Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
62
Даугавпилс – «Башня слоновой кости» - Семён Исаакович Лейкин
Морские приключения снова перемежались приключениями на суше. Правда, более локального свойства, без угрозы чьей-либо жизни…
Работал я в латвийском Даугавпилсе. Маленькая котельная. На самой окраине города. Мой начальник, Гришаня Килимник, уехал в Питер на переотметку командировки. Сказал перед отъездом, чтобы особо скоро я его не ждал.
Фронт работ был обговорён. А до серьёзного пуска - времени предостаточно. Я оставался один.
Жили мы в здании городской пожарной службы, на третьем этаже. У нас была комната с кухонькой. Все окна выходили в густую зелень окрестного парка. Тишина, лёгкие завихрения зефиров, птичкины трели... Словом, подарила мне судьба «башню слоновой кости…» Всё располагало к тому, чтобы хвататься за чистый лист бумаги. И я хватался… Потом с муками разбирал написанное, придавая ему более отёсанный вид уже на следующем листе. Возня меня так увлекала, что я мог проторчать за столом весь вечер, ночь, а затем и последующий рабочий день. Потому, понятно, я не мог сообразить где я, когда подо мной раздавался вой сирены, грохот сапог, крики, сонная матерщина, звук заводимых машин… Подо мной команды выезжали на пожар, а я ошарашенно думал: «Что это?.. Где это?..»
Вот так, получая командировочные из государственного кармана, я наслаждался погружениями в собственную «индивидуальность».
Вестимо, проживание в «башне слоновой кости» до хорошего не доводит.
Однажды поздно вечером расслышал стук в дверь. Похоже, что расслышал я его ох, как не сразу. Первое, что ударило в голову: пожар! Но подо мной не сотрясался пол, не урчали тяжёлые машины, не орали недоспавшие пожарники. С трудом отлепился я от стола с бумагами, предвкушая скорый возврат к ним и к столу. Помнится, я ещё улыбался от этого предвкушения…
Открываю дверь. Передо мной – Лейкин. Семён Исаакович. Наш начальник участка. Крупный мужчина с глубокими тёмными глазами. Приехал из Питера. Замечаю: на лице его следы лёгкой взвинченности.
Я продолжал улыбаться. Потому что для меня Семён Исаакович был небожителем. По всем кондициям это был учёный. Кандидат технических наук. Он занимался самыми сложными техническими вопросами. Как я знал, спецы проектных организаций и институтов смотрели ему в рот. Не один исследовательский институт пытался его переманить к себе, но он оставался в рядах чисто практической организации. Был её гордостью и знаменем, гарантией высокого уровня выполняемых нами работ. Руководя работами самого сложного участка управления, он всё же находил время для изысков по программе докторской диссертации. Словом понятно, с каким почтением смотрел я в глаза этому человеку…
Там в Питере, в конторе, когда с ним говоришь, видишь по его лицу, что ему сейчас не до твоих мелких пустяков. Что мысли его заняты чем-то очень серьёзным, высоким. Даже как-то неловко становилось занимать его внимание собой.
Вот и сейчас, он рассеянно смотрел на меня. Даже не знаю: видел ли… «Значит так, быстренько собираешься и едешь в гостиницу. Переночуешь там», - говорит он тоном, не терпящим возражения. Я не врубился. «Семён Исаакович, - говорю, - да ведь гостиница в центре. Туда добираться… Да и ходят ли ещё трамваи? Поздно ведь уже… А в чём дело? Вам переночевать надо? Пожалуйста – вторая койка свободна». Он поморщился. «Я не один…» «Я могу в кухне устроиться, вот вам и вторая койка для того, кто с вами. Годится?» « Я с женщиной… Она там, в машине… Так что давай собирайся быстренько и отправляйся в гостиницу».
Я понял, что приехал он не на такси, а на своём «Запорожце». В те времена и такая машина говорила о высоком социальном статусе владельца.
К тому, что он с женщиной, я отнёсся с пониманием и сочувствием. Но вот приказной тон… был он вышибающим из меня это самое сочувствие. «А не проще ли вам – в гостиницу?- говорю. - Там и чище и комфортнее?..»
Наконец-то я увидел, что Семён Исаакович рассматривает меня со вниманием. Даже с интересом. Похоже было, что на сей раз он меня увидел. Поразглядывав немного, он пришёл к какому-то определённому выводу. Скорее всего к тому, что перед ним банальное существо четвёртого разряда рабочей сетки… Каковому с суконным-то рылом не пристало… в калашный ряд?.. «Значит так, ты сейчас собираешься и едешь в гостиницу. И – никаких возражений. Ясно?» – сказал он строго. И даже погрозил пальцем. «Чего-о?!.. - промычал я. – А ху-ху, не хо-хо?..» Ответ мой соответствовал уровню рабочей сетки тарификации, но вырвался невольно. Я вдруг осерчал вкрутую. Видимо потому, что у меня холодно, внаглую отымали предвкушение скорого возврата к столу с бумагами… Да, да! Вот в чём дело-то, оказывается!
