Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
128
С глазу на глаз…
Как-то сидел в вагончике за столом напротив Таранца, когда бригада с хмельного устатку дремала.
Тихо беседовали. Я вдруг вспомнил, что среди зэков национальные противоречия редко носят остро-конфликтный характер. Потому как один и тот же барак, один и тот же забор с колючкой… Словом, положение – уравнивает. Всё решали личные качества сидельца.
Помятуя об этом, я взял и рассказал Тохе о том случае на автостоянке. Когда получил кастетом в нюх... Мне было любопытно то, как он к этому отнесётся.
Таранец и ухом не повёл. Я-то думал, он хихикнет раз - другой. Хотя бы над самой ситуацией. Или по жидам пройдётся…
Уже было решил, что Тохе это всё до фени, когда услышал: «Ну, и чё? – говорит. – Ты этого шлимазла на рыло помнишь?» «Помню». «Ну, так давай, хлопцы ему салазки загнут…» «Отлупят?» «Ну, немножко покуролесят для понту. Фэйсу румянца вмажут…» Я представил себе этот румянец с красными соплями… «Нет, - говорю, - твои орлы, чего доброго, его калекой сделают. Не надо». «Ну, не надо так не надо…» - лениво протянул Тоха. Он зевнул. Прикрыл глаза. Казалось, задремал. И вдруг говорит: « А хочешь, мужики мои только портки с него стянут и мирно спросят: «Это кто же тут такой не обрезанный на людей пипку дрочит?.. Хочешь?» Я невольно рассмеялся изобретательности Тохи. «Эх! - говорю, - Знать бы, что братаны финку не достанут!.. Нет, ладно! Пущай пасётся!..» «Ну, как знаешь», - зевая, сказал Тоха.
129
Проделки гопоты – Что-то, что-то мне хреново… - Схлопотал… - Расписка -
Милейший врач скорой помощи – Больница Чудновского, палата интенсивной терапии – Пока живой…
Я уже год проработал в вагончике на Екатерингофке. За это время трое из бригады схлопотали по сроку, ушли за колючку. Им на смену пришли пятеро свежих.
Что ещё нового? Как-то уронили носилки с камнями на ногу мастеру Соловьёву. Чуть позднее ему же досталось бревном по шее. С тех пор стал он осторожнее, значительно реже давал волю кулакам. Словом, не столь ретиво, справлял он теперь свои пасторские обязанности.
А на лобовом стекле «Жигулей» Зубаткина, кто-то из гопоты нарисовал роскошные мужские гениталии. А под «дворники» сунул плакатик с надписью: «Займёмся, дружно онанизмом в международный женский день…» Так что те хлопцы, что позднее на Литейном мосту выпендрились тем же макаром и схлопотали всероссийскую известность, не были первыми в творческом порыве…
Зубаткин с Соловьёвым долго бились в поисках художника. Грозились оставить бригаду без премии. Но бригада на это отвечала дружным хохотом. И даже в подпитии не собиралась раскалываться. Братва дружно валила всё на случайного прохожего-пидора…
Словом, всё бы ничего. Только стал я замечать, что страшно устаю после смены, когда архаровцы куролесили в вагончике. Я в такие дни и курил очень много. Две пачки самых дешёвых сигарет «Памир» (с более верным народным названием «Нищий в горах») уходило у меня в день за милую душу.
И вот однажды ночью я почувствовал себя очень плохо. Навалилась какая-то жуткая тоска, ранее мне не ведомая. Временами было тяжело дышать, бросало в пот. Я выходил из вагончика на влажный ветер под звёздным небом. Озябнув, возвращался, пил горячий чай. Ничто не помогало. Ни уснуть, ни подремать мне не удалось. Мешала тревога, будто случилось что-то непоправимое. В глухом отчаянии я перемогался до утра.
Пришёл сменщик. Толя Степанов. Взглянув на меня, спросил: «Слышь, что с тобой? Какой-то ты весь замороженный». Я рассказал. «Ты вот что, - говорит он, - дуй-ка в больницу Чудновского. Тебе как раз по пути будет. Да и контора наша приписана к этой больнице». Я этого не знал. Послушался Степанова.
Шёл я к остановке 14-го трамвая как во сне. На ватных ногах.
В больнице мне повезло. На меня посмотрели две женщины в белом. Переглянулись и повели.
В маленьком кабинете смерили давление.
Последний раз эту процедуру я проходил, собирая медицинские справки для поездки в экспедицию. Я никогда не интересовался давлением – оно всегда было у меня каким надо. А тут эти две тётеньки опять переглянулись и велели мне лечь на кушетку.
Так я впервые узнал смысл аббревиатуры ЭКГ.
«Одевайтесь», - говорит одна из них. А другая спрашивает: «Когда у вас был инфаркт?» Степень моей прострации от вопроса возросла в квадрат. «Не знаю…», - ответил, долго вспоминая частицу и само слово. «Вас нужно госпитализировать. Безотлагательно». «А можно я съезжу домой?.. Предупрежу…» - степень моей прострации теперь явно была третьей. Как минимум. Тётеньки переглянулись. «Пишите расписку, что от предложенной госпитализации вы отказываетесь».
Кое-как накарябал эту расписку. Кое-как вышел из больницы. А стоял август. Жара.
Добрёл до трамвая. Кое-как доехал.
Добрёл до дома. С трудом взобрался на свой третий этажа. Вхожу и говорю жене: «Кажется, у меня инфаркт…» И повалился на диван. Как тот древнегреческий марафонец, пробежавший сорок два километра без перекура, чтобы сообщить согражданам: «Наша взяла!..»
Но в отличие от марафонца, я не отдал концы.
