Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
53
Жора Лаврентьев
Если Стёпа изначально клещом вцепился в меня, то с Жорой Лаврентьевым мы сходились долго, исподволь, прежде чем я привязался к нему. В моей привязанности (в отличии от Стёпиной ко мне) не было никакого делового расчёта. Парень этот оказался независимого характера. Постоянно сочившаяся из него ирония отталкивала. Окружающие относились к нему или с сухим равнодушием, или враждебно.
Доставалось от него и преподавателям. Правда, всегда по существу, касаемо знания предмета. Эдакая манера на каждом повороте резать правду матку.
Аналитик по складу, - ему бы чистой математикой заниматься или физикой. Потому не удивился я, узнав, что он кандидат в мастера по шахматам. Такому прямая дорога в Университет, на физмат, а он – в училище…
Меня он заворожил желанием и умением докапываться до самых глубин предмета или ситуации. Умением увидеть в предмете разговора неожиданную сторону. Чаще всего потаённую, негативную. Увидеть и выложить её на ладони во всей неприглядности. Посмеиваясь при этом.
Учился он неважно, шаляй-валяй. Много пропускал. И в отговорках не проявлял изобретательности. Видите ль, ему-с лень придумывать враньё. Я на него за это «барство» только злился. Приходилась стряпать правдивое враньё самому. А он, зануда, ещё позволял себе посмеиваться над моим вариантом. Понятно, когда за дело берётся аналитик по природе, то любой вариант человека средних способностей окажется уязвимым.
Что же касается практических занятий, работы на станках - Жорка не уступал самым толковым в группе.
Я полюбил этого балбеса с плюсовым знаком за его интеллектуальные потенции. Я их чуял. Потому каждый раз бился за то, чтобы его не обошли стипендией. Моим союзником в этом был Цейтлин. Он слушал меня с недоумением, но внимал. Я сумел внушить ему, что Лаврентьев - личность достойная снисхождения и послаблений.
В конце курса обучения мы сдавали выпускные экзамены. Лаврентьева к ним не допустили – достал он преподавателей своими умнёшными ухмылочками. Предполагали даже вообще его не аттестовать.
После долгой возни мы с Цейтлиным, уговорили начальство позволить ему сдавать экзамены. Я бил себя в грудь, памятуя о том, что удача нахрап любит: «Да завалите вы его – и все дела! Чего вам стоит?!. Конечно, завалите, если у вас получится…» Цейтлин, под натиском моего напора, тревожно выкатывал свои светлые гляделки, и растерянно поддакивал.
54
Ольга Михайловна – Жоркины победные хитрости
Жорка жил в огромной коммуналке на углу Невского и Литейного. Отец его погиб в конце войны. Жил он с мамулей, Ольгой Михайловной В маленькой комнатке. Жили беднюще. Мамуля, на вид старая, умученная страшно переживала за сына. Что-то она знала, о многом догадывалась. Знала, что характер родной кровинушки, ох, занозистый…
Мне было неловко приходить к ним. Его мамуля смотрела на меня, как на благодетеля, в руках которого судьба её сына. Говорила со мной уничижительно, заискивающе. Сам Жорка порой не выдерживал, взрывался: «Мать, ты чего человека в краску вгоняешь?! Перестань!..» Ольга Михайловна тихо уходила на кухню. Или в коридор. Сидела там за круглым столиком с общим телефоном, разглядывая свои натруженные руки.
Бывало я приходил, и Жоркина мать сразу тактично покидала комнату, полагая, что я что-то важное сообщу её сыну. А я рассказывал Жорке про нашу с Цейтлиным возню: мы боролись за то, чтобы Жорку допустили до экзаменов. От моего рассказа, Жорка оживлялся. Его грела и веселила идея утереть нос учебному заведению.
Засучив рукава, он готовился не шутейно. «Ну, смотри, сукин сын, - подливал я масла в огонь, - ежели подведёшь! Голову оторву!.. Оторву и скажу, что так и было… Понял?!..»
К экзаменам его допустили. Всё он сдал на «хорошо» и «отлично», поразив тех, кто был готов показать щенку его место в трухлявой конуре.
