Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
138
Похороны – Размен – Переезд – Слезливость мамули…
Сколько же людей в посёлке помнили и любили отца. Они приходили, смущённо топтались в маленькой нашей прихожей. Не сразу роняли тихие, заскорузлые слова сочувствия и уходили.
Умершим полагалось покоиться на местном кладбище посёлка. Я же чувствовал, что теперь приезжать в Никольское часто вряд ли смогу, если смогу вообще… Потому покоиться отец должен в Питере, при крематории. Это было очевидно. Но как добиться разрешения на такое?
Мужики подсказали, и я пошёл по начальству кирпичного завода.
Без особых мытарств получил бумажки с ходатайством на разрешение отвезти тело отца в крематорий. Опять помог Свистулькин.
И пока я не похоронил отца, каждое утро вставал с тяжёлой мыслью: успеть бы. Не развалиться бы самому. Каждый вечер благодарил Господа, за ещё один подаренный день.
И когда урна с прахом была у меня в руках, только тогда я расслабился. Камень свалился с души.
Через день я залетел в больницу по скорой.
На сей раз я был уверен, что выгребу. Никак нельзя было уходить… Оставалась беспомощная мать. Ей было, как и отцу на ту пору, семьдесят семь. В России – это уже глубокая старость со всеми своими прелестями жалкого существования пенсионера-иждивенца, с пенсией в тридцать два рубля.
В голове замаячил дерзкий ход. Я задумал обменять однокомнатную квартирку матери в Никольском на комнату в городе, в коммуналке. Чтобы быть к ней поближе. От мысли о затее, у меня немели руки и ноги. И впрямь: «А как я на половине дела коньки откину?.. Со мной-то ладно! А что будет с нею?..» Отец всю жизнь оберегал её от гнусностей жизни. По святой наивности мамуля была беззащитна перед любым скотиком, перед любым мелким проходимцем. Кстати, о её слезливости. Мне кажется, она объяснялась пережитым ею в юности…
Украина. Гражданская война. Нагрянули петлюровцы. В доме – только женщины. Мать и три сестры. Старшая – на сносях. Мужчины – отец и муж старшей, оказались в отъезде.
Хлопцы в папахах вывели всех во двор. И почему-то именно старшую зарубили.
Вытерли шашку о подол убитой, закурили и пошли дальше доруливать великую сермяжную правду-матку…
И вот теперь встал вопрос: что делать с мамулей?
Деваться некуда. Глаза боятся, руки – делают. Ринулся в казённо-административное болото, не имея на то никакого опыта.
Кувыркался два месяца. Между Питером, Никольским и райцентром – Тосно.
Мне везло. Глянув на меня, чиновнички не спешили прятать свои глаза за очки суровой подозрительности.
Дело шло. Шатко, валко, но, вроде, двигалось.
Каждый раз, валясь вечером в постель, я молил Бога об ещё одном дне жизни. Ещё одном… Я мечтал дожить до момента, когда хотя бы по бумагам было бы всё оформлено.
Наконец, и тут мне Господь помог.
Пришёл этот день. И я был жив, и комната в обмен была найдена.
Никольские мужики организовали машину для переезда. Впрочем, нам нечего было особо перевозить. Довоенный платяной шкаф, самодельный квадратный стол, поношенный телевизор да пара древних чемоданов из фанеры. Остальная «мебель» - старая топорная самодельщина – уже изжила себя – вся была непригодной. Десяток тарелок, чайник да альбом со старыми фотографиями – тоже подлежали перевозке.
В последний раз зашёл на кухню. Из самодельного посудного шкафчика достал десяток алюминиевых ложек и вилок. Повертел их в руках. Подумал: «Это всё, что мои старики нажили за свою долгую жизнь… Вот оно – моё наследство…» Сунул наследство обратно в ящик. Как знать, кому-то да ещё послужит…
139
12-я Красноармейская – Члены экипажа квартиры - Без тараканов никак…
И поселил я мамулю на 12-й Красноармейской у ближайшей станции метро «Балтийская».
Обычная коммунальная квартира на 2-м этаже. Комната просторная, с окнами во двор. Правда, глянешь в окно, и взгляд упрётся в замызганную, некогда жёлтую стену, какой-то фабрики.
Фабрика жужжала круглосуточно. А чтобы увидеть небо в то же самое окно, надо было лечь спиной на пол, и только тогда глаз не сразу находил серую полоску дождевого питерского неба.
Соседей по квартире было не так много.
Одну комнату занимал военный медик старший лейтенант Сергей Бацков с супругой Мариной и сынишкой четырёх лет. Бацков закончил аспирантуру Военно-Медицинской Академии. Его оставили при кафедре, и он проживал здесь в ожидании полноценной квартиры. Жена его – тоже медик, детский логопед.
Следующая комната принадлежала пожилой паре пенсионеров –Светильниковым. Оба в прошлом были работниками сбербанка. И Тихон Петрович, и Мариетта Сергеевна причисляли себя к элитной среде.
В кухню и в туалет по коридору ходили они вдвоём. С гордо поднятыми головами. Очень неохотно вступали в разговоры. Контакты с соседями их раздражали.