Прихожу в себя. Надо мной молодая тётенька в белом. Миловидная, светлоокая (как теперь мне кажется). Улыбается. В улыбке сострадание и сочувствие. Просит меня сесть на стул. Измеряет мне давление. Выясняется, что это врач скорой помощи. Мы улыбаемся друг другу. «Только везите меня, пожалуйста, в больницу Чудновского», - говорю от избытка вернувшегося сознания.
Жена в это время в другой комнате, собирает барахло для больницы.
А моя волоокая, сидящая напротив меня, улыбающаяся мне в лицо, вдруг и говорит, не меняя сочувствующего выражения лица: «Ну что, соколик?.. Допрыгался? Сейчас твоя сердечная мышца начнёт рваться…»
У меня опять всё поплыло перед глазами. И опять эта беспредельная тоска…
Она повторила своё сообщение всё с той же сочувствующей улыбкой. Я понял, что не ослышался, но, странно, сознание не потерял. А на малейшее возражение сил не было, я только улыбался. Самой последней улыбкой раздавленного человека, изо всех сил пытающегося сохранить лицо. Только мозг снисходительно отметил: иначе и быть не может. Мелкотравчатый слизняк, чувствуя полную безнаказанность, разве может пройти мимо и не покуражиться?..
Повезли меня в мою больницу.
Смутно и отрывочно помню как тяжело дышал в опущенное окно, как смотрел на стену из фасадов домов набережной Фонтанки. Больше ничего не помню.
Очнулся от странного шума. Открываю глаза. Я в тёмной палате. Мне видна стена с явными окнами. Задёрнуты тёмными шторами. Окна, похоже, были открытыми, потому как шторы шевелились.
Долго не могу взять в толк почему я здесь? Где именно? И особенно меня поражал шум, долетавший от стены с окнами. Какова природа этого шума?.. Почему-то именно этот шум, причина его существования, - буквально мучила меня.
Я уже вспомнил, про диагноз врачей. Вспомнил и то, как меня из дома увозили на скорой. Уже понял, что я нахожусь в больнице. Странно, сейчас ничто у меня не болело. Только жуткая слабость и густой туман в голове. Вдруг подумалось: «Сколько я уже здесь лежу?..» И опять вопрос о причине шума. Он меня прямо с ума сводил. А я ничего не мог придумать и предположить.
Пришла врач. Низенькая, коренастая. С суровым лицом, как мне показалось в потёмках. «Ну, что? Очухался?» - спросила деловито, явно не ожидая от меня ответа.
Она бесцеремонно вертела меня. Щупала, слушала в свой стетоскоп, измеряла давление. По всем её решительным движениям мне подумалось, что со мной всё в порядке. Что, может, и инфаркта никакого не было. Мало ли – «Ошибка диагноза по причине человеческого фактора». И я, довольно бодро, как мне показалось, спросил доктора: «Скажите, пожалуйста, что это за шум временами накатывается и затихает?» «Какой шум? О чём это ты?..» - не сразу отозвалась она. «Да вот же!.. От стены с окнами и шторами?..»
Она даже подошла к окну, отвела штору чуть в сторону. В просвет я увидел далёкую серую стену дома. «А-а! Это. Да это машины по набережной… - говорит с досадой. – Никак ожил, коль о пустяках спрашиваешь…»
И действительно, вопрос бы дурацкий.
Тут я всё понял. Серая старая стена принадлежала дому на другом берегу Фонтанки…
Мука дурацкого вопроса исчезла, растворилась. Как мне показалось, именно с этого момента я начал оклёмываться.
Перевели в палату. Пошли капельницы. Мой лечащий врач Антонина Васильвна регулярно мерила давление. Делала это деловито, что-то всё хмурилась. Ни одного ободряющего слова я от неё не услышал. Впрочем, она и с другими вела себя так же. Она вся была сосредоточена на одном: на своём деле, на работе. Потому вспоминаю её с нежной улыбкой благодарности в душе.
Пришлось смириться с мыслью, что инфаркт у меня был. Настоящий. Но выжил, повезло. А может, Господь решил, что я ещё и на этом свете могу пригодиться…
130
Тимофей Колодцев
В палате, напротив меня лежал Тимофей Колодцев. Крупный, хорошо сложенный парень. Заслуженный мастер спорта по лыжам. Входил в сборную страны. Было так странно видеть этого красавца, атлета на больничной койке. По выражению его лица, по замашкам, чувствовалось, что это человек широкой - могучей души. Очень добрый и очень скромный. Казалось, он стыдился своего явного физического превосходства над окружающими. Он никогда не жаловался, не сетовал ни на что. Всегда улыбался своей извиняющейся улыбкой. Взглянув на него, я думал с тихой завистью: «Ну, этот-то выгребет…»
К Колодцеву часто приходила молодая жена с маленьким сынишкой. Мальчика звали Ипат. Редкое имя. Родители называли его Ипатушка.
Ипатушка всегда стоял возле койки Тимофея или сидел на ней, держа папу за руку. Не бегал, не кричал, как другие дети. Он смотрел на отца, не сводя с него серьёзных глаз. В этом было что-то пугающее.
К Тимофею часто приходили врачи. Осматривали его, слушали, тихо переговаривались. Они все относились к нему с явной симпатией. Как я понял из этого внимания медиков к Колодцеву, у него был какой-то редкий серьёзный вариант внезапного заболевания сердца. В конце концов, его забрали в Военно-Медицинскую Академию.
Я с ним толком и парой слов не перемолвился, но когда его увезли, загрустил, как об отъезде сердечного друга. Часто вспоминал, думал о нём. При каждом удобном случае спрашивал у Антонины Васильевны. Она была в курсе. От неё я знал, что врачи борются за жизнь Тимофея, что в Академии для этого больше возможностей.
Как-то на мой привычный вопрос: «Как там наш Тимоша?..», Антонина Васильевна потупилась, ответила не сразу и сухо: «Спасти не удалось…»
Разум мой не мог смириться со случившимся. И пришёл на память из армейского прошлого Арчил Габуния… Тоже прекрасное создание природы…
Арчил и Тимофей – как тут не усомниться в справедливости Всевышнего? Как не впасть в это искушение сомнением?..