Получилось так, что экзаменаторы сломались. Сменили гнев на милость. Охмурил их Лаврентьев. Он рассказывал им порою такое, чего они не знали. Но главное, рассказывал так толково, интересно, совсем не задевая деловых самолюбий наставников, буквально приглашая их в соавторы. Хитре-ец!.. Мы с Цейтлиным ликовали.
Как тут не вспомнить моё поступление в Военмех… То, как меня бортанули тогда… Впрочем, чёрт знает, будь у меня те семь пядей во лбу, как у Жорки, может, и я бы пробился…
55
Тайцы – Стёпа застревает в объятиях роковой женщины – «Красный Октябрь» -
Живу на Литейном – Условия труда - Начальники Киримов и Тихонов
Училище я закончил с красным дипломом. Получил четвёртый разряд. Распределили на заводик в Тайцах с предоставлением общежития. Ну и, конечно, рядом со мной был Стёпа Фёдоров. Присосался.
Как же я устал таскать при ключицах этот крест!
Вскоре стало ясно, что в библиотеку и в филармонию из Тайцев много не поездишь. Удалось упросить начальство училища переадресовать моё распределение на завод «Красный Октябрь». Один случайный человек посоветовал заехать туда и разузнать. Я так и сделал. Там охотно согласились взять меня.
Я нашёл новый угол. Буквально в подвальной части Большого Дома на Литейном. И тоже у старушки.
Наконец-то мне удалось оставить Стёпу на рельсах самостоятельной жизни. Он отлепился. Там, в Тайцах нашёл он шикарную тётеньку лет на пятнадцать старше его. Обеспеченную материально, входившую в верхушку администрации заводика. Она без церемоний прижала Стёпу к своей роскошной груди. Новоиспечённый наладчик токарных автоматов буквально утонул в объятиях мадам Грицацуевой…
Поселившись на Литейном, я надеялся, что теперь капитан дальнего плавания не скоро навесит мне фингал за то, что оставил его брата на перепутьи жизненных дорог.
Итак, я начал трудиться на военном заводе «Красный Октябрь».
Долго не мог понять толком что же этот завод производит. Любопытство моё вскоре было вытеснено интенсивностью трудового процесса.
Работали в три смены. У меня было десять токарных автоматов. Чтобы увидеть последний, когда стоишь у первого, приходилось вглядываться в даль.
Надо сказать, что станки эти были в своё время вывезены из Германии. Старые, но надёжные в работе.
Завод военный. Строгий. На смену приходить полагалось аж за час. Чтобы, значит, получить со склада материал на все станки и на всю смену. И пока эту груду металла с помощью тачки растащишь по станкам, упреешь основательно.
Смена передавалась на ходу.
Для охлаждения резцов использовался сульфофрезол. И пока проверяешь качество продукции, капли жидкости попадают на грудь, стекая под комбинезоном тёплыми ручейками. В середине смены меняешь один комбинезон на другой – сухой. После смены, конечно, душ. Отмыть толком сульфофрезол, забивавший поры, было делом безнадёжным.
А платили хорошо. Впервые в жизни я имел приличный заработок. Это обстоятельство весьма поднимало в собственных глазах. Приятно было чувствовать себя крепко стоящим на своих ногах.
Шло время, а чисто наладочной работы мне не давали. Я был прикован к тачке с металлом, следил за размерами деталей, а после смены опять тачками вывозил стружку. Я начинал чувствовать себя зеком, рабом на галере. Расчётами профилирующих кулачков, разработкой операций, подбором резцов занимался мастер Тимур Белдашев. Было ему лет пятьдесят. Дело он знал. Был на своём месте.
Позднее стало ясно, что не хотел он иметь под боком конкурента. Уловил я это не сразу. Попервости подступал к нему с глупым наивом: «Тимур Киримович, ведь я так вконец дисквалифицируюсь. Я же учился на наладчика, а не на голого оператора… Дайте и мне порулить…» Он улыбался: «Не спеши дорогой. Всё успеется. Ты только начал…» За глазами, на висках его тонкой смуглой кожи появлялись лучевые морщинки усмешки.
Я иногда стоял у него за плечом во время переналадки станка. Мне было интересно что и как он делает. И потом, я не собирался сдаваться. Заметив меня, он хмурился. «Шагом марш, работай!» - сердился. Если я продолжал стоять, он с силой швырял ключи в поддон станка. «Терпеть не могу, когда подглядывают!» И уходил, поджав губы. Так я нажил врага. Но я не сдавался. Я решил заглянуть в кабинет начальника цеха Тихонова.