У них была где-то за городом большая дача. Они о ней часто вспоминали. Воспоминания сводились к тому, что скорей бы им – Светильниковым – покинуть этот кошмарный коммунальный рай. Скорей бы на дачу.
Ранней весной они уезжали.
Между комнатой Бацковых и Светильниковых, напротив нашей, была ещё одна. Большая, просторная. С тремя огромными окнами. Её занимала Прасковья Митрофановна Дудкина. Шёл ей восьмой десяток. Когда-то она была парторгом одного из цехов Кировского завода.
Словом, как мне показалось изначально, мы попали довольно-таки в интеллигентную среду. «Вот ведь повезло… - думал я. – Ни одного представителя беспробудной пьяни. Ни мата, ни мордобою, похоже, мамуле лицезреть не доведётся».
Вот только Дудкина меня как-то сразу слегка озадачила. Маленькая, худенькая – вертлявая фигурка. Вечно в чёрном или в темно – коричневом. Больше обитала в коридоре или на кухне. Ступала мягко, но уверенно. Даже если в коридоре не горел свет. Мне сразу стало казаться, что на груди у неё двенадцатикратный боевой артиллерийский бинокль. В него она высматривает. Высматривает малейшее нарушение порядка…
По выражению её морщинистого лица, похожего на остренькую мордочку хорька, можно было подумать, что она готова вовремя, то есть упреждающе, пролезть куда угодно и заметить любого, кто затеет втихаря нанести урон общему коммунальному хозяйству.
Дверь её комнаты всегда приоткрыта. Всякий, проходивший по коридору, чувствовал, что каждый его шаг под контролем. К тому же у Дудкиной была маленькая кудлатая собачонка по имени Люська. Странно, Люська никогда не лаяла, но выскакивала на звук шагов. Сопровождала человека. Осознав куда он направляется, она мчалась в комнату, к хозяйке. Не иначе, как для доклада…
Да-а, напрасно я сразу решил, что бывший парторг, парторг на пенсии уже не опасен. Где там!
Со временем узнал, что были у Дудкиной когда-то два законных мужа. Видать, боевые мужики, чтобы за такой ухлёстывать. Правда, оба в своё время поумирали.
К ней то и дело приезжали с завода. Привозили какие-то бумаги, которые она подписывала. Но при этим парторг в отставке громогласно кочевряжилась и изгалялась над доставщиками. И так странно было видеть, что их настроение и самочувствие сейчас в руках плюгавенькой пенсионерки.
Бывало к ней приезжали в минуту, когда она пялилась в телевизор. «Дела успеются, - говорила она решительно. – Садитесь. Да вы гляньте! Гляньте!.. Ишь, мокрощёлка! С мужиком в обнимку сидючи, пузо своё разглядывает!..» - весело делилась впечатлением.
Со временем стало ясно, что Дудкина не только умеет, но и любит залезать в чужую душу. Прямо в сапогах. Остановить её мог только удар сковородником по балде. Но Прасковья Митрофановна знала с кем и как надо, чтобы всё обошлось в её пользу.
Началось с того, что стала она распространять слух, будто мы с мамулей завезли на общую кухню дополнительную порцию тараканов. Что наши загородные тараканы какого-то особого сорта и калибра. Очень крупные, и потому куда вредоноснее аборигенов. По версии бывшего парторга, наши тараканы перебьют несчастных аборигенов, и вся кухня окажется вот-вот в их жестоких лапах. А это полное безобразие, с которым она смириться никак не могла. Ведь новые тараканы наверняка начнут размножаться. И кто знает, может, шустрее прежних…
Признаться, для меня было открытием, что на кухне столь интеллигентного контингента, проживают тараканы в назойливом количестве. А тут ещё, оказывается, мы добавили…
Моя наивная мамуля бросилась тут же, в мягкой форме, в тональности виноватого, объяснять, что у неё в Никольском тараканы на кухне не водились. Дудкиной только этого и надо было. Она в два счёта доказала моей мамуле, что добровольно никто и никогда не признается в подрывной деятельности…
Мамуля, загнанная железной логикой парторга, закалённого в идеологических битвах, потупилась, замолчала, готовая принять свою вину.
140
Сочная натура Прасковьи Митрофановны – Карты мамули – Мои щеглы
Когда образ Прасковьи Митрофановны прояснился окончательно, я загоревал: как же нам не повезло. Ведь и сбербанковские в прошлом работники, боялись парторга, как проказы. Чтобы поменьше её видеть Светильниковы целыми днями слонялись по музеям, кинотеатрам, а по вечерам укрывались – в драм кружке соседней средней школы. И так до весны, до отъезда на спасительную дачу.
И военный врач Серёжа Бацков, со своей молодой семьёй, трепетал при коридорной встрече с главным хранителем порядка нашей коммуналки. И перед Люськой – верной напарницей Митрофановны – тоже трепетал. Как и все мы.
Митрофановна всегда была готова к внезапной кавалерийской атаке. Но с чего? Когда именно хлынет сабельная лава этой атаки – никто предсказать не мог. А самой Дудкиной было наслаждением всех держать начеку. Даже молодых и военных… Потому Бацковы прятали своего сынишку в детский сад с продлённым режимом, а сами разбегались по работам.