131
Санаторий «Чёрная речка» - Светло-ржавая пружина из клумбы
Я отлежал месяц в больнице, но, состояние моё оставалось, откровенно говоря, неважным. Было ощущение, что я навсегда утратил элементарную уверенность здорового человека. Всё время был начеку: не в эту ли минуту сыграю в ящик…
Трудно жить с такой насторожённостью. Правда, внешне я старался не показывать банального унизительного страха даже самому себе. Впрочем, себя обманывать – пустое дело.
Даже когда садился в автобус, который меня и ещё несколько человек должен был привезти в санаторий «Чёрная речка» для дальнейшей реабилитации, мне казалось, ну вот сейчас лопнет мотор и дело с концом.
Но мотор устоял. Позволил мне забраться в автобус. Странно, но и далее продолжал работать. А я всё с той же неусыпной тревогой прислушивался к нему, и совершенно не мог думать о том, о чём думают все нормальные люди по ходу дневного своего существования. Словом, не было у бабки хлопот…
А там, в санатории пошла у меня шикарная жисть тунеядца, с каковой столкнулся впервые.
Был сентябрь. Пора бабьего лета.
Я выполнял все указания. От назначенных процедур не уклонялся. Совершал прогулочные моционы по берегу залива. Регулярно проходил тестирование на велоэргометре. Перед сном принимал стакан оздоровительно-укрепляющего кефира. И засыпал с мыслью: «Авось!.. Авось, ещё не всё потеряно!»
Днём, в ожидании сигнала на обед, я прогуливался по сосновым аллеям между цветочными клумбами.
Душа моя купалась в ауре умиротворяющего мягкого солнечного тепла, тихо осенявшего своей благодатью всё сущее окрест. Не от вчерашнего ли вечернего стакана кефира?..
Сладкое умиротворение заполняло каждую клеточку мозга. Я впадал в эйфорию. Случившийся инфаркт казался глупейшим недоразумением. «И вообще, не так страшен чёрт, как его малюют…» - неожиданно мелькало в голове.
Заносило меня и ещё выше. Не божественный ли шанс мне открылся?.. Шанс начать жизнь с начала, с чистого листа. Начать её бодрее, энергичнее, увереннее, более ценимой. Авось, сладостная благодать такой жизни не заставит себя ждать.
Прополаскивая мозги свои в ауре воображаемой жизни, я начинал и впрямь чувствовать себя сильным, ловким, энергичным. Зовущая даль последующего существования виделась яркой и заманчивой.
Однажды, пребывая в таком хмельном настроении, я обходил большую клумбу из незатейливых цветов и зелени, которая была уже запятнана золотыми монетками берёзы.
Вокруг – ни души. Тишина – звенящая - от колебаний золотых нитей паутины. Всё это я видел буквально боковым зрением, а слышал потаённым внутренним слухом.
И вдруг… из центра клумбы взвилась светло-ржавая пружина и обрушилась на меня внезапным пронзительным лаем. Собачонка!.. Не больше диванной подушки.
Я упал на дорожку. Всё плыло перед глазами. Сознание туманилось. В груди слева опять поселилась острая жгучая боль. Всё существо моё уже знакомо ощутило мягкий приход конца. Смерть опять вплывала в моё тело. Физическая боль тонула в тумане жуткой тоски. Я чувствовал, что ухожу. Что возврата, похоже, не будет…
Но кто-то меня увидел, позвал на помощь.
Я очутился в изоляторе санатория. Лежал и думал: «Как же это я так неудачно разбудил собачонку? Побеспокоил так некстати отдыхавшее животное?.. А ведь только проходил мимо. Всему виной, пожалуй, был позитивный фонтан эмоций, клокотавший во мне. Магнетизм этого фонтана, надо полагать, и привёл в столь дикое внезапное раздражение диванную подушку… Да-а… с фонтанами эмоций надо быть поосторожней…»
Через три дня выписали, сказав, что я пережил мощнейший стрессовый удар. Но, мол, к счастью, всё обошлось. Процесс реабилитации продолжился.
Но не всё обошлось.
С тех пор я стал испытывать необоримый испуг при всякой встрече даже с самой безобидной собачкой. Любая из них чувствовала этот мой животный страх за версту. Ощущая свою безнаказанность, любая из них считала своим долгом просто разорвать меня.
Особенно это было очевидно при встрече с крупными, агрессивными. Хозяева таких недоумевали от столь злобной прыти своих питомцев.
С грустью и не раз вспоминал Красноярск… Как на спор загонял своим наглым бесстрашием злобную овчарку в конуру. Порою мне не верилось что так именно и было. Не расплата ли за то?..
Прицепившуюся ко мне «собакобоязнь», я с печалью отнёс к бесповоротному угасанию своей жизни. Как звоночек, сигнал. И недавний бзик «начать жизнь с чистого листа» - казался сопливой глупостью дурика.
С бьющимся сердцем обходил я теперь подозрительные клумбы за версту.
Дальнейшее пребывание в санатории обошлось без приключений.
132
Вторая группа – Поход в «Искорку»
Вернулся домой, получил вторую группу инвалидности без права работы. Получил от врачей тучу наставлений по приёму кучи лекарств. У меня буквально руки опускались перед тем, что надо всё помнить и ничего не перепутать.
Из «СПЕЦТРАНСА» уволили с сочувствием. Предлагали по выздоровлении вспомнить про них. Я же был рад возможности больше не слышать и не видеть гульбищ трудовой гопоты в вагончике. Как мне осточертели их понтовые разгулы…
Свершилась «мечта идиота». Можно было с головой уйти в бумажные дела. Похоже, сама судьба выводила на путь «реализации мечтаний». Но, оказалось, близок локоть…
Я быстро уставал. Не мог толком сосредоточиться. Жил в постоянном напряжении изматывающего раздрая. Он-то и превращал в инвалида. Когда всё сводилось к еде, питью и ожиданию очередного удара. Тоска... И какая тут возня с рукописями, когда по нескольку дней собирался с силами, чтобы сходить на почту за пенсией.