Заглянул. Услышал: «Мастер прав. Отправляйся на рабочее место. Не разводи мне тут... Только на завод пришёл и уже чего-то требует… У нас режимное предприятие! Уж мы заставим рылом хрен копать!..»
Тихонов тарахтел, как радио, не давая мне и слова сказать. Правоту же и весомость каждого своего слова он подтверждал ударом пальцев по столу.
Я подумал, может, начальник не в духе сегодня, план заваливается или жена трёпку дома устроила. Попробую зайти в другой раз. Зашёл. Услышал: «Ты мне тут не чирикай. Никуда не денешься. Отработаешь, как положено по закону, на нашем заводе три года. Понял?..» Наконец стало ясно: попался. В капкан. И все мои упования – детский лепет. «Понятно», - сказал себе, и весь внутренне подобрался, как охотник, вышедший на след.
Душа не смирялась. И стал я думать: что и как дальше.
Теперь уже и заработки не радовали. А ведь мне прибавили.
56
Никольское – Свистулькин научает… - Ухожу по-английски – Встреча с Тихоновым, или тесен мир…
Как-то приехал в Никольское стариков навестить. Приехал в выходной.
Гуляю по берегу речки Тосно. И встречаю. Кого… Свистулькина! Моего первого учителя токарного дела. Он вырос. Вырос до начальника цеха. Я ему так, мол, и так… «А чего, - говорит, - оформляй перевод на наш кирпичный. И всё тип-топ будет». «Как это?..» «А так. У тебя с училищем отношения остались?» «Остались». «Какие?» «Хорошие». «Вот и пусть помогут в оформлении перевода. Мол, поближе к стареющим родителям…» «А мы тебе здесь поможем с бумагой, мол, не возражаем. Мол, берём…» «Да, но я не собираюсь работать на кирпичном…» «Ну и шут с ним! Из уважения к Марковичу, никто тебя здесь за то не прищучит. Да и ты, помнится, мне в своё время на хвост соли не сыпал… Понял?..» - смеётся. «Стараюсь…» «Чего стараешься?» «Понять стараюсь».
Честно говоря, мне казалось, что план Свистулькина – бред сивой кобылы. Но с другой стороны я чуял: если не вырвусь из клещей Тихонова и Белдашева, то просто заболею.
Деваться не куда. Ныряю в струю авантюры.
В училище меня не забыли, отнеслись с пониманием. Состряпали нужные бумаги. С бумагами от кирпичного завода помог Свистулькин. Но впереди была задача куда посложнее: миновать Тихонова и Белдашева. Как? Этот вопрос катался у меня в голове днём и ночью. Я так и не выработал стратегии. Вела меня тёмная интуиция. Я ждал.
Наконец узнаю: Тихонов в отпуске. Жду дальше. Белдашев неожиданно заболел. И тут интуиция повела меня в отдел кадров. Странно, но мои бумаги там возымели действие. Меня спросили: «Тихонов и Белдашев в курсе?» «В курсе», - ответил я, готовый ко всему.
Уже вышел с больничного Белдашев. Я чувствовал, что всё висит на волоске. Отправляясь в отдел кадров, боялся встретить его. Но обошлось…
Получаю на руки переводку и ухожу из цеха по-английски.
Встретил как-то Тихонова. Но уже через пару лет. Случайно на Невском. Поздоровался, улыбаюсь. Дело прошлое, думаю, можно и без пены… «Ну, сучонок, събал всё же!..» - шипит змеёй. Взыграло тут и во мне ретивое. Отвечаю в том же духе: «Не пизди, начальник, руки теребя!.. Так уж вышло, что обули молодца из сапог в лапти...» Тоже получилось по-змеиному. С тем и разошлись.
57
Курсы по КИПу и А – Череповец - О конторе ЛСПНУ
Где-то с неделю после «Красного Октября» отлёживался в Никольском. Как после армии. И всё мне не верилось, что с заводом я расстался навсегда. Порою, казалось, придут за мной, и втюхают срок за самодеятельные игры с государством…
Но что-то никто не приходил. Скорее всего, по общему разгильдяйству.