И уже вечером, они, как партизаны, не включая свет, зажимая ребёнку рот, прокрадывались в полной темноте по коридору к своим дверям. Но стоило им вставить ключ в замочную скважину своей комнаты, как раздавалось: «А это что за диверсанты к нам пожаловали?.. Если свои, то почему не включаете свет, почему не здороваетесь, как положено…» Дудкина, бесшумными шагами, решительно выходила на тропу войны. К левой ноге её прижималась верная Люська.
И старший лейтенант Бацков, заикаясь от внезапности сабельной атаки, мямлил: «Да мы, Прасковья Митрофановна, не хотели… Беспокоить вас… И всех… Вдруг отдыхаете…»
Я с ужасом думал порою, что мы очутились с мамулей в самой страшной тюрьме, какую только можно было вообразить. Больше всего я боялся за мамулю. Мучительно было думать, что с ней будет, если я вдруг уйду и не вернусь…
А тем временем бывший парторг не дремал. Быстро огрузил меня святой обязанностью собирать с жильцов деньги на оплату общего коммунального телефона. Рассудила здраво и практично: в квартире ошивается мужик. Ещё не старый. Заморочил голову врачам, а теперь явно мается дурью…
Пришлось мне в конце каждого месяца собирать деньги. И тут оказалось, что я своим соседям слишком завысил степень интеллигентности. Ни Светильниковы ни Бацковы не спешили заплатить эти несчастные копейки за телефон. Они хором то и дело забывали о бытовой необходимости. Кончалось тем, что я буквально охотился за ними, буквально из горла, с грубыми пререканиями выдирал из них причитающееся.
Дудкина платила последней. После всех. При этом она с молчаливой скептической улыбкой, оценивающе посматривала на мои схватки с соседями. Когда же мы с ней оказывались с глазу на глаз, она выговаривала мне за излишнюю мягкость. Требовала, чтобы я действовал: «Решительно и резче. Потому что правда на твоей стороне…» - заключала она. Иногда я не выдерживал и спрашивал: «А вы про какую правду? Про сермяжную?..» Слово это, похоже, парторгу не нравилось, и она хмуро роняла: «Ты мне брось! Ты мне мозги не полощи!..»
Устав от войн с соседями, я стал платить за телефон из своей жалкой пенсии инвалида второй группы. Платил сразу. А потом тянул эти копейки уже клещами из каждого. Но тянул уже без нахрапа.
Однако соседи стали капать Дудкиной на мозги: «Не имеет он права собирать с нас деньги. Он тут не прописан…» И вот когда я приносил квитанцию об уплате, тут, наш парторг начинала: «Это полное безобразие, что ты у нас живёшь без прописки. Так дело не пойдёт!.. Я буду вынуждена принять меры…» - заключала она решительно.
И пришлось мне развестись, выписаться, а потом прописаться на этой 12-й Красноармейской. Уж очень страшновато было оставлять мамулю лицом к лицу с Митрофановной. И ещё. Не хотелось вдруг оказаться обузой для жены и тёщи в случае чего со мною…
Но гениальность Митрофановны была неисчерпаема. Она усекла, что я имею дело с печатным словом. Сначала это деталь её несколько обескуражила. Она даже несколько раз обратилась ко мне на «Вы».
Я уже подумывал, что найден рычаг, с помощью которого смогу в дальнейшем хоть как-то урезонивать партийный зуд соседки. Да где там!.. Она выяснила, что я не член партии. «А раз так, - закусила удила, - какое право я имею соприкасаться с советскими печатными органами?!. Какое я имею право оказывать своё беспартийное влияние на подрастающую смену борцов за светлое будущее…»
Бывало, выхожу из общественного туалета. Воду спустил, свет погасил, а у меня перед носом каким-то чудом вырисовывается светлый образ парторга: «Ты когда в партию вступишь? – постукивает нетерпеливо костяшками пальцев по стене. – Ты смотри у меня. Мы тобой займёмся, доведём до сведений печатных органов…»
Впору было брать в руки сковородник.
А в голове плавало безысходное: не избежать мне при такой житухе ещё одного… Самого меня окончательный исход не пугал. Устал, всё тяготило и мытарило. Но Эсфирь Яковлевна – мамуля – чистая душа… Что с нею будет? За сколько дней, после моего ухода, Дудкина сотрёт её в порошок?..
Но вот Господь послал нам некоторое облегчение.
Дело в том, что мамуля моя умела и любила гадать. На картах. Знакомым. Совершенно бескорыстно.
Здесь, на новом месте, она нет-нет да раскидывала карты на мою дальнейшую жизнь.
Я всегда удивлялся как здорово это у неё получалось. А получалось, что впереди у меня маячили чемоданы, полные благополучия и счастья. Странно, но от такой провидческой чепухи я начинал ощущать себя чуток поздоровевшим. Даже появлялись признаки угрызений совести. По тому поводу, что всё ещё пребываю инвалидом второй группы…
Как-то, когда меня не было дома, Митрофановна подвалила к мамуле с желанием услышать чегой-то про свою жисть. И мамуля разложила свои старые замусоленные. Да так удачно, что бывший парторг заторчал на рисунке своей прошлой судьбы и будущей…
После того случая Дудкина поумерила свою страсть гнобить меня при каждой встрече. Это было так странно.