И ещё. Остро чувствовал себя оторванным от жизни. И уж когда становилось совсем не в моготу, вспоминал командировки на «великие стройки», работу в экспедициях. Уверял себя в том, что это было. Что этого у меня уже никто никогда не отнимет. На какой-то момент становилось легче.
В состоянии полного отчаяния, набравшись храбрости, зашёл как-то в редакцию «Искорки». Редактором-составителем журнала на ту пору была Дора Борисовна Колпакова. Оказалось, она знала о моих делах. Но будучи человеком без сантиментов, внешне не выказала «особого сострадания».
Я принёс ей большую подборку стихов. Велено было оставить.
Очень скоро подборка, с добротными рисунками, была напечатана.
Я был так тронут этим событием, что чуть не окочурился от тихой радости. И тут впервые понял, что именно мне всяческое невезение переносить куда легче, чем внезапное «приятство». Словом, закалился на… облизывании железяки.
И врачи говаривали: «Ещё не известно какой для сердечника стресс убийственней: со знаком плюс или со знаком минус?..»
Но когда я кое-как отошёл от дубинки удачи, то ощутил внутри тёплый комочек надежды. От сугреву этого приятства во мне шевельнулось: «Э-э, да ещё не всё потеряно…» А за этой мыслью пришла мыслишка самонадеянного балбеса: «Да мы ещё повоюем…» Опять пришла… Но тихинько так… Вдруг где-то по близости цветочная клумба с диванной подушкой…
133
Приступы – Розовощёкое лицо курсанта – Разнообразие больниц - Тестирование
И пошла борьба.
Сосредоточиться на деле не мог, но пытался. Постоянно. Скорее чтобы отвлечься. Но то, что карябал на бумаге, виделось мне ничтожным и слабым. Сознание этой слабости приводило в отчаяние. Такое мучительное, что от него и жить не хотелось.
Не с того ли, я чуть ли не каждый месяц, хоть раз, попадал в больницу прямо с улицы.
Помнится в метро Финляндского вокзала вышел из вагона. Только-что всё было «в пределах нормы» и вдруг покачнулся, падаю с ощущением в голове густеющего тумана. «Понесло в эмпиреи…» - уже привычно, с некоторой улыбкой, подумалось.
Я валялся. Мысль о конце, воспринималась смиренно.
Через меня, с явным отвращением, переступали. «Нажрался скотина…» «И как там такого наверху пропустили? Куда смотрят?» «Чёрт его знает! А, может, он и не пьяный?..»
Эти реплики мне слышны. Но никакого огорчения или обиды я не чувствую. Не до того - тупая боль слева в груди…
Надо мной склоняется розовощёкое лицо. Армейская шапка, шинель с голубыми погонами - вижу в тумане. Курсант Военно-Медицинской Академии. Взваливает меня на плечо.
Поднимаемся эскалатором.
Курсант выносит меня на улицу, а там уже у дверей скорая. Дальше не помню.
Помню только, что я в палате реанимации. Очухался. Мало того, ощущаю даже некую весёлую бодрость. Как говорится: «Ему на боку дырку вертят, а он «ха-ха!..»
Но странно. Я… на потолке. В самом углу палаты. Смотрю вниз. И вижу… Вижу себя, лежащего на койке, которую обступили врачи. Они тихо переговариваются, склоняются надо мной. А мне смотреть на себя и на них с потолка просто смешно. Вдруг чувствую какой-то свет сзади. Оглядываюсь. А это – огромная труба яркого света. Свет трепещет, словно сквозящий ветер. И меня вот-вот унесёт этим ветром в эту трубу.
Между прочим, все эти подробности, как оказалось, и характеризуют состояние клинической смерти.
Но спасибо врачам, и на сей раз не дали улететь. В трубу…
Идут годы, а я с благодарностью вспоминаю молодое розовощёкое лицо курсанта, который не поленился, задержаться и взглянуть на «валяющуюся пьянь». Взглянуть с позиции медика профессионала. Не сомневаюсь, из того курсанта дохтур получился истинный.
Иногда мне казалось, что в Питере уже не осталось больницы, в которую я бы не залетал. И каждое попадание оказывалось неповторимым по обстоятельствам и по особенностям лечебного заведения.
Так однажды я ехал в трамвае со старым другом Борисом Михайловым. И вдруг меня повело.
Хорошо одетая женщина, возможно врач, заметила моё состояние. «Только не закрывайте глаза! Не закрывайте глаза!..- почему-то строго настаивала она. – Тут рядом больница, - сказала моему другу, - скорее ведите его туда. Слышите? Не закрывайте глаза…»
Друг мой, как потом рассказывал, перепугался. А ведь был человеком закалённым: будучи геодезистом, всю Новую Землю прошёл вдоль и поперёк.
Привёл он меня в больницу Урицкого. По иронии судьбы она была рядом с той, в которую я залетел впервые.
Поместили меня в большую палату. Нас в ней было человек двадцать. Но ночью я очнулся в коридоре. На раскладушке.
«Эх, разжаловали… За какую-то провинность…» - подумалось.
Посмотрел налево, а слева – старушка. И тоже на раскладушке. Глянул направо, вижу: дедушка лысовато-седенький. И тот - на раскладушке. Раскладушек этих оказался целый ряд. И на них – старички со старушками. Словом, отработанный человеческий хлам…
Три дня лежал я в этом ряду. Ни ел, ни пил. Ничего мне не хотелось. А самое забавное: никто не предлагал ни еды, ни питья. Видно, чтобы туалетом лишний раз не озадачивался. Надо полагать, начальство и у медиков – народ трезвый, практичный.