И вот однажды читаю в какой-то газетке объявление. Курсы по наладке контрольно-измерительных приборов объявляют набор. По окончании - работа связана исключительно с командировками. Прочёл и понял: вот что мне надо! И от «Красного Октября» подальше, и от военкомата.
Курсы открывались при монтажном техникуме, на Московском проспекте. Загорелся, полетел туда. Прилетаю, узнаю: набор закончен, занятия идут уже второй месяц. Вот тебе раз! Иду к начальству. Так, мол, и так… Разрешите мне походить на занятия с месяц вольнослушателем. Начальство переглянулось, сказало: «Приходите на будущий год…» А я на то: «Пожалуйста, дозвольте… Я армейский радист. Знаком с токарными автоматами. Моё присутствие на занятиях вас ни к чему не обязывает. А вытурить, пинка дать под зад, всегда успеете…» Начальство опять переглянулось, пожало плечами, сказало с усмешкой: «Ну, походите…»
Cтал ходить. Быстро сошёлся с ребятами. Многие из них были иногородние, жили в общежитии техникума. Так что я порою у них мог и заночевать.
Хлопцы оказались находчивыми. Когда было туго с деньгами, они ловили на подоконнике голубей и стряпали куриные супы.
Через месяц мне устроили экзамены. Справился. Зачислили. Оформили, как положено, все бумаги. А за проявленное в учёбе «усердие», выплатили стипендию. И даже за тот месяц, что я пропустил. Я расценил такой поворот, как награду за муки на «Красном Октябре».
По окончании курсов был зачислен наладчиком в ЛСПНУ (Ленинградское Специализированное Пуско-наладочное Управление) при монтажном тресте «СЕВЗАПМОНТАЖАВТОМАТИКА». И тут же был направлен в командировку. В Череповец. На металлургический комбинат. Где я протрудился в общей сложности около трёх лет.
Живал там и в гостинице и в общаге. Надо сказать, что проживать в общаге несколько утомительно и однообразно. Вечером в коридоре можно натолкнуться на пьяного сварщика или монтажника. Эдакого здоровенного дурынду. В руках у него, скажем, дуга от унитаза. Монтажнику скучновато. От того и приспичило звездануть по балде этой дугой, хоть кого. А тут подворачиваетесь вы…
Нет, в гостинице как-то спокойней.
Формально командировки наши длились семьдесят дней. Через два с половиной месяца домой уже хочется нестерпимо. Но начальство в Питере не дремлет - присылает продление. В интересах дела. И ты сидишь дальше. До следующего продления…
Вряд ли я без таких продлений поучаствовал бы в пуске мартена, домны и прокатного стана-2500.
Надо сказать, работа наладчика интересна. Требовала самостоятельности, ответственности и сообразительности. Потому народ подбирался толковый, дружелюбный, охочий до дела. И вкалывали. Не считаясь со временем. Зато когда удавалось вырваться домой, по окончании срока командировки, то можно было дома, отдыхая, побыть недельку. Начальство на это благосклонно закрывало глаза. Знало: наладчик на объекте ишачит, не щадя живота своего. Вообще, в этой конторе подобралось на редкость всё понимающее начальство. Как правило, с высшим техническим образованием. Но не корчили из себя белую кость. Не гнушались и сами поработать отвёрткой вместе с рядовыми наладчиками.
Отношения в группе строились на доверии.
58
Вильнюс – Всё как у Мелвилла – Рига, жизнь на Кришьяне Бароне
После Череповца, не помню уж каким чудом, впервые попал в Прибалтику. В город Вильнюс. На завод пенобетона.
Сразу в глаза бросилась красота, чистота - уют города. Это после Череповца-то…
Еду в троллейбусе, а вокруг меня переговариваются. На иностранном… Я - ни бельмеса. Туда ли еду – шут его знает? А спросить – не ловко. Человек советский – человек зажатый. И так не по себе от этого…
Но вскоре освоился. Понял, что здесь, если ты вежливо и с улыбкой, то и тебе ответят по-человечески. Это было приятным открытием.
Со временем появились у меня и приятели литовцы. Славные ребята. С ними можно было говорить о многом и откровенно. Чувствовалось с их стороны желание понять тебя, особенность твоей логики.
Естественно, что вскоре я, само собой, научился здороваться по-литовски. И не только.