К мамулиным картам добавилось ещё и вот что.
По привычке с уральского детства, я держал в большой клетке трёх щеглов.
Затянув оба окна полупрозрачными шторами, я их выпускал полетать. Красавцы щеглы мои пели с утра до вечера. Пели так, что соседи стали заходить полюбоваться. Правда, не сразу. Сначала они меня поносили. Мол, негоже так с несчастными птичками. Они же живые, а я их мытарю в неволе…
Со временем суровый упрёк был забыт. Взглянув, как бодро купаются в блюдце с водой мои красавцы, посетители невольно улыбались. Так началась «нравственная перековка» моих коллег по коммуналке…
141
Два рассказа в «Авроре» – Поклонница из Москвы –
«Всё было весёлым в начале, всё стало печальным в конце…»
Постепенно стал выползать из дома. Начал что-то кропать. Явно беспомощную чепуху… Но сам факт работы был для меня спасением. Я отвлекался, я переключался на дело.
Позднее понял, как оно держало меня на плаву. Правда, я и теперь нет-нет, да попадал с улицы в больницу. И тогда, по просьбе мамули меня навещал наш доктор Серёжа Бацков. Мы с ним подружились.
Приезжала и жена с детьми. Но я не любил, чтобы меня в больнице навещали. Не любил и не люблю. Особенно если мне откровенно плохо.
В это время в журнале «Аврора», один за другим, вышло у меня два больших «взрослых» рассказа. Приятная неожиданность.
По выходе первого, мне в редакции вручили письмо от читателя. Из Москвы. Я таких ещё не получал. Доставал его из конверта с бьющимся (но по здоровому поводу) сердцем. Письмо было пронизано восхищением от знакомства с моим «изделием духа».
Завязалась переписка. Мой корреспондент, Анна Сергеевна Лагунина, как потом выяснилось, уже пожилая женщина. Преподаватель философии МГУ. Разумеется, мне было лестно тронуть душу столь интеллигентного человека. А уж когда вышел второй рассказ, тут степень похвал в мой адрес возросла. Похоже, в квадрат… Анна Сергеевна отыскивал такие глубины в моих строчках, что у меня начинала кружиться голова. Я вглядывался в текст снова и снова. Указанные мне «глубины» начинали казаться мелководьем… Пришлось из высокой оценки извлекать корень приличной степени… Полегчало.
Однажды получаю письмо. Узнаю, что Анна Сергеевна тяжело больна. Что она одинока, что ей уже вряд ли выкарабкаться… Но больше всего её тревожит судьба её собачки – маленького четвероногого друга. Если что, ей не на кого его оставить. И вот она просит меня… приехать, забрать собачку. Она мне доверяет, знает, что я люблю животных, что её собачке у меня будет хорошо. А за это она перепишет на меня свою… однокомнатную квартирку…
Господи, да знала бы она!. Какая собачка?!. Какая квартирка?!. Доеду ли я до Московского вокзала, не то что до Москвы?!..
Да, я ей не писал о своих инвалидностях. Что я ей мог сказать теперь? Было так неловко… Сооружённое ею, высокое представление обо мне, валилось с пьедестала. Такова участь сотворённых кумиров…
А собачку я и так, со всей душой, взял бы. И не столько из чувства сострадания, сколько из благодарности за ту высокую горячность, с которой оценивалась моя работа. Эта горячность другого человека помогала мне держаться на поверхности текущих дней… Словом, это письмо стало почвой сильнейшего душевного раздрая.
142
Трофимкин – Цена нахрапа
Запахло изданием в Детгизе моей маленькой тоненькой книжечки рассказиков. Уж такой тонюсенькой, что хоть издавай, хоть не издавай – Мир не приобретёт и не утратит. Такой мелкотой как-то совестно было и печатный станок утруждать…
Рукопись давно вылёживалась в редакторских столах.
И вдруг бац! Карта судьбы книжицы внезапно легла на удачу.
Тщетно я искал скрытую почву такого знамения. В голову приходило нечто божественное. Вот подумал так и – успокоился. Ну, какой ещё аргумент может быть более убедительным в сфере духа…
А принёс мне эту чудесную весть Трофимкин Игорь Иванович. Здоровенный молодой мужик. Тихий, улыбчивый. Явно дружелюбный.
Ему бы командовать таноковой бригадой, а он околачивался в аппарате издательства. Имел свой кабинет. Целыми днями сидел в нём, что-то писал. Что именно, я себе толком не представлял. Не задумывался даже. Мне хватало его сочувствующей улыбки, мягкой шутки по какому-нибудь житейскому пустяку.
Трофимкин знал всех членов ЛитО. Знал кто и что делает.
Бывал он и на обсуждениях авторских текстов. Слушал с интересом. Иногда его незлобивые редкие замечания вызывали одобрительный смех.