Сил не было ни на взращивание обиды, ни на выяснения причин, по которым меня разжаловали. Вернее, так опустили. Я пребывал в сонной прострации. А когда приходил в себя, то вдруг замечал, что той старушки слева – нет. Что на её месте седой дедушка с морщинистым лицом. А вместо дедушки справа – какой-то кругломордый мужик с густой чёрной бородой. Лицо его выражало решительность полководца, не сомневающегося в победе. И так странно было видеть такое лицо здесь – в больничном коридоре, на раскладушке… От него я услышал: «Умереть сегодня страшно, а когда-нибудь – ничего».
Но вот меня почему-то перевели в палату. Мало того, на мою голову наконец-то хлынула благодать врачевания. Пошли капельницы, пилюли. Процесс очухивания стронулся с мёртвой точки в сторону выздоровления. У меня даже появилась потребность в «утке». Это уже было серьёзным достижением…
И когда мои мысли стали вяло расползаться по выпуклостям текущей жизни, пришла ясность, что в коридоре, на раскладушке я проходил проверку. Тестик на выживание. И тут Господь не упустил меня песчинкой меж пальцев…
Узнал я и то, что исчезавшие слева и справа от моей раскладушки соседи, уходили навсегда. Даже тот полководец, мордастый с чёрной, как смоль, густой бородищей. Ушёл. Явно до срока.
134
Котельная на Мойке – Слава Дерюгин
Прошёл год.
На медкомиссии ВТЭК мне скостили группу инвалидности. Дали третью с правом на труд, что меня просто ошарашило. Не представлял себе каким макаром смогу заработать хоть какую копейку на жизнь в теперешнем своём состоянии. У меня к тому времени росли мальцы. Доча и сынуля.
Делать нечего и деваться некуда. Стал искать. Кто-то из друзей наладчиков сосватал меня в КИПовцы квартальной котельной на Мойке, у Спаса на Крови.
И начальство там попалось какое-то человечное. Вот случай! Начальство сказало: «Мы всё знаем. Работай, как сможешь и сколько сможешь. В твоём распоряжении человек. Руководи им. Сам особо не лезь. Уходить домой можешь в любое время. А ежели по недомоганию не выйдешь денёк-другой – ничего страшного…»
Начал работать. С пареньком, которым мне было приказано командовать, тоже повезло. Слава Дерюгин. Крепкий, с решительным выражением лица. Сразу было видно: на свои ноги топора не уронит. В силу характера и возраста его отношения с окружающими людьми были предельно ясными, без полутонов: «этот – пущай живёт…», а «этому – в рыло. И то будет мало…»
Был он родом из Кишинёва. Его папаша - технарь-изобретатель. Со временем оставил Славу с мамой в Кишинёве, а сам заякорился в Москве. Завёл там свежую семью…
Слава закончил школу, приехал в Питер, поступил в Университет. На факультет журналистики. Познакомился с однокурсницей из Казахстана. Знакомство переросло в непреодолимую близость. Поженились. Пришлось перейти на заочное отделение, найти работу, снимать жильё. Согласитесь, такая поступь по жизни требует отваги. У Славы она была.
Естественно, Славе вскоре стало известно, что его «начальник» из ушибленных печатным словом. Он сразу потребовал от меня перечня достойной литературы, с которою был готов решительно и плотно ознакомиться.
Оказалось, Дерюгин кропал заметочки на бытовые темы. Ему даже удавалось их публиковать в ежедневных газетах. Ежели к этим заметочкам приглядеться строго и внимательно, то можно было разглядеть простенькую авторскую фигу в кармане.
В результате наших бесед, далёких от автоматики управления насосами и вентиляторами котельной, он стал относиться ко мне с каким-то подчёркнутым почтением. С таковым я ещё не встречался. Меня оно даже раздражало. Долго не мог привыкнуть.
У нас со Славой была большая просторная комната под самой крышей котельной. На дверях табличка: «Лабаратория». Меня эта табличка шибко и долго смущала. Оно обязывала к неким научным открытиям. Но какие открытия от инвалида третьей группы и от студента гуманитария?..
Потому мы в «Лабаратории» просто околачивались. Правда, при этом проверяли датчики, их связь со вторичными приборами. То и другое прогоняли по контрольным точкам. Словом, трудились заради куска хлеба… Но больше всё-таки, беседовали на вольные темы.
Бывало, обсуждаем повесть Солженицына «Матрёнин двор». Вдруг за стеной срабатывает аварийная сигнализация. У меня тут же чуть ли не волосы дыбом: не упущен ли уровень воды в одном из котлов. Срываюсь с места в панике. И тут мой подчинённый Дерюгин давит своими ручищами мне на плечи: «Сидите, сидите! – командует. – Явно дребедень. Сейчас выясню». Берёт ящик с инструментом и спокойно выходит. Я - следом. Стою на металлической площадке, смотрю вниз. «Ну, что там, Слава?..» - кричу. Тот из-за шума газовых топок не слышит. По его спокойному поведению, чувствую, что ничего страшного.
Наконец он приходит. «И чего вы так волнуетесь?.. – говорит сдержанно-сердито. – Я ж говорил: чепуха. Там Машка Корнева то ли бюстом, то ли безразмерным бедром ЭКМ (электро-контактный манометр) задела. Ну и, встал питательный насос. Я Машке мозги прочистил, чтобы вела себя поскромнее. Чай, не на танцах. На котельной всё же… На объекте повышенной опасности…»
Со временем я почувствовал себя за Славой, как за каменной стеной.
Он даже насобачился от моего имени беседовать с вышестоящим начальством нашего управления по нашим КИПовским делам.
