Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
2
Родился – Питер - Мелитополь – Война – «Зачем они?..»
Родился в Москве, в 1936-м.
Мать умерла после родов. Я так и не знаю ни её фамилии, ни имени. И фотографии не сохранилось.
Отец позвал из Питера своего брата с женой. Женщина эта иметь своих детей не могла по медицинским делам. Однако взялась вынянчить меня. Муж её поддержал.
Так они стали моими родителями.
Ни отца, ни матери приёмных давно нет на свете, но вспоминаю их с сердечной нежностью. А родной отец мой, во всей последующей жизни, ни разу не дал мне толком понять, кем я ему прихожусь…
Так я оказался в Питере.
Довоенный Питер. Зима. Раннее утро. Сильный мороз. Улица. Темно, редкий свет фонарей. Мы с матерью на остановке, ждём трамвая. Давно. Стоим у стены. Поворачиваюсь к ней и вижу дверь. Она заперта - металлическая полоса идёт по диагонали двери. По верх полосы - огромный висячий замок. Высовываю язык и пробую эту железную скобу. Подходит трамвай, мать дёргает меня за руку. Обливаясь кровью, я реву во всю Ивановскую…
Бедная моя мамуля. Ведь я и дальше, по раскладу замусоленных цыганских карт своей судьбы, столько раз лез языком к замороженному железу.
Война застала на Украине, под Мелитополем. Отец был там в командировке. Отчётливо помню отсветы ночной бомбёжки 22 июня. Хозяин дома повёл нас в подвал. И, как позднее не раз вспоминала мать, я тогда cлёзно простонал: «Зачем они?.. Я жить хочу…» Это ж сколько патетики! Быть может, мамуле с годами, приблазнились эти сценические наклонности в малолетке…
3
Из блокадного Питера в Ташкент – На письменном столе
Мы успели вернуться в Питер. Отец ушёл на фронт. Через месяца два его с фронта отправили в Челябинск на танковый завод. Инженер экономист, он когда-то, участвовал в строительстве и пуске завода вместе с иностранными спецами.
Блокада, эвакуация. С матерью оказываюсь в Ташкенте. Но не сразу. По пути мы попадаем в Мордовию. В глухую деревню. Там жила родственница матери. Её муж, уже весьма пожилой человек, был председателем колхоза. У этих людей мы прожили не долго. Я по ночам мочился. И ничего со мной нельзя было поделать. Страдала мать, страдал я, не зная как помочь общему горю. А негодование, приютивших нас, нарастало. Меня уже укладывали спать на большой письменный стол, покрытый стеклом. Стекло не промокало, и потому хорошо заменяло матрас и простынь…
Мать не выдержала, стала умалять хозяев отправить нас в Ташкент, куда валил поток беженцев.
Наконец тронулись в ту сторону и мы.
4
Продолжение пути в Ташкент – Мать счетовод – Объездчики - Зерно в чулках
До узловой железнодорожной станции было далеко. Мы проходили через деревни, каждый раз находя попутчиков.
Запомнилась одна такая попутчица. Загорелая, сильная. Несла большой мешок за спиной. Разговаривая с матерью, она порою останавливалась, раздвигала ноги, и из неё вдруг водопадом текло. Меня поразило то, что мне для этого дела пришлось бы стягивать штаны. А тут так просто… Помню, мать смущённо косилась на меня, стараясь как-то заслонить от странного зрелища.
В одной из деревень ей предложили работу счетовода. Она согласилась. Устроили нас у одинокой крестьянки. Жили и здесь очень голодно. Я частенько подходил под окна избы, где работала мать и орал во всё горло: «Хлеба хочу! Хлеба!..» Обливаясь слезами, краснея, мать выходила и пыталась меня угомонить. Но я орал, пока кто-нибудь из бригадиров или сам председатель, проходя мимо, не совал, молча, мне в руки кусок сухаря.
Запомнилась мне та деревня вот чем. Созревала рожь. Поля её охранялись. Особенно ночью. Мужики объездчики на одноколках стерегли урожай. Однако кое-кто из ребят набирался храбрости, рисковал. Заползали ночью в рожь, нашелушить зёрен...
