглым выкатившимся пузом. А главное – совершенно лысый. Вернее, на голове что-то было. Но это был светлый пух. Дунь и – улетит, оставив голый матовый череп огромной круглой головы.
Глазёнки светлые, поросячьи. Без ресниц. И смотрят на меня так равнодушно, так походя. В упор не видя… Будто я сосед по площадке. Заскочил за солью или спичками.
«Толяха! Ты ли это?!. – вырвалось. – Что с тобой?!. Кто ж тебя так?!.» «Да. Это я. Просто давно не виделись», - отвечает как-то потусторонне и не сразу. «Не забыл ли меня?..» - не дожидаясь ответа, я обнял его. По крепости ответного объятия понял: не забыл. Но на лице и на словах – полный штиль безразличия.
Пошли на кухню. Молча, в четыре руки, взялись готовить стол. Я иногда бросал всё, смотрел на него в упор. Но он не отвлекался.
Сколько лет не виделись…
Снова и снова вглядываюсь в него.
Бледнолиц, вельми бледногуб. Телом дебел и грузен. И даже в речи – анемия. Язык ворочается с трудом, тяжело. И так же тяжело, со скрипом ворочаются мысли в его голове.
Сначала вспомнили его родителей. Их уже не было в живых. Помянули. Я всё припоминал его отца Николая Степановича. Это был работяга из работяг. Шоферюга. Редкий, удивительный шоферюга. От него нельзя было услышать не то что матерного, а просто грубого слова. Ему бы пошёл галстук с белой рубашкой. Но ни галстуков, ни белой рубашки я у него не видел. А видел я частенько в руках томик Гоголя «Мёртвые души». Что он в нём выуживал, что высматривал – не знаю. Но частенько, глубоко-сосредоточенно застревал на одной из страниц до такой степени, что вокруг себя ничего не видел и не слышал. Задумчивость его была очень серьёзной – ни тени улыбки, ни краткого междометия саркастического окраса…
Маму Тихомирыча я помнил по её неусыпной, ежеминутной заботе о муже, о сыне и дочке. Сестра Анатолия уехала в Казахстан на целину. Осела там, вышла замуж… Вот и остался в этой маленькой квартирке Толян – один-одинёшенек.
Смотрел я на него и мне было глубоко жаль старого школьного друга. Хотелось как-то его расшевелить, чем-то порадовать. И я стал рассказывать ему про армию, про завод, на котором я работал наладчиком, про наладочные работы по КИПу и автоматике, про экспедиции. Всё это я нёс в шутейном тоне Иванушки-дурочка, который на своей печи чёрт знает куда заруливает. Толян очень сдержанно улыбался и всё повторял: «А ты – не зачах, не скурвился...»
«Ну, а ты – то как пошёл?..- наконец спросил и я. - Что институт? Дал тебе чего? Чем хоть занимался по окончании?»
Он долго молчал, уставясь в пол. Казалось, ему и говорить было трудно физически.
«А, видать, хорошо, что тебя тогда отшили, - говорит. – Я потом не раз думал, что так для тебя было к лучшему… Да, пожалуй… - помолчал опять и продолжил. - А закончил я факультет по ракетам. Про секретность нам ещё в пору учёбы всю плешь проели. Может, с того и полысел рано, - усмехнулся он без тени улыбки на лице, и провел пухлой рукой по темени. - Так-то вот… Закончили. И - всю нашу группу в Пермь. За колючую проволоку, в шарагу…» «Как это за колючку?.. Не понял». « А вот так. Секретное КБ. А уж там понеслось - поехало. Работа с утра до ночи. Споры, дискуссии. Все молодые. Все с идеями и с амбициями. От чего ж для Родины не порадеть… Вкалывали, не щадя живота своего. Даже переписка с родными - и та было под контролем. Мы это знали. Потому особо и писать никому не хотелось…» «Жили-то прямо как зэки…» - вырвалось у меня. «Ну, почему ж как зэки?.. – усмехнулся Тихомирыч. Лицо его при этом оставалось печальным. - Кормили на убой. Разнообразно. Питья – пожалуйста, - любого. Захотел отдохнуть-отоспаться – валяй. Хоть неделю. На природу вывозили. Там порыбачить, у костерка посидеть…» «И всё, поди, под охраной… Ты с удочкой, а рядом – вертухай. И пушка у него с предохранителя снята…», - не удержался, я.
Толян замолчал. Долго катал пухлым коротким пальцем шарик из хлебного мякиша. И вдруг глухо и тяжело сказал: «То-то и оно… Этот-то и есть самое… Иные не выдерживали. Спивались. У других – крыша ехала. Все они незаметно исчезали из КБ… А для начальства всё это было: естественные потери расходного материала…».