Но мне больше хочется о другом…
Был у Славы душевный бзик. Гитара. Инструмент проживал у нас в «Лаборатории» на правах предмета КИПовского назначения.
Слава торчал на современных мелодиях и ритмах. О Ливерпульской четвёрке знал буквально всё. И это в ту пору, когда наш музыкальный официоз сию четвёрку в упор не видел. Слава же знал весь репертуар этих ребят. Мог говорить о них много, горячо, хотя горячность не была ему свойственна.
Он настойчиво старался привить мне интерес к музыке такого рода. Я же во всех его экзерсисах не видел мелоса. И потом, с большим недоверием относился к тому английскому, какой опрокидывал на меня Слава целыми ушатами.
Я удивлялся и тому, что эти, чуждые мне наигрыши, можно запомнить. Временами я испытывал перед Славой буквально стыд за тупость моего слуха. Слава не отчаивался. Продолжал гнобить меня своим железным упорством.
Однажды, утомившись от вокального надрыва, Слава поведал мне, что мечтает драпануть за рубеж. Да так, чтобы с концами. Здесь ему очень не нравилось. Уже одно замалчивание существования ребят из Ливерпуля, его приводило в глубокий ступор.
Я заметил, что желание его искреннее. Потому невольно втянулся в тихие обсуждения на тему: как себя вести здесь, чтобы со временем оказаться там… «Эх, был бы я один… Без жены… Перешёл бы где-нибудь границу…» Я не сомневался в том, что Славе это было бы по силам и по мозгам. Да вот, к чести, его, надо сказать, что оставлять свою молодую жену Роксану на земле, столь глухой к современным музыкальным ритмам, ему не хотелось. Думаю, всё дело в магнетизме романтичного имени супружницы…
135
Ольга Тимофеевна Ковалевская – Тамара Владимировна Величкевич –
Судьба рукописи в детективном ракурсе
Давно собирался я с духом показать в ДЕТГИЗе новую рукопись книжицы с рассказами. В неё я включил и повестушку. Смешно, но мне казалось буквально хамством, только-только начав писать мелкие рассказики, вдруг обозначить и серьёзный деловой замах… А как ещё о повести сказать? Начинающему.
Я испытывал по этому поводу неловкость. И, конечно, был готов к неудаче отказа.
Но так получилось, что на этой рукописи я впервые столкнулся с редактором Ольгой Тимофеевной Ковалевской. Удивительнейшим человеком! Ей был свойственен неподдельный интерес к миру ребёнка. Увидел я в ней и природные навыки педагога в самом уважаемом смысле этого слова. И потом: чувство слова… Да, она была на своём месте. Я сразу это учуял. И воспринял как божественное знаменье.
Правда, позднее я узнал чего стоило ей оставаться на этом месте.
А тогда хмель надежды вскружил мне голову.
Я заикнулся ей насчёт повестушки. Она махнула рукой. Мол, чепуха, пускай остаётся до замечаний рецензентов.
Вдруг узнаю, что основной мой рецензент Валерий Попов. Я обрадовался – представлялся случай «чистого эксперимента». Дело в том, что Попов, на ту пору, был хорошо известен и любим в кругах андеграунда. Он ещё только проламывался на столбовую дорогу официальных изданий. Делал это с твёрдым упорством и озорством, чувствующего истинную ценность «изделий своего духа».
Его отзывы о моих вещичках были одобряющего толка. Я радовался. А Валера, при этом улыбался саркастически: «Рано веселитесь! Моё одобрение – это полная гарантия, что на вас поставят крест». «И чёрт с ним! - отвечал я в запале. - Я уже удовлетворён. Рецензия – добрая. А под ней – Ваша фамилия! Для меня это такой стимул для дальнейшей возни с бумагой, что, я уже вижу горы добротно навароченного…» «Ну-ну!..» - смеялся Попов.
И понеслось. Ольга Тимофеевна с моей рукописью проникала в кабинет главного редактора и утром, и днём, и вечером. И до великих казённых праздников, и – после. И при замах. И при авральных обстоятельствах.
И всё безрезультатно – рукопись откладывали. Перекладывали из одной папки в другую. Что-то всех начальников останавливало… А как же? В те времена на такой работе нельзя было бы удержаться без навыков осторожных взрывотехников.
Ольга Тимофеевна, спасибо ей, не теряла надежды. Продолжала изыскивать новый способ ткнуть носом начальство в рукопись, дабы глянуло и внюхалось…
Валера Попов сочувствовал мне и во всём винил себя. Он даже предлагал мне попросить какого другого рецензента, более почитаемого начальством. Но я был категорически против.
С этой рукописи, в конце концов, я поимел лишь одно большое удовлетворение – её одобрил Попов. Не достаточно ли?!
Но вот однажды пригласил меня директор Павловской детской библиотеки, Тамара Владимировна Величкевич, выступить перед ребятами.
Такое удовольствие я тогда имел редко. До сих пор не могу вспомнить каким образом она вышла именно на меня, если учесть, что публикации мои были редки и случайны.
Поехал. Было интересно проверить работу на ребятишках. Их ведь не обманешь. Они не станут слушать просто из уважения к старшему.
Приехал. Выступил. Всё прошло как надо, т.е. я сам получил большое удовольствие от общения с ребятнёй. И на лице Тамары Владимировны я не заметил холодка скуки или разочарования.
Сидим с ней и её сотрудниками, пьём чай. Беседуем. Я, возьми, и расскажи ей о мытарствах со своей рукописью. Не серьёзно так, с трёпом.
«А вы можете привезти мне её, – спрашивает Тамара Владимировна, не разделяя моего тона, - где-нибудь на месяц». «Могу. Но только второй экземпляр. Первый – в издательстве. Скоро в пыль превратится…» «Привозите второй». Я не стал спрашивать: зачем. Со смехом подумалось: вдруг у неё в Смольном какой-нибудь родственничек за большим письменным столом. По разряду культпропаганды… Вот это было бы да!..