Прибился к этим хлопцам и я. Нашелушённое зерно мы собирали в материнские чулки. Но чаще чулки оставались пустыми – всё тут же съедалось. Иногда я всё же умудрялся хоть горсть ржи принести. Мать приходила в ужас. Было чего пугаться. Если бы объездчик поймал кого-то из нас, то взрослых родственников отдали бы под суд. Без проволочек. Об этом все знали. Но объездчики поступали иначе. Пойманного драли кнутом нещадно и отпускали. Деревня сразу узнавала об инциденте, но все помалкивали. И только молитвенно благодарили мужиков…
Мамуля чуяла, что если я попаду в руки объездчиков, то вряд ли выдержу заслуженную экзекуцию. Долго умаляла она начальство отпустить нас и помочь уехать в Ташкент.
Так мы оказались в «хлебном городе».
5
Детдом – Глухонемой – Бак с кашей
Мать взяли на военный завод шлифовщицей. Только освоилась с работой, как заболела тифом.
Я - в детдоме. Одном, другом. И во всех страшно голодовал вместе со всеми, кто, по воле судьбы, оказывался рядом.
В памяти о первом детдоме остался мальчик… Как сейчас мне кажется, лет пяти. Щуплый, темноглазый. Глухонемой. И передвигался на четвереньках. Ребята постарше, от скуки, любили над ним позабавиться. К концу тонкой верёвки они привязывали маленький кусочек сухарика. Жестами показывали мальчишке, что если догонит, то достанется ему. Мальчонка бросался в горячей надежде. Но догнать ему так и не удалось. Ни разу…
А как он бился! Как отчаянно перебирал руками и ногами. Из глаз его текли слёзы не случившейся удачи.
Нечто подобное испытал и я. Уже в другом детдоме. То, что произошло, и сейчас стоит перед глазами. Так, будто случилось вчера.
После ужина осталась каша. В большом алюминиевом баке. Воспитатели решили пустить её в дело на завтрак. Но бак не унесли на кухню, как делали всегда, а заперли в большой пустой книжный шкаф со стеклянными дверцами. Он стоял в нашей палате. В этом шкафу хранились и миски с ложками.
Пришёл час отбоя. Легли спать. Воспитатели ушли. И только дежурный несколько раз заглядывал. Наконец и он угомонился. Тишина стояла мёртвая.
Уже за полночь. Казалось, все спят. Но вот поднялся с кровати один.
Стали подниматься и другие. Тихо, бесшумно.
При свете оконной луны, направлялись к шкафу. И хоть бы кто-нибудь проронил слово. Однако, многовато лунатиков на один детдом, было в ту ночь…
Раздался звон стекла. Скрежет выволакиваемого бака, звон падающих ложек.
Я нащупал под ногами ложку, успел пролезть с нею к баку. Даже зачерпнул кашу. Но поднести её ко рту мне не привелось. Паренёк, стоявший сзади, ловко вычерпнул мою кашу своей ложкой из моей.
В следующую минуту меня уже оттёрли от бака ребята постарше и покрепче. А ещё через пару минут бак был пуст, был вылизан до последней крупинки.
Я стоял и ревел. Ревел беззвучно. Ревел и тогда, когда в полной тишине все разбрелись по койкам.
6
Назад в Питер – «Этот День Победы…»
Мать перенесла тиф, выжила. Нашла меня. Война катилась к концу. Мы с нею пробирались в сторону Питера.
9-е мая сорок пятого хорошо помню. Этот день застал нас в каком-то селе. Я со сверстниками болтался у околицы. Вдруг видим: мчится по дороге всадник. Со стороны полей к нам. Он кричал во всю мочь, уже охрипшим голосом: «Победа!..» С этим возгласом он промчался через всю деревню. Словом, всё было так, как потом я не раз видел во многих фильмах о войне. Красиво… Но на моей памяти случилось именно так.
7
Весна 46-го – Комната на Смоленской – Питер не для нас…
Выжил и отец. С весны 46-го мы снова в Питере.
После войны наша комната в коммуналке на Смоленской была занята капитаном из Большого Дома. Отвоевать её не удалось. В поисках «правды» отец ездил в Москву. Аж в приёмную Климента Ефремовича Ворошилова. Напрасно. Однако кое-что мы с капитана всё же слупили. Мать, слёзно умоляя, выпросила у него моего довоенного плюшевого медведя. Уж больно памятная была вещица. Для мамули…
Пройдут годы и наша борьба за свою комнату сохранится лишь в моём рассказе «Куинджи и хлеб сорок шестого». Он выйдет в журнале «Звезда»,№2, аж за 2010 год.