Я испытывал душевное расположение к этому человеку. Любил посидеть у него. Потрепаться по поводу вздыбившейся жизни - времени начавшейся перестройки…
В такую-то минуту он и опрокинул на меня ушат долгожданной вести. Я же, от радости, откликнулся своим свежайшим шутливым стишком. В нём были и такие строчки:
Мы тем горды, что мы в «ГЛАВЗАДе» служим,
Что получаем жалованье в нём.
И пусть там энти веянья с наружи, -
Нам клизмы катаклизмов – нипочём…
Пусть вход к нам со двора, пусть мы в подвале,
Пусть в офисе кривые потолки,
Мы на собранья верно отмечали,
Что гадят нам опять меншевики…
Наш коллектив, увы, не многочислен,
Не всякий среди пьющих – прохиндей,
Но каждый член готов, в буквальном смысле,
Торчать в «ГЛАВЗАДе» до скончанья дней.
Враги нам сочинили перестройку –
Заморская фигня и лабуда.
Но мы, как социальная прослойка,
Фигню зашлём обратно им туда…
Странно, на сей стишок, с его стороны, не последовало никакой реакции. Ни словечка, даже не улыбнулся. Я этого как-то и не заметил тогда. Подумал только: «Видно у меня получилось слишком аляповато… С изяществом не дотянул… Ну, да ладно!..»
И вот однажды встречаемся у него. Он серьёзен, задумчив. Настолько, что я вспомнил нашу последнюю встречу. Вспомнил с тревогой… Потому что теперь до меня вдруг дошла та сухость его реакции на стишок…
«Послушай, - говорит он наконец, - мы тут решили…» «Что решили?..» – всё у меня опустилось от смутного предчувствия.
Опять шея ощутила боль и тяжесть ярма существования. «Кто? Чего решили?..» - спрашиваю с нарастающим злым раздражением.
«В общем так, - говорит он решительно. – За книжку ты получишь гонорар. Хорошо получишь. Может, даже двойной… Ну, а книжку решено не издавать. Тонкая, мелкая – для тебя не урон…» «Это кто ж решил?..» «Наверху, - и Трофимкин показал глазами в потолок. «Да пошли они все эти потолочные на хуй!» - крикнул я. «Ты что?!. – зашипел Трофимкин. – Телефоны же прослушиваются!..» Он сгрёб меня в охапку и вытолкал в коридор. Поволок.
Мы оказались в тёмном углу под лестницей.
Тут я ему и выдал. «Суки, откупиться решили!.. Думали на копейки позарюсь! А вот хер вам! Давитесь копейками сами – без них проживу. Я по таким рекам спускался – не бздел, а вы меня своими игрушками пугать?!. Вот вам! – и я показал ему руку от локтя до кулака… - Отсосёте! Найду и на вас управу! Сдохну, а найду!»
Меня несло.
В эту минуту я был до конца уверен, что ничего у этих барбосов не выйдет. Что я дойду до самого верху. Этим верхом мне почему-то вдруг представился Кремль… Ни меньше, ни – больше. Видно из-за высоких башен со звёздами… Во занесло!.. Совсем крыша поползла…
Наконец я увидел лицо Трофимкина испуганным. Похоже, до него дошло, что дров могу наломать не задумываясь. И ещё каких!.. Таких, что, может, отразятся на карьере. И ежели пойду на дно, то без страха. Терять мне нечего было. Говорится же: голый – что святой: беды не боится!..
На другой день я свалился, заболел. Опять больница.
За базар заплатил, потому, видно, и книжка вышла.
Словом, удача нахрап любит. Но ещё один такой нахрап… и следующая удача, может, уже и не понадобится. Пролетит мимо с песнями, каких я уже не услышу…
143
Клиника Бехтерева – Доктор Абабков – Мелкие последствия лечения
После всех дел с похоронами отца, с переездом, с устройством жизни на новом месте; после «задушевной беседы» с Трофимкиным и прочей дребеденью пошли заморочки с нервами. Такие, что я, бывало, не знал куда деваться от сильнейшего приступа внезапной тревоги.
Однажды ехал в автобусе. Впереди был Литейный мост. Подхожу к водителю, говорю: «Пожалуйста, остановите, мне надо выйти». «Остановка будет, тогда и выйдешь». «Пожалуйста. Прошу вас… Я больше не могу…» Он посмотрел на меня. Видать, почувствовал неладное. Тормознул у паребрика, открыл переднюю, покачал головой – ни слова не сказал…
Лекарства не помогали. В поликлинике дали мне направление на консультацию в Бехтеревку. Направление я расценил как констатацию факта: крыша поехала…
Отправился в известное учреждение в состоянии полной прострации. Временами казалось, что я не доеду. Развалюсь или вмиг вылечу весь в трубу… Но приехал. Высидел очередь, таких же на вид здоровых, молчаливых, глубоко погружённых в себя. Вхожу в кабинет.
За столом два улыбчивых и моложавых доктора. Они всё посматривали на часы. Им явно не терпелось свалить.
Стали задавать вопросы, похожие на те, из каких состоят кроссворды. Я отвечал. Было немного обидно от ощущения, что эти два хлопца, явно от скуки, держат меня за стукнутого хворостиной. Наверное, таковым я и был. Но осознавать это, согласитесь, тоскливо.