Вспомнился и Стёпа Фёдоров. Но тот, по всей видимости, ведал какими-нибудь промышленными вопросами, далёкими от моих потребностей…
Отвёз рукопись. Через месяца полтора Тамара Владимировна звонит: «Приезжайте».
Приезжаю. Получаю две папки с кальсонными завязками. Которая папка потоньше – то моя рукопись. Которая потолще – с бумагами. Раскрыл её, мама родная!.. А там одни акты!.. Как у наладчиков. По поводу сдачи и приёмке в эксплуатацию оборудования.
Такого-то числа, в такой-то школе, в таком-то классе читались и обсуждались произведения автора данной рукописи.
Результаты обсуждений, позитивные оценки зафиксированы, и - подписи. А под ними синие канцелярские печати, похожие на те, какими метят свиные туши на мясокомбинатах. Даты, расшифровки фамилий. Словом, полный набор сдаточно-приёмных актов.
Ну, никак я не мог предполагать такое! Производственное!.. Не знал прямо: хохотать или плакать.
Повёз папку актов в Питер. Показываю Ольге Тимофеевне. Думаю, ну сейчас выкинет она меня из кабинета вместе с этими синими актовыми печатями. А она листает, и лицо её всё светлеет. «Ур-ра! – восклицает. – Мы спасены! Вот это дело! Вот это работа!..»
Тут же с этой папкой пошла она в кабинет главного. Вскоре возвращается. Садится за свой стол молча. А улыбка на губах – распускается – не сдержать. «Ну что, - говорит наконец, - пора нам и договор заключить. Не возражаете?..»
Я вышел на улицу. В голове бойко варилась дребедень: «Ежели доживу до книжки, то буду дарить её направо и налево…» Потому как по выходе своей первой, - я дарить стеснялся. Казалась слабоватой, хоть и были одобрительные рецензии. А в результате нажил горстку обидевшихся. Мол. только вылупился и сразу зазнался…
136
И снова «Чёрная речка» - Невесёлые последствия ловли язей…
Я проработал год на котельной.
Всё было сносно. Правда, общее состояние моё оставалось неважным. Постоянно чувствовал себя «на волоске». От такого ощущения никак было не отрешиться. Оно оборачивалось глухой и глубокой усталостью.
Весной моё начальство вдруг предложило путёвку в санаторий «Чёрная речка». В тот самый, в котором мелкая собачонка злобно выстрелила в меня всем своим тельцем из цветочной клумбы…
Согласился. Впереди замаячила надежда окрепнуть, хоть как-то изменить к лучшему своё состояние.
Котельная осталась на попечении Славы. Он заверил меня, что всё будет в порядке. Просил спокойно набираться сил для более детальной разработки плана легального перехода советской границы им и его супругой.
Я же снова и снова просил его набираться терпения. Просил не удирать за кордон до моего возвращения. Словом, держаться подальше от пограничных столбов и нейтральной полосы…
Слава обещал. И так крепко пожал мою ладонь, что она, как мне кажется, с тех пор уступает размерами другой.
Я уехал в «Чёрную речку».
Стоял апрель. Серый, холодный. Я был зациклен на жгучем желании окрепнуть, и тихим сапом пролезть в стройные ряды почти здоровых. Словом, я настырно ел, пил, выполнял все предписания медиков и охотно отсыпался. И всё для того, чтобы не напрасно сидеть над своими бумажками…
Мне уже казалось, что моим потаённым планам суждено осуществиться, как вдруг… Ох, это вдруг!..
Однажды, накручивая оздоровительные километры меж сосен, вдоль береговой полосы залива, я вышел к устью Чёрной речки. Местами на её берегах ещё лежал снег. И на этом снегу топтались мужики с удочками и спиннингами. Все они приехали из города, но здесь, на территории санатория, чувствовали себя почему-то хозяевами.
Я заинтересовался их топтанием.
Вскоре увидел, как один ловко вытянул крупного красавца язя. Потом повезло его соседу.
Эти, сверкающие живым серебром тела рыбин, с буйно-алыми плавниками сразили меня. Я тут же забыл о планах вернейшего и скорейшего выздоровления. Забыл про свои бумажки с текстами… Быстро снюхался с мужиками, выяснил «что» и «как». Вспыхнувший азарт подогревался тем, что мне не надо, как этим мужикам, переться на рассвете из города. Тащиться, обвешенным причиндалами.
Я, после санаторного завтрака, мог спокойно, налегке выйти с удочкой к устьевой части реки и быть первым в самом удачливом месте. Это ли не по программе санаторного отдыха?..
Оставалось изучить берега и определить удачливые места. Но сначала надо было втихаря сгонять домой за снастями. Разжиться червями выползками и личинками майского жука.
Всё это я проделал, как во сне. Мысли о возможном риске отскакивали от моей головы, как горох.
Не в первый день лова, но и мне повезло.
Я вытянул крупного язя. При этом так разволновался, что у меня потемнело в глазах. «Что-то не то…» - мелькнуло в голове. Я поскорее смотал удочку и смотался поближе к своему лежбищу.
Вечером саданул меня сердечный приступ. Да такой, что дежурный врач в панике вызвал скорую. Врач изволил на меня гневаться за явное нарушение режима, хоть я и помалкивал. Он даже принюхался ко мне на предмет запаха алкоголя. Но я не растерялся, вручил ему язя, не пропадать же добру. Сказал, что это мне знакомые рыбаки подарили…
Когда пришла скорая, я уже был в прострации.
Очнулся в больнице города Сестрорецка.
Оказался инфаркт. Второй.