А тогда мы были вынуждены поселиться в литейном цеху завода №800, у Володарского моста. Отец надеялся зацепиться за какую-нибудь комнатёшку в коммуналке. Я даже пошёл в школу на проспекте Обуховской Обороны. До школы было далеко, добирался трамваем. Иногда, для разнообразия ощущений, ездил на трамвайной «колбасе». Это было в порядке вещей среди тогдашней школьной шантрапы. В один прекрасный день такой езды, с пешеходного тротуара, меня разглядела моя учительница. Не веря своим глазам, она окликнула. Я откликнулся. После этого отвертеться никак не мог, и был с треском исключён на две недели…
В конце концов отец устроился на работу, связанную с командировками. Потому и учиться в дальнейшем мне пришлось в разных школах от Усть-Нарвы (Эстония), до Верх-Нейвинска (Урал, Свердловская область).
8
Школьные муки начальных классов – К доске на коньках
В военное время, в младших классах, учился я очень плохо. Два года сидел в первом. Посмотреть на меня, как на живого балбеса приходили учителя других классов.
Вот образчик моего дебильства. В городе Нарве, уже после войны, мы жили далеко от школы. Зимою я чаще всего ездил туда на коньках. Прикручиваю свои «снегурки» к валенкам и – дую. Однажды примчался к первому уроку только-только. Не успел снять коньки, как вошла учительница. Вызывает к доске. Я был так поглощен предстоящим получением «единицы», что совсем забыл про коньки. Так и вышел с озадаченно-растерянным лицом.
Класс закатился в приступе хохота. Учительница решила, что я издеваюсь. Досталось мне тогда по полной…
9
Кровообращение рыбы – Алфавит – Суровость отца и беззаветность мамули
Я уже было смирился с мыслью, что пребывать мне в безнадёжном ничтожестве до конца дней своих, как вдруг, в четвёртом классе получил первую в жизни «четвёрку». По зоологии. За кровообращение рыбы.
Вышел к доске. Нарисовал это самое кровообращение. И даже рассказал о нём что-то. Учительница была поражена. После моего ответа она подошла ко мне и с суровой подозрительностью уставилась в мою макушку. Мол, не подменили ли ей этого патологического двоечника…
Домой я летел на крыльях. Свалившееся счастье «не тяготило их взмахов». В башке шевелилось крамольное: оказывается могу. И я…
«Взлёт» оказался случайным. Я снова получал «колы» и «пары». Снова моя учительница вызывала меня к доске и спрашивала алфавит. И какое же это было для меня унижение! Никого в четвёртом классе уже на эту азбучную вшивоту не проверяли.
С грехом пополам вызубрил я эти тридцать три буквы. Давно. Но как только доходил, тараторя, до согласных: «Кэ, Лэ, Мэ, Нэ…» - меня осаживали на полном скаку сабельным взмахом: «Садись! Два! Кэ, Лэ, Мэ, Нэ…» А надо было произносить: Ка, эЛ, эМ, эН… И такого пустяка я не мог усвоить. Это в четвёртом-то классе!
Разумеется, дома мне доставалось. От отца. И крепко… Он был человеком суровым. Антимоний не разводил. И рука у него была тяжёлой, более подходящей для взрослого «оппонента». Спасала мамуля. Она бросалась под отцовскую руку, как самоубийца под поезд.
10
Лучик света в тёмную душу – Метаморфозы этого лучика - «Кол» за оленёнка
Но и от этой, такой однообразно-мучительной, беспросветной жизни, осталось у меня в памяти светлое, солнечное пятнышко. Имя ему Зоя. Так звали девочку из соседнего третьего класса. Облика её не помню. Но как теперь понимаю, я влюбился в неё буквально по уши. По утрам я встречал её далеко от школы. Она всегда появлялась с подругами. Это меня так огорчало!.. Но не уверен, что осмелился бы подойти к ней, будь она одна. Смелости моей хватало лишь на то, чтобы, потупившись, брести сзади, не сводя «глаз души с предмета обожания». Девчонки о чём-то громко трещали. Над чем-то хохотали. В эти минуты я ничего не понимал. Не в силах был вникнуть в их шутки и болтовню. Я слышал только её голос. Его весёлую раскатистость и чарующий тембр. И такие пустяки сводили меня с ума, перехватывали дыхание…
Но вот появлялась группка знакомых мальчишек. Они догоняли девчонок, с хохотом толкали их в сугроб. Те визжали, со смехом убегая вперёд. Я присоединялся к мальчишкам. Мчался только за своей Зоей, ставил ей… подножку, и с такой силой толкал в снег, что получал в ответ увесисто-гневное: «Дур-рак!..»
Я был готов провалиться.