Думал, меня вот-вот пошлют куда подальше. К тому же, как я слышал, попасть сюда на лечение не просто. Словом, я им такой «обидчивый» и даром был не нужен.
Но меня оставили.
За мною пришли. Отвели в палату. Тут я ещё больше «зажурылся». Выходило, что опасения мои оправдывались.
Начали лечить. Лечащим моим был молодой, но уже парторг отделения Абабков Анатолий Анатольевич. И тут мне повезло на парторга…
Внешне, и особенно лицом, Абабков очень походил на известного в своё время актёра Савелия Крамарова. Актёр прославился улыбкой, какой улыбается здоровяк, у которого очень даже не все дома.
Крамаров свалил в Штаты, там прооперировался, чтобы избавиться от этой улыбки. И зря. Его имидж актёра шибко потускнел.
Так вот у моего Анатолия Анатольевича была улыбка Крамарова – до операции. Я всё голову ломал: допустим, эту улыбку он заимел от постоянного контакта с клиентами. Но с другой стороны: Абабков был слишком молод, чтобы специфическая улыбка так исказила черты его лица.
Мой доктор много беседовал со мной. Уверял в том, что моя жизнь, в какую её сторону не взгляни, оканчивается тупиком. Что дожить до моих лет и не иметь определённого статуса, вызывающего уважение со стороны окружающих – это гибельно. Он по-своему меня жалел. Я это видел. Он предлагал мне собрать свою волю в кулак. Предлагал выходить на «реальную, а не на какую-то эфемерную дорогу жизни». Но его представления о такой дороге меня совершенно не вдохновляли. Абабков это скоро заметил и поубавил пыл в перековке очередного пациента.
Но медикометозное лечение оставалось интенсивным. Таблетки, порошки. Пичкали уколами в тело и в вены. Об этой стороне доктор помалкивал. Возможно, экспериментировал. Нарабатывал материал для кандидатской или для очередной статьи.
От лекарств я спал и спал. Сутками. Поднимался только в столовую. Любопытно, что, выходя из палаты, я попадал в створ открытых дверей не с первой попытки. Мои товарищи по палате со смехом наблюдали, как я пытаюсь пройти в двери, не задевая их за косяки. Я же при этом думал: «Во – лечение! И что за таблетки мне дают?..»
Иногда я выходил из палаты в коридор. Присаживался к телевизору.
Это были времена активной деятельности товарища Андропова. То и дело показывали кинотеатры, в которые, во время сеанса, врывались молодые энергичные. Включался свет. Молодые энергичные начинали выяснять на каком основании во время рабочего дня люди околачиваются в кинозале, вместо того, чтобы быть на рабочем месте и скромно строить передовое общество.
Порою казалось, что всё это, - что я вижу на экране, - есть результат влияния таблеток и уколов моего доктора Абабкова. Глазам не верил…
Невольно и с тревогой вспоминал мамулю, хотя было кому её навестить, помочь. Мне же вдруг представлялось, что на неё набрели эти самые молодые энергичные. И мамуля растерялась на столько, что забыла сослаться на свой возраст.
144
Синклит – И снова дома – Карточный оптимизм
Время от времени Абабков вызывал к себе.
Снова и снова расспрашивал о моём раннем и военном детстве. О первых школьных годах. Было видно, что он до чего-то докапывается. Я невольно вспоминал своё сидение в подвале Окружной прокуратуры на Дворцовой…
И вот однажды, дёрнул меня чёрт, рассказать как я на Урале, будучи учеником пятого класса, прямо во время урока спустился из классного окна по водосточной трубе…
Был тёплый сентябрь. Шёл урок. А за приоткрытым окном светило солнце. Там ребятня гоняла мяч по траве. И так мне стало невтерпёж. Так призывно, так озорно манило солнышко и крики ребятни, что я не выдержал.
Улучил момент, сунулся в окно, а рядом – водосточная… Этаж был второй. Я раз – и пополз вниз по трубе. А когда оказался на земле, обрадовался. Побежал к ребятам.
Одноклассники промолчали, не подали вида. Им стало интересно, что будет дальше.
Учительница заметила моё отсутствие. Но ребята не выдали. Им было интереснее наблюдать озадаченность учителя.
Я же минут десять побегал по траве между деревьями. Подышал украденной свободой и вернулся в школу.
Подошёл к дверям класса. Глядя в щелочку, улучил момент и на четвереньках проскочил в класс, пробрался на своё место.
Наконец был замечен учителем. На вопрос: «Где ты был?», я сказал: «Нигде». «Как нигде?!.» «Так», - отозвался я в правдивейшем тоне.
То-то было смеху…
Почему-то этот мой рассказ заинтересовал Абабкова. Он заставил меня повторить его в присутствии нескольких врачей других отделений. Мало того. Однажды меня вывели перед большим столом, за которым сидели явно профессора. Они были без халатов. В чёрных костюмах, с чёрными бабочками на белоснежных рубашках. Аккуратные лысинки их, очки в золочёных (как мне показалось) оправах, широкие солидные лица – лица бритые, пшеничной сдобы… И улыбки… Снисходительные…
И вот этому синклиту мне было велено повторить в деталях то моё детское безобразие.