Жильё - общага. Но тут в коридорах, скучающие с дугой от унитаза в руке, что-то не попадались…
В комнате постоянно включено местное радио. Потому очень скоро начал понимать в общих чертах разговор. Сами литовцы в моём присутствии старались говорить по-русски. Это чувство такта воспринималось с невольной благодарностью.
В Вильнюсе, в той же общаге познакомился с человеком, ставшим мне другом на всю оставшуюся жизнь.
Он приехал в первую свою командировку по окончании института. Было воскресенье. До общаги он добрался. Но отметить командировку, определиться без нашего прораба и без коменданта было невозможно. Прораб по прозвищу «князь», по фамилии Алпеев уехал за город. На какое-то увеселительное мероприятие, до которых он был весьма охоч. Всё откладывалось до понедельника. А человеку надо как-то ночь перекантоваться. Я и говорю: «Сигай в мою койку. Переспим валетом». Так и познакомились. Ну всё как у Германа Мелвилла в «Моби Дик». Звали моего сопостельника Алексей Зайцев.
Немного позднее мы с ним, через знакомых, сняли маленькую квартирку в самом центре Вильнюса.
Интересуясь жизнью города, мы регулярно читали местную газетку «Вакаринес науенос» («Вечерние новости»). Она выходила и на русском языке. Окраинные части газетки сообщали о культурных мероприятиях – концертах, постановках, выставках. Основное место занимали всякие трудовые обязательства: выполнять планты на си-сю-ся процентов. Та самая мякина, какой были набиты полосы всех газет огромной страны.
Однажды Алексей протянул мне нашу «Вакаринес…». «Ишь, поймали!.. Полюбуйся!» - говорит. Смотрю – фотография. Ничего особенного. Люди разного возраста облепили обычный трамвай и корячатся, стараясь, похоже, его сдвинуть. Подпись гласит: «Вот она – хвалёная американская техника…» Нам с Алексеем показалось странной и сама фотография, и эта подпись. Как-то не было у нас доверия к «этой тонкой улике…» По этому поводу мы ещё долго зубоскалили, потешая себя.
Прошло лет тридцать. Встречаемся как-то. Алексей протягивает мне книжку. «Полюбуйся», - говорит. Смотрю – мать родная! Да это же та самая фотка из Вильнюсской «Вакаринес…». Читаю: «Эта трамвайная линия последняя в Сан-Франциско. Жители города много лет боролись за её сохранность, как исторической и культурной ценности. Каждый пассажир трамвая считает для себя честью помочь вожатому развернуть вагон на кольцевом кругу…» Вот, значит, как.
Кстати, там в Вильнюсе – (начало шестидесятых) - мне в голову закралась однажды догадка: вся власть в этих республиках держится на штыках. На наших. Которыми управляют из Политбюро ЦК… Шевельнулась и другая догадка: стоит штыкам чуток замешкаться, как охраняемые дадут дёру в сторону. И, наконец, третья догадка: на силу мил не будешь… Отношения, построенные на силе, рано или поздно рассыпаются в прах.
В то время мне даже самому это осознавать было страшновато. Озвучивать, тем более. А зубы самому себе заговаривал так: может, я чего-то недопонимаю, может ошибаюсь… И потом, думалось, если и рухнет «союз нерушимый», то очень не скоро. Уж я-то этого крушения не увижу. Хватит нам всем, кого коснулось, и выпавшей на долю последней войны...
Кто бы мог подумать, что я ошибался. Что всё произойдёт на моих глазах.
А тогда, в те годы, мои догадки усиливались, когда я видел, с какой любовью в глубинных деревнях Литвы хранят в сундуках национальные одеяния. Когда видел искреннюю радость, душевный подъём, с какими проходили национальные праздники песни. Какое упорство в желании любой ценой сохранить традиции языка и культуры…
В Друскининкае, в маленьком музее Чюрлёниса была так очевидна эта гордость маленького народа. За то, что сын его, своей самобытностью дарования, обогатил мировую сокровищницу общечеловеческого духа. Масштаб личности художника и композитора осознавались буквально каждым литовцем.
Позднее оказались мы с Алексеем и в Латвии - в Риге. Вынесенные ощущения совпали с теми, какие мы привезли из Литвы.