И уже дома, вечером, ложась спать, я вспоминал всё. Щёки мои дышали жаром глубокого стыда. Я долго не мог заснуть от осознания своей подлости. В голове клубился слёзный бред: я почему-то клялся, давал слово, что никогда в своей жизни не обижу женщину… И никогда, никому не позволю этого в своём присутствии. Может, мне в эти минуты открывалась Великая Божественная сущность Женского начала…
Но наступало утро. С тягостным чувством я собирался в школу. Выходил из дома, и уже ничего не мог поделать со своими ногами. Они несли меня туда, где опять меня ждало, полное гневной, жгучей неприязни «Дур-рак!»
Не удивительно, что «на гребне всепоглощающего чувства» я однажды, в очередной раз, стал посмешищем всего класса. Нам задали на дом написать маленькое изложение по рассказу о весенней погоде. О сосульках на крышах… Как они светятся в лучах солнца, как с них капает холодная весенняя влага…
Я бодро приступил к делу. И написал. Но что-то чудовищное… Какой-то идиотский рассказ. На него у меня ушла чуть ли не вся тетрадка…
Какие сосульки?!. Какая весенняя влага?!. Я запечатлел почему-то лесника… Как он спасает раненого браконьером оленёнка… С чего? Откуда?! Поди, догадайся!.. Впрочем, гораздо позднее я убедился, что «на гребне всепоглощающего чувства» и высоко одарённые натуры городили огороды куда заковыристее и бессмысленнее. Потому писал, в странном, не знакомом мне ещё, угаре.
В какой-то момент этого душевного затмения я почувствовал, что волосы у меня стоят. Потрогал – точно, стоят. Дыбом. И глаза мои почему-то были мокрыми. Видимо, от осознания вздыбившихся волос…
Я и на следующий день оставался в невменяемом состоянии, если сдал тетрадку.
Пришёл час, когда наши описания сосулек были оценены.
Я, как всегда, получил «кол». Если бы только это… Учительница удостоила меня прочтением моего опуса всему классу вслух. Класс от хохота валялся по партам. Особенно, когда демонстрировалась моя полная неграмотность, недописанные слова, пропуски букв. Проколы с гласными, а так же с согласными. Учительница очень выразительно демонстрировала дремучесть автора. Это делало мой текст источником искреннего веселья. Ведь приятнее проехаться на чужой счёт, самому, оставаясь в стороне. А я слушал и чувствовал себя опять несчастным, заслуженно барахтающимся в геенне огненной…
Кулаками размазывал что-то по щекам. Кулаки были мокрые.
11
Усть-Нарва – Оружейные игры – Сумка почтальона – Лев Квитко
Из Нарвы переехали мы в Усть-Нарву. Маленький, некогда курортный городишко.
Отец работал в Силламяе. Он уезжал туда вместе с другими в кузове грузовика на рассвете. Возвращался, когда я уже спал.
Пошёл в школу. Но мне и тут было не до учёбы.
Время послевоенное, в лесах полно оружия, и нам мальчишкам было чем заняться. Мы пропадали в окопах, блиндажах, постреливая изо всех видов стрелялок в белый свет, как в копеечку.
И вот в условиях такой «боевой» жизни, однажды я испытал настоящее потрясение совсем иного рода.
Частенько встречали мы нашего почтальона с тяжёлой сумкой на плече. Это была женщина средних лет. И, как мне теперь вспоминается, не занудного нрава. Она разносила письма, газеты, журналы. И всегда у нее было несколько книг на продажу. Завидев её, мы спешили к ней, обступали её. Она охотно заговаривала, называя нас шутливо «беспризорниками», предлагала полистать журнал, книжку. Она говорила, что ей хочется наставить нас «на правильный путь».
И вот, как-то, развернул предложенную книжку один из моих приятелей и тут же швырнул ее на землю: «Тю-у! – сплюнул. – Да это ж для девчонок!..» «А ну, сейчас же подними!..» - грозно сказала почтальонша.
Книгу поднял другой мой приятель. Раскрыл её и тоже слепил кислую физиономию. Ну, и я захотел убедиться в том, что книжка чепуховая, не достойна нашего внимания. Взял ее в руки с уже некоторым отвращением. Раскрыл и по складам, про себя прочёл:
ЛЕМЕЛЕ ХОЗЯЙНИЧАЕТ
Мама уходит,
Спешит в магазин:
- Лемеле, ты
остаёшься один.
Мама сказала:
- Ты мне услужи:
Вымой тарелки
Сестру уложи.
Дрова наколоть
Не забудь, мой сынок,
Поймай петуха
И запри на замок.