Приехала жена. С сынишкой. Он только-только начал ходить. Я смотрел в его макушку с высоты больничной койки и с горькой тоской думал, что вот сын вырастет, а для меня в его памяти места не будет. Не успею оставить…
Мне казалось, что из больницы я вряд ли уже выберусь. При этом снедала вина перед теми, кто с такой благой целью даровал мне путёвку на поправку. Оказался полным балбесом. Опять невзначай лизнул железяку…
Но из больницы я выбрался. И опять пошли мои мытарства по кругам заслуженных испытаний.
Дали мне пожизненную вторую группу инвалидности. Но при этом я должен был каждый год показываться врачам. Вдруг мои рубцы на сердечной мышце исчезнут, и я без проволочек снова буду определён в ряды строителей новой жизни. Комиссии ВТЭК для того и существуют. Чтобы, значит, не прозевать столь важный момент.
С работы уволили. Иногда я вспоминал Славу. Было неловко и перед ним: подвёл парня. Не помог ему окончательно выбрать безопасный способ перехода границы…
Через несколько лет я узнал, что Слава осуществил свою тайную мечту. И без моей помощи. Дожил до славных времён, вместе с женой уехал в турпоездку на Запад, да и застрял там в соответствии с мечтаниями.
137
Смерть отца
И опять я начинал жизнь сначала. Медленно, тяжело.
Возможный конец этих мучений становился настолько желанным, что и малодушие оправдывалось. Но вот организм то ли делал вид, то ли действительно – по инстинкту – брыкался, сопротивлялся.
Я лежал целыми днями на диване. Целыми днями и ночами прислушивался к тому, что происходило у меня в левой части груди. Это унизительное прислушивание выводило из себя. Хотелось вскочить, громко матерясь, выйти на улицу. А там – будь что будет! Но… не было сил на сабельную атаку – оторвать тело от дивана.
Вот надо отправиться на почту за пенсией. И я караулил, выцеливая такой день, когда у меня достанет физических и моральных сил выйти из дома. И это при том, что до почты каких-нибудь двадцать минут ходу.
Вот, кажется, созрел – могу выйти. Поднимаюсь, выхожу из парадной. Через десять шагов останавливаюсь. Тяжело дышу. Весь в поту. Смутно понимаю куда я и зачем. Постаяв в тисках нарастающего раздрая, поворачиваю обратно – невмоготу…
Иногда, дома, я садился за стол. Брал папку с рукописью в тайной надежде забыться в работе. Но всё, что нёс текст – мысль и эмоции – всё это оставалось в стороне, оставалось холодным, почти не нужным моему сознанию. О какой работе тут говорить?..
От сознания бессилия наворачивались слёзы. Ползли по щекам. Я невольно их размазывал. Чтобы не падали, чтобы не портили бумагу. Состояние усугублялось ещё и тем, что друзья, близкие отошли куда-то в сторону. Нет, не по своей душевной чёрствости, а потому, что мне было не до них - я сам отодвигал их сочувствие. Потому как оно меня только раскачивало хотя бы необходимостью выказывать благодарность, когда мне было не до чего…
Тогда я много думал о том, как тонко, как хитро Смерть подступает к человеку. Она примиряет душу с неизбежностью конца. И так ловко, что уход становится просто желанным. Хотя бы для того, чтобы прекратить страдания.
Но приходил час, я вставал. Всё же выходил из дома. Возвращался. Порою же опять оказывался в больнице по «скорой».
В один из таких выходов, я решил съездить в Никольское к старикам. Давно их не видел.
Мои домашние делали всё, чтобы старики мои оставались в неведении. Писали им о простудных напастях, свалившихся на меня.
Выбрал день. Сухой, солнечный. Поехал. Приезжаю. Поднимаюсь на наш второй этаж. Звоню. Открывает мать. Вся в слезах. Бросается мне на шею, не в силах и слово произнести. Вхожу и вижу в открытую дверь комнаты. Вижу отца в трусах. Стоит на коленях, навалившись головой и грудью на застеленный диван. Видно вставал со сна в туалет, а уж лечь в постель – не успел…
Его тело было ещё тёплым.
Надо было действовать. В голове мелькнуло, что и я вот-вот могу точно так же сыграть. Тут же. За себя страшно не было. Даже зло процедил: «Случится, так случится!..» О матери старался не думать. Мысли о ней, о её дальнейшей судьбе были вконец тупиковыми.
Я вышел на улицу.
Остановил одну грузовую машину, говорю водителю: «Маркович помер…» Водитель меня не понял, махнул рукой, захлопнул дверь и ударил по газам. Но вот вторая машина. Водила седой с подбитым глазом, недовольно гаркнул: «Какого хуя?!.» «Понимаешь, Маркович помер». «Как помер?» - спросил он, осекшись, в недоумении. «Так. Как помирают». «А Яковлевна как?..». «Жива». «А ты сын ихний?» «Сын. Только приехал, вхожу, а бати уже нет – полчаса как помер. Надо бы в больницу отвезти». «Понятно».
Кстати, в те времена в посёлке ещё никаких «Скорых» не было.
Водила забрался в машину и порулил к нашему дому. Он остановился у подъезда. Откинул задний борт. Сказал «Пойду мужиков поищу…»
Я вернулся домой. Пытался уложить тело отца на диван, но одному мне было не под силу. К тому же спина его, суставы ног уже костенели.
Пришли мужики с шофёром. Они хорошо знали моих стариков. С угловатой хмуростью бубнили они слова сочувствия матери. Та плакала и смотрела им в глаза с благодарностью.
В кузове были остатки жёлтого песка. Водила разровнял его, поверх постелил серый замусоленный брезент. На этот брезент положили матрас, на него втащили батю и накрыли простынёй.
Повезли в больницу. Там, как узнали, что Маркович отдал Богу душу, открыли двери морга без всяких проволочек.
Мужики, сходили домой, сообщили своим жёнам, и некоторые из них тут же пришли в морг, обмыть тело. Но врачи сказали, что обмывать разрешат позднее. А пока надо оформить обстоятельства смерти.