Я рассказал.
Слушатели многозначительно переглядывались. Мне же они улыбались. Ободряюще.
После моего рассказа, были заданы какие-то скучные, на мой взгляд, вопросы. Помнится такой: «Как вы думаете, что чувствовала учительница, обнаружив ваше отсутствие?»
Разумеется, сейчас мне было неловко перед той учительницей. В моём ответе зазвучало сожаление «об содеянном». Оно и глубина моего раскаяния рассмешили моих экзаменаторов. Они улыбались. Сочувственно кивали головами. Казалось, банальная ситуация.
Мне было велено выйти. А серьёзные дяденьки о чём-то ещё долго толковали.
После того случая, Абабков несколько дней ходил, не снимая с лица улыбки Крамарова. Явно довольный тем, что заварил такую кашу… Как сейчас принято говорить: «Пропиярился».
Продержали меня в отделении два месяца. Когда выписывали, самочувствие было не лучше, чем в самом начале. Но в глубине души я тихо радовался тому, что остался жив после стараний Абабкова.
О завтрашнем дне думалось с прежней тревогой и отчаянием. Мысли эти прогонял всеми силами.
Дома, мамуля, увидев меня, плакала от радости, словно я сошёл с креста без посторонней помощи.
«Я знала! Я знала, что всё будет хорошо…», - повторяла она обнимая и орошая меня слезами. «По картам знала?..» - спросил я ехидно. Мать отстранилась, смущённо покраснела. Наконец нашлась: «И по картам тоже…»
Теперь каждое утро, перебирая пыльные папки на своём обшарпанном столике, я то и дело пытался сесть за бумаги. Пытался отвлечься работой, но не получалось. Любая, казалось, свежая мыслишка, преображалась в одну и ту же – хмуро-унылую: «Ничего не изменилось. Ты висишь на волоске… Раз так – чего суетиться. Вот только что с мамулей будет?..» Мамуля чуяла моё состояние. Она то и дело раскладывала свои карты. Вдруг звала: «Иди сюда! Посмотри!.. Ты вылечишься! Ты поправишься. Вот посмотришь! Ты будешь жить долго…» Я ничего не понимал в раскладе её пасьянса, но кивал головой, и радовался тому, что она не сопливится жалостливым состраданием. Как же я был благодарен ей за это…
Жизнь продолжалась.
145
Кончина парторга – Сахид Тулумбеков – Десять Сталинских ударов - Люська
Декабрьским зимним вечером Дудкина вышла в коридор на звук унитаза. Заглянула в уборную. Там ей что-то не понравилось. Виновника она не застала. И потому стала, прохаживаясь по коридору, громко зачитывать краткий ликбез для всякого посетителя туалета.
Вдруг раздался грохот, декламация прекратилось. На шум выскочил я и бухгалтер Светильников в тонкой сеточке на голове для укладки волос.
Светильников установил, что сердце у нашего парторга остановилось. Внезапно. Стало ясно, что человек сгорел окончательно.
Вызвали скорую, вызвали милицию.
Милицейский капитан хмуро разглядывал наши жилища. Вглядывался в углы, в потолки. С особым недоверием – в наши лица. Это был участковый. Он хорошо знал Дудкину. Не сразу позволил он увезти Митрофановну в морг.
Пресеклось и затихло в нашей коммуналке биение правильной жизни. Даже тараканы, видно с горя, поубавили свой агрессивный энтузиазм.
Появились дальние родственники парторга. Они почти не разговаривали. Вид у них был не столько горестный сколько испуганно-пришибленный. Словно вот-вот услышат знакомый комиссарский окрик: «Что, вороньё?!. Поживиться слетелись?!.» Словом, Дудкина и в усопшем виде внушала родне свою жёсткую бескомпромиссную правоту.
…Пройдёт некоторое количество лет. Я окажусь в гостях у старого своего друга Константина Кузьминского. В маленькой глухой деревушки Америки. На берегу речки Делавер. Там у Кости, на одной из стен его затрапезной хибары, я увижу известнейшее полотно Василия Ситникова «Учительница». Полная копия парторга Дудкиной… Какое совпадение!
А пока мы соседи и родственники Митрофановны обсуждали что делать с другом парторга Люськой. Собачонка без хозяйки выглядела затравленной и несчастной. Никому не хотелось, чтобы и она еще умерла, кому хоронить-то?.. Да и кормить её надо, пока она тут…
Родственники никак не хотели её взять. Будто боялись, что хозяйка вернётся и всыплет им по первое число как за кражу.
И тут жена Светильникова, Мариетта Сергеевна, вспомнила про Сахида Тулумбекова.
Старый одинокий узбек жил тоже в коммуналке этажом выше. Он прошёл войну, уцелел, вернулся. Семья его погибла в блокаду.
И вот, уже в мирное время, как-то ехал он зимой в мороз на работу. Висел на трамвайной подножке, в гуще гроздочки таких же висящих. Пальцы рук вдруг разжались, он сорвался. Остался без ноги…
К этому человеку Дудкина благоволила. И вот почему.