Забавно вспомнить, комнату, в которой мы жили, там – в Риге. Без удобств, на первом этаже. Дом – на Кришьяна Бароне - в двух трамвайных остановках от железнодорожного вокзала. За любой нуждой надо было бежать на вокзал. Прибежишь туда и думаешь: «Эх, уехать бы домой, к чертям собачьим, чтобы не бегать так часто в такую даль…»
Комната имела два выхода. Один – в коридор на лестницу, другой – прямо на улицу. Словом, конспиративное жилище для разведчиков.
За стеной гремели трамваи. Да так горласто, что в комнате в такие минуты было бесполезно разговаривать.
Спали на раскладушках. И когда с рассветом трамваи начинали свой трудовой день, то от этого начала пол под нашими лежбищами трясся. Так, что раскладушки произвольно перемещались в лёгком дриблинге, согласно наклону поверхности цементного пола. Привыкнув, мы не обращали особого внимания на это обстоятельство. Проснувшись, посмеивались над тем, кто и где оказался на сей раз.
Здесь в Риге свалилась на меня беда.
У нас с Зайцевым был приятель Феликс Метла. Когда-то мы все трое работали в Выборге на судостроительном. Занимались автоматикой сухогрузов, и маленьких танкеров.
Со временем Феликс женился на наладчице Татьяне. С тех пор он разъезжал по командировкам под неусыпным контролем супруги.
И вот получаем от Феликса письмо, из которого следует, что он в Валмиера. Снимает комнату в частном доме с садиком. Что Татьяна уехала в Питер на переотметку командировки. Что хозяева дома уехали гостить к родичам в деревню. Что с работой у него пока никакого напряга. И что по всем этим причинам он кукует один, а потому ждёт нас «на повидэнье…»
Мы с Лёшей прикинули, подбили дела и поехали. Ехать было не далеко, каких-то часа три.
59
К Феликсу – Ещё одна пьянка-гулянка с мордобоем – Розы для Полины Кондратьевны
Стоял конец мая затяжной весны. Было пасмурно, холодно и дождливо.
Приехали к Феликсу и - сразу за стол. Приятель наш расстарался. Стол ломился. И бухалова было с избытком.
Понеслось, поехало!..
День и ночь смешались в один гладкий круг. Какое число?.. Который час?.. Всё это провалилось в самые тёмные глубины сознания.
Расхристанные, с опухшими мордами выходили в сад. Вдруг устраивали соревнование: кто больше присядет или отожмётся от земли. А кончились спортивные выступления тем, что Феля с Лёхой сцепились в драке. До кровищи, до рванья тельняшек. Бросился их разнимать.
Досталось мне по полной…
Такую концентрацию злобы на лицах друзей я и предполагать не мог. В каждый удар вкладывалась силища, которая могла копиться где-то подспудно и долго.
И вспомнились мне слова старого Дормидонта Васильевича: «У Фили пили, да Филю ж и побили». Учитывая имя нашего хозяина, сказано было в лад, да в масть!
Но с чего!?.. За что!?..
Я очнулся, после того, как на меня, лежащего, Феля вылил ведро воды.
«Живой?..» - спросил Лёха. «Слава богу, живой», - ответил Феля, тыча носком ботинка мне в бедро.
С них обоих стекала вода.
«Ну что, соколики, - хрипло сказал Лёха. – А ведь у нас крыша поехала… Чуете? Ведь мы так можем и зарезать друг друга, а? Баста! Хватит!.. Нам пора в Ригу… Слышишь, Феля?!.».
Вернулись в дом. Убрали бутылки. Навалились на чай. Молчали, устало сопя. В голове вертелись строчки из песенки Володи Туриянского: «Смутно помню как вчера Выпили мы с дуру То ли жидкость для стекла, то ли – политуру…» Пропеть их сейчас – только вызвать раздражение…
За окном сумерки. То ли вечер, то ли рассвет, то ли глухая ночь.
Весь следующий день наводили марафет. Даже не опохмелялись с утра. Тут-то дошло, что в питейной прострации мы находились трое суток.
Во второй половине дня просветления, ближе к вечеру, приняли по стопарю – «посошок на дорожку» и тронулись.
Феликс провожал. Он размазывал слёзы по лицу, и всё просил простить его. Всё бубнил: «Не знаю, братцы, как это всё получилось… Ведь я вас так ждал!..» Лёха, положив ему руку на плечо, глухо ворчал: «Да ладно тебе. Все хороши. Не угрызайся…»
В вагоне электрички народу было мало. Мы с Лёхой сидели у окна, друг напротив друга. Смотрели в стекло. Там темнело. Глянуть друг другу в глаза сейчас было тягостно.