«Ты – то как уцелел?» - спрашиваю. «А благодаря ей, - и он вяло кивнул на стену, где висела его старая мандолина. - Она, милая, и спасла. И сам не заметил как…»
Оказалось, Тихомирыч, там – за колючкой - организовал музыкальный кружок. Собрались вокруг него все, кто хоть что-то умел на каком-нибудь инструменте. Надо сказать, что друг мой любил русскую песню. При этом знал и разбирался в джазе. Вникал в современные ритмы и музыкальные новации. Но душа и сердце его тянулись к мелодичности и глубокому драматизму народной песни.
Это он – Тихомирыч показал мне когда-то глубину человеческого страдания и сострадания в песне «Меж высоких хлебов затерялося».
А сколько умного, глубокого услыхал я от него о высоком трагизме расхожей песни «Шумел камыш, деревья гнулись…» Теперь её уже почти никто не знает целиком наизусть. А уж коли вспомнят первую – вторую строчку, то обязательно с паскудными смехуёчками…
Будучи человеком основательным, «системным», Тихомирыч выписывал музыкальную литературу. Переписывался с исполнителями профессионалами.
Дотошный в любой работе, он сколотил коллектив высокого исполнительского уровня. Пришла известность. Секретные фирмочки и фирмы то и дело приглашали выступить. Для всех, кто приходил послушать ансамбль, это была отдушина. Возможность отвлечься от тягот почти подневольной жизни.
Мандолина его спасла. Но вырвался он из зарешеченной Перми надломленный физически и морально. Передо мной был человек в дрыск больной. Я узнавал его с трудом.
Вдруг впервые подумалось: пришедшая ко мне, не вем откуда, слепая жажда марать бумагу, может, и есть – моя мандолина?.. И ежели так, спасибо тебе, Тихомирыч, за эту мысль…
Но тогда, лучшему своему школьному другу, я так и не заикнулся. О своей мандолине… Не хватило духу.
100
Опять военкомат на хвосте – Прощай, театр!.. – Снова Туруханск
Иногда днём я заезжал домой.
Узнал однажды, что за мной ночью приезжали военкоматские. Встретила их Анастасия Петровна. Встретила своим обычным командирским тоном, заставившим военных угомониться и сделать полный поворот кругом.
Позвонил Валентину. «Тебе надо улетать, - говорит. – И поскорее».
Пошёл увольняться из театра.
В душе свербило от поединка двух внутренних голосов. Первый, тихинько шепелявил: «Эх, не дуролом ли?.. Не уходишь ли от шанса увидеть Лондон?.. Ведь такого, может, больше никогда не будет». «Брось! – грубо, с матерком хрипел второй. – Опять захотелось лизнуть железяку? Валяй, дело привычное!..»
Победило отрезвление, неминуемое с годами. И потому – грустное.
Опять улетал в Красноярск один. Только на сей раз, выражаясь по-киношному: «Убегая от погони…»
В самолёте всё думал: удастся ли Валентину протащить по смете Стаса? А как не удастся? «Надо же какую головную боль себе нарисовал…», – молча уедал себя.
Вот и Туруханск.
Ничего тут не изменилось. Аж со времён Иосифа Виссарионовича, думается.
Всё так же на тесовых тротуарах валялись собаки.
На базе меня со сдержанной улыбкой встретил всё тот же товарищ Масюк. Его всё то же ружьё над кроватью мне подмигнуло, мол, глянь. Бросаю взгляд на стволы. Они заткнуты всё теми же пробками…
Зато Ефимыч, в своей буденновке, долго тряс мою руку. «Наконец-то свежий человек!.. - радовался.- Досрочно сослали! За какие такие грехи!?.» Я стал рассказывать про свои отношения с военкоматом. У меня получалось весело и хулиганисто. Ефимыч хохотал. Время от времени он поминал Масюка, шептал мне на ухо: «Ох, и осточертел мне этот начбазы! От него и двух слов человеческих не услышишь. Всё приказания да директивы…» «Горбатого – дубина исправит, - говорю. – Слушай, Ефимыч, я тут Филиппову сосватал паренька толкового в Питере. Ты там, когда будешь выходить на связь с институтом, узнай: включён ли Выборнов в его отряд? Пожалуйста, не забывай спрашивать». «Лады, Михалыч. Ежели не забуду…» - и хохочет своей страшной чёрной пастью. «Я тебе забуду! Я тебе забуду!..» - повторяя ему в тон, стараясь смотреть только в глаза.