Сестрёнка, тарелки
Петух и дрова…
У Лемеле только
Одна голова!
Схватил он сестрёнку
И запер в сарай.
Сказал он сестрёнке:
- Ты здесь поиграй!
Дрова он усердно
Помыл кипятком,
Четыре тарелки
Разбил молотком.
Но долго пришлось
С петухом воевать –
Ему не хотелось
Ложиться в кровать.
Кажется, впервые до меня дошло, что слова могут звучать так складно. Что их можно записывать в такие забавные короткие строчки, что это может быть так весело, так интересно.
Возвращая книгу почтальону, я всем своим видом старался показать: и зачем только такую «фигню» носят в сумках почтальоны?..
Однако что-то со мной и с моим лицом сотворилось неладное.
Я вдруг засобирался домой. И ребята, похоже, решили, что я действительно вспомнил что-то важное. Во всяком случае, возражений с их стороны не последовало.
Прилетел домой. Очень долго ныл и причитал, выбивая из матери стоимость книги. Она ничего не могла понять. Не мог же я сказать ей, что в этой книжке одни стихи… Язык не поворачивался. Это же позорище какое! Если о таком узнают мои приятели, то они же меня сначала заклюют насмешками, а потом и водиться со мной перестанут…
И вот выцарапал я у сердобольной мамули нужные деньги. Бросился в погоню за почтальоном.
Поймал. Она тоже долго не могла понять моей словесной тягомотины. А когда, наконец, поняла, то так расхохоталась, что я мигом вспотел и стал красным, как спелая земляника.
Книжку она уже продала. Но сказала, что на почте, кажется, есть ещё одна.
На другой день я болтался у почты с замутнённой душой, не позволявшей мне зайти туда самому.
Дождался, укараулил. Она вышла со своею толстой сумкой.
Я подождал, пока она не свернула на тропу меж сосен и – помчался. Догнал.
Мне повезло.
Книжку я прятал в самом потаенном месте. И, прежде чем достать, раскрыть, убеждался, что поблизости никого.
Прошло шестьдесят лет. Книжка эта стоит у меня в шкафу. На видном месте. Теперь я и прилюдно достаю её с удовольствием. И снова ломаю голову над непостижимостью чуда: время летит, а дружеская улыбка, а тепло большого щедрого человеческого сердца не улетучиваются. Наоборот – участливо греют, поддерживают, переключая сознание на внимание, на восхищение Солнцем, Небом, Травой и всем живым что копошится в этой траве.
Эта первая моя книжка стихов, сознательно приобретенная мною, называлась «К СОЛНЦУ». Перевод с еврейского. Издана была в Москве. В 1948 году. Написал её поэт Лев Квитко. А переводили стихи М.Светлов, М.Алигер, Е.Благинина и сам С.Михалков.
Квитко начал сочинять стихи до того как освоил грамоту, чтобы записывать придуманное на бумаге.
Он родился на Украине в 1890 году. В глухой деревне. Рано остался круглым сиротой. С десяти лет уже был сам себе работник и учитель.
Кем только он не был! И маляром, и сапожником, и разносчиком у торговцев кожами, и работником на маслобойне, скитаясь по городам и сёлам. Вместе с ним скитался и его талант, радуя собой всё большее число людей.
И хоть писал он для детей, хоть стал очень известным в Советском Союзе, судьба не пощадила этой светлой ребячьей души. Расстреляли, как «врага народа». И даже знаменитое его предвоенное стихотворение «Письмо Климу Ворошилову», прогремевшее на всю страну, в переводе Маршака не спасло…
А в 1969 году в издательстве «Детская литература», Москва, была издана книга стихов Льва Квитко «Моим друзьям». С рисунками В.Конашевича и с предисловием всё того же Сергея Михалкова. Вот концовка этого предисловия: «В дни Великой Отечественной войны, когда на долю советского народа выпало тяжкое испытание, Лев Квитко отдал на службу Родине всю силу своего поэтического дарования. В его стихах страстно зазвучал голос поэта-патриота, до конца своих дней остававшегося верным делу революции.
Безвременная смерть вырвала из наших рядов поэта-коммуниста Льва Квитко. Но стихи его, полные жизнеутверждающей силы, живы и будут жить».
Грустно теперь перечитывать такое…
А тогда… Не от ушибленности ли этими звонкими, весёлыми стихами, в моём дневнике «колы» и «двойки» стали вытесняться «тройками» и даже «четвёрками»?..
Неожиданно отца по работе командировали на Урал. У меня и там учёба покатилась по тем же рельсам везения…