У Прасковьи Митрофановны во всю глухую стену висела карта боевых действий Советской Армии против Гитлеровской Германии. Карта называлась «Десять Сталинских ударов». Все эти удары были обозначены крупными красными стрелами с указанием частей и соединений. Дудкина помнила наизусть каждый удар. Когда и кто руководил очередной операцией. Какие рода войск и кем возглавлялись, в какой последовательности действовали, и каковы были потери врага в результате очередного удара…
У неё была большая указка. Орудуя ею, она с упоением заводила речь о любом ударе то, приехавшим с завода навестить её, то участковому, то Тулумбекову. Затаскивала и меня на свои лекции. Попробуй, не пойди… Но самым благодарным её слушателем был Сахид Тулумбеков.
Он любил приковылять специально. Послушать.
Он цокал от восхищения языком, радуясь тому, как складно и как толково выступала Дудкина. А Прасковья Митрофановна, размахивая указкой, распалившись, начинала спрашивать, экзаменовать бедного старика. Тот смущался, терялся, мычал нечленораздельное. В итоге краснел и умолкал. На это Дудкина гневалась. Из неё вылетали снаряды упрёка разрывной силы: «Отвечай бестолочь! Как случилось, что ногу ты потерял не в честном бою с врагом, а под нашим советским трамваем?!. Дур-рак!.. А ведь на диверсию походит… Тут бы разобраться ещё надо…»
И вот Мариетта Сергеевна вспомнила про Сахида.
Тот с благоговением взял к себе осиротевшую Люську.
146
Уход мамули
А весной следующего года умерла и моя мамуля.
Последнее время было заметно, как ей всё труднее следить за собой.
Она не жаловалась. Голова её оставалась светлой. Обходилась без врачей и лекарств. Однако стеснялась своей, всё более выпирающей, старческой неловкости – подступавшей дряхлости.
Несколько раз, отправляясь в ванную почистить зубы, вымыть лицо, она внезапно падала. Подводили ноги. Я подбегал, помогал ей подняться. Это было не просто – мамуля весила изрядно. Видя мои потуги, она так смущалась, что я был готов провалиться… В который раз объяснял ей, что всему свой срок. Что не надо так переживать – старческим ногам пришло время подкашиваться. Она только кивала головой, но замешательство её не проходило.
Однажды вечером, мамуля, как всегда прилегла на свою кровать с книжечкой. В доме было тепло. Щеглы мои вовсю славили жизнь. Я сидел, пытаясь хоть как-то сосредоточится на своих бумажках. Вдруг мне показалось дыхание мамули каким-то странным. Подбегаю, трогаю её руку: «Мама!..» Снова зову и трогаю её лицо. Она продолжает громко, через широко раскрытый рот, натужно дышать. Глубоко и прерывисто. Даже кровать содрогалась. Открытые глаза её, похоже, ничего уже не видела. Лицо выражало огромное физическое напряжение от той работы, которой были заняты лёгкие.
Веки временами опускались.
Бросился к Бацкову. Повезло, он был дома.
Серёжа вошёл. Взял мать за запястье. Указательным пальцем левой руки провёл по лбу на уровне бровей. «Сергей Петрович, что делать?.. Может Скорую…»
Бацков, будто не слышал. Он всё смотрел в смежённые глаза мамули. Бледное его лицо было спокойно. «Уже поздно, - сказал он наконец, - это агония…» При этих словах я не ощутил, внезапности потрясения. Наоборот, я почувствовал облегчение. Глыба долга свалилась с моих плеч. Теперь от моей жизни по сути почти никто так остро не зависел.
Мамуля ушла. Ушла легко. Всей своей чистой жизнью она была достойна такого конца.
Ушла при мне. Я был с ней до самого конца. Она заслужила и этого своей жизнью.
Я с лёгким сердцем думал о ней. А о себе – с гордостью. Выдюжил. Теперь-то и сам чёрт мне не брат! Теперь я готов к любому повороту…
Но… не укрылась душа и от чувства вины. Не укрылась…
Ведь как не просто приходилось порою мамуле со мной. Ой, не просто!..
Вспомнился случай, там на Урале…
Мамуля давно собиралась купить мне «приличный» костюмчик. Купила.
Я, как увидел, сказал: «Не надену!»
Несколько дней она умоляла меня хотя бы примерить. Я сердито отказывался. Мне было жутко подумать, что в глазах Серёги Куклина и Генки Деньгина я буду в этом наряде выглядеть не так как они… Буду выглядеть «маменькиным сынком пузатых буржуинов».
А мамуля всё уговаривала.
И я надел. Мамулиной радости не было предела: «Как он тебе идёт!..»
В новом наряде выхожу на крыльцо. Мамуля за мной. Я иду к калитке. Выхожу на нашу улицу и брякаюсь в тёплую пыль грунтовой дороги. И давай в ней валяться…
Как же неутешно, как горько-горько плакала моя мамуля.
А я стоял, смотрел на неё и желчно, с подростковой жестокостью, упивался своей местью.
…На сей раз с похоронами было проще. Главное, я теперь мог сделать всё до мелочей, как просила мамуля, когда мы говорили об этом. А она просила меня смешать её прах с прахом отца. Я это сделал. Дожил. Успел. Теперь они навсегда вместе…