Электричка тормозит. Я вдруг срываюсь и бегу на выход. Лёха – за мной. Схватил за шиворот, выворачивая до боли руку. И только когда, дверь закрылась, он отпустил меня, потянул в вагон. Мы уже входили в раздвижные двери. И тут я коротко ударяю кулаком в стекло одной половины этих дверей. Раздаётся звон. Всё стекло осыпается нам под ноги мелкой крошкой. Глянул на кулак. Без единой царапины.
Лёха вышел из себя. Двинул мне в челюсть и поволок на наше место. Он перепугался, надо думать.
Теперь перепугался и я. «Этого нам только не хватало…», - тоскливо проплыло в голове совершенно трезвое.
Не успели сесть, появилась проводница. Пожилая женщина. Она посмотрела на нас, на дверь с выбитым стеклом. Лицо её выражало горькое недоумение: перед нею были нормальные, трезвые.
Появились два милиционера. Тем всё стало ясно. Они приступили к нам, потребовали документы. «Чья работа?» – спросил один. «Моя», - говорю каким-то не своим голосом. «Пойдёшь с нами».
И тут проводница: «Да не трогайте вы его. Видите же! Человек не в себе. Худо ему! Ой, худо!..»
И Лёха мой, вставил: «Он тяжело болен. У него с нервами…» Милиционеры взглянули на меня. Что-то в них дрогнуло. Они переглянулись, пожали плечами. «Так что делать будем?» - спросили у проводницы. «Да ступайте, ступайте, - сказала она. - Сами разберёмся». Милиционеры пошли на выход… Это было так странно…
Через день я встречал электричку. Встречал Полину Кондратьевну – проводницу, каких я больше никогда на свете не встретил, - встречал букетом роз.
Я пытался поцеловать её руку. Она в ужасе отдёргивала. Всё повторяла: «Да я же видела!.. Я же видела как вам худо!.. Видела – беда с вами! Господи, ну что мне с цветами этими делать? Кабы молоденькой была…». И на лице её читалась озабоченность человека, вконец затурканного тяготами серой жизни.
60
Долгий отходняк
Это бы приступ белой горячки.
Лёха уже ходил на работу. Молотил за двоих. А я всё мучался и изнывал жутчайшей тревогой. Не мог ни есть, ни спать.
На третий день голодовки и мучений мне вдруг показалось, что я могу наконец-то поесть.
Вошёл в кафе. Заставил маленький столик тарелками со всяческой едой. Мне казалось, что сейчас я это всё оприходую, всё сметелю. Я ощущал жгучий аппетит. Но стоило мне только сесть, взять в руки вилку… Что-то во мне лопнуло. Вмиг стало так тягостно, что хоть сейчас в петлю. Руки мелко задрожали. Задрожали и губы. Я поднялся на ноги. Схватил столик за край. Дёрнул вверх. Раздался звон. Какое-то время я стоял над опрокинутым столиком, над горкой битой посуды с нетронутой пищей. На неё я и смотреть сейчас не мог. Повернулся и вышел. Вслед смотрели посетители. Никто не кинулся задержать.
Отходняк был долгим.
Наконец в голове моей нарисовалась и причина, по которой я так круто залетел…
Перед последним приездом в Ригу я работал в Сегеже, на бумажном комбинате. Делали мы автоматику линии по производству крафтмешков. Спирта было предостаточно. Умудрись только пронести его через проходную. Изощрялись всячески. Охрана тоже насобачилась в умении ловить. И тут было: кто кого перехитрит. А уж когда ловили несуна, то отыгрывались на всю катушку. Потому, большинство предпочитали принять внутрь в конце смены. Тут охрана ничего не могла поделать. Оставалось только по-своему изгаляться. Работяге, который был явно навеселе, командовалось: «А ну, раскрой пасть! Выдохни!..» Мужик со смехом выпускал струю воздуха. Охрана подносила к этой струе зажигалку. «Проходи!» Работяга и охрана, довольные привычной игрой, хохотали.
Нас наладчиков из ЛСПНУ работало человек шесть. Жили в гостинице. И вот мне захотелось, чтобы у нас на столе всегда был этот чёртов спирт по кличке «табуретовка». Я считал, что ежели «табуретовки» у нас будет в преизбытке, то все мы станем к ней относиться с прохладцей. То есть не станем злоупотреблять. Красивая теория. В России…
Но сначала мне пришло в голову, как доставлять спирт после работы. Чтобы, значит, его было не только в достатке, но с некоторым преизбытком.
По характеру производства нам полагалось молоко. В конце рабочего дня наливаю молоко в чайник и иду через проходную. «Чё там у тебя?» «Спирт», - говорю. «Не болтай! А ну кажи масть!». Показываю. «Во болтун!» - смеётся охрана.
Через пятнадцать ходок я уже сам открывал крышку чайника со словами: «Да вот же спирт!». «Ладно, ладно! Будет болтать-то! Проходи».
В номере гостиницы ставил чайник на стол. Казалось, проблема дефицита решена. Но смазливая моя теория оказалась банальной глупостью. Там, в Риге я и заплатил сполна за свои изыскания…
61
Клайпеда – Ходовые – «И как только выжили?..»
Была у меня командировка и в Таллинн.
Здесь, зайдя в комиссионный магазин, обзавёлся я наконец старенькой портативной пишущей машинкой. Немецкая штучка с нашим шрифтом. До сих пор служит безотказно.
Осваивать машинку эту начал по-настоящему в Клайпеде. Там, на судостроительном заводе, мы занимались автоматикой Больших Морозильных Траулеров. Ох, и запомнились мне эти рыболовные траулеры…
Как всегда, перед ходовыми испытаниями, начиналась штурмовщина.
Перевести дух можно было уже в море, на сдаточных испытаниях.
Выходили обычно ночью. Накануне сдаточная команда отмечала окончание швартовых испытаний. После чего она на ногах не стояла. Эту кучу хрипящих и храпящих слесарей, электриков, монтажников и сварщиков грузили в огромную сетку типа «авоська». Кран осторожно поднимал квалифицированную массу и переносил на палубу траулера. Приёмная команда, поминая эту жизнь и в Бога и в чёрта, растаскивала перегрузившихся тружеников по углам. Теснотища!.. На борту сразу две команды. И хоть приёмная – в вертикальном состоянии, а сдаточная – в горизонтальном, по судну нельзя было пройти, чтобы ненароком не зацепить чью-то обездвиженную руку или ногу.
Кое-как выходили в море. Как только скрывался из виду берег, бросали якорь. И начиналась поголовная всеобщая пьянка. Без должных запасов спирта на испытания не выходили.
То из одной каюты, то из другой доносился струнный перебор гитары и отчаяние хриплого голоса: «Каплет кровь – моя… Над страною – дым… Но зато, друзья, Хор-рошо сидим!..»
Или совсем полный мрак: «Мне сегодня без радости весело. Позабыл я в угаре хмельном, Что навек мне тюрьма занавесила Белый свет за железным окном…»
Интенсивная плановая алкоголизация двух команд продолжалась от суток до трёх.
Наконец наступало утро, когда начальство по радио называла фамилии тех, кто был доставлен на судно с помощью сетки-авоськи. Мол, все ли наличествуют; все ли готовы приступить к труду.
Начиналась работа. Напряжённая. Когда шутки - в сторону.
Но и тут можно налететь на прокол. Был случай.
Я только сдал автоматику защиты и сигнализации главного двигателя. Был вечер. Захотелось дух перевести. Поднимаюсь в рулевую рубку, думаю, подышу свежим воздухом. А в рубке – ни души. Ни капитана, ни штурмана, ни вахтенного рулевого. Штурвал сам, по своей прихоти, лениво переваливается то влево, то - вправо. А судно идёт. Полным ходом. В полной темноте за бортом.
Глянул на экран локатора: у нас слева и справа по курсу, бегущим лучом высвечиваются мели. На голове волосы зашевелились. Бросился в штурманскую.
Чудом обошлось…
Попросили помалкивать. Отчего же не помалкивать, коли обошлось.
Испытания подходили к концу. Сдаточно-приёмные акты подписаны, можно возвращаться. И тут давалась ночка. На «лёгкий опохмел…»
В порт входили с чувством: «И как только выжили?..»