В эту минуту я смотрел на начальника участка, так, как смотреть не положено. Как никогда бы не подумал, что смогу смотреть на Семёна Исааковича. Смотрел без уважительного трепета…
Он всё понял. Понял даже и то, что банальная драка (он был по сравнению со мной - мужчина, видный и солидный) не решила бы проблемы и при его полном превосходстве.
Он повернулся и вышел.
Я глянул в окно. Увидел, как зажглись фары машины. Услышал, как она заурчала.
Мне вдруг стало неловко. Перед той дамой, что оставалась в машине...
Со смятением в душе вспомнил я замечание друга поэта Константина Кузьминского: «Слова когда-нибудь накажут…» Вот оно!.. Я поймал себя на мысли, что схлопотал пачку. Увесистую, хоть и в виде угрызений. Пока… И за что? За то, что заторчал над бумагами по душевной прихоти. Заторчал настолько, что в макитре полное несварение и раздрай.
Разумеется, ждал возмездия. Конкретного, ощутимого, предрекаемого поэтом… Скажем, лишения квартальной премии.
Но вот приехал Гриша Килимник. Я стал его осторожно расспрашивать про дела в конторе. Из Гришиных ответов было видно, что «на Шипке всё спокойно…»
Шло время, а Семён Исаакович так и не воспользовался своим положением вершителя… То ли ношение роскошного галстука не позволяло ему опуститься до банальной мести, то ли отпугнул возможный треск-шум, от которого могло пострадать его реноме.
63
Отпуска – Прелести и заморочки жизни на лоне…
Трудьба за ради куска хлеба съедала время, сжирала энергию. Было от чего впадать порою в депрессивный ступор. Конечно, сидение за бумажками, за машинкой, действовало оздоровительно, но я чувствовал, что погружаться в работу надо «глыбже». Дело требовало ухода в него с потрохами. В этом я убеждался, когда уходил в свой рабочий отпуск.
Брал его в октябре-ноябре. Во-первых, давали его в эту пору охотно. Правда, изрядно морочили голову вопросом: «А чё это ты, как ненормальный какой?.. На дожди-то глядючи…»
Во-вторых, осень – пора-то какая!.. «…Очей очарованье!..» - душе, склонной к творческим экзерсисам. Ну, да не гоже подмазываться к Александру Сергеевичу, мол, и мы, значит, рюхаем в понятии «Болдинская осень…»
Спасибо семье, - отпускали без особых обид и упрёков.
Отъезда я ждал, как подарка свыше.
Заранее договаривался с теми, кто помогал мне найти достойное пристанище. Скажем, в каком-нибудь лесничестве. Когда мне предоставлялся (бесплатно) целый вагончик. В таких летом жили приезжие лесозаготовители то из Молдавии, то с Украины.
Или в глухую деревеньку Говорово, где у моего друга Бореньки Михайлова имелась маленькая развалюшка, унаследованная от родителей. В Кингисеппском районе.
Добираться автобусом. Часов пять-шесть до посёлка Заручье. И далее – пешком. Километров пять лесной дорогой. Потому, собирая рюкзак перед отъездом, забиваешь его провиантом. Чтобы, значит, в магазин пореже. Только за хлебом ежели…
И едешь. И идёшь эти пять километров. И чувствуешь как бодрит этот ветреный день с серым небом и мелким холодным дождём. Идёшь и рассеянно думаешь, что жить будешь один-одинёшенек на всю деревню. Ка-айф!..
Ещё не дошёл, а уже рассеянно обдумываешь как исхитриться и прихватить дополнительно недельку.
Борина избушка-развалюшка в самом конце деревни. Её увидишь только, когда подойдёшь вплотную. Совсем вросла в землю-матушку. Зато соседняя - высокая изба с затейливыми прибамбасами великолепной плотницкой работы, видна издалека.
Каждый раз, любуюсь ею, вспоминаю Николая Клюева:
…Тепел паз, захватисты кокоры,
Крутолоб тесовый шеломок.
Будут рябью писаны подзоры
И лудянкой выпестрен конёк…
Прихожу. Начинаю обживаться. Пилить-колоть дровишки. Топить печь. Готовить на плите рубон. А между делом рассупонивать машинку. Ставить её на стол у окна. Вытаскивать бумаги, рассеянно заглядывать в них и раскладывать в необходимом для работы порядке, сладостно оттягивая до следующего утра минуту трудового начала.
Для большей смачности такой оттяжки, прихватил я с собой пару книг. И уже вечером, разморённый теплом, едой и рюмахой, с ленцой открываю одну из них. Долго смотрю в страницу, не видя ни строки, ни слова, ибо голова и душа заняты предвкушением сладкой трудовой обузы…
А в это время на чердаке мыши, учуяв возвращение тёплой, полнокровной жизни, на радостях, начинают носиться, как угорелые. И я не сразу услышу их весёлую возню. Скорее я вдруг увижу: с потолка развалюшки сыпется песок.
Не сразу возьму я в руки сапог. Не сразу запущу им в потолок, дабы угомонить расшалившихся.
А на следующий день я встану не раньше чем в полдень… Да-да. Не успел приехать, а уже транжирю драгоценное время, даденное для самого-самого…
Будет уже светло, когда я, зевая, выгляну в окно и увижу на крыльце кота Кузю. Идёт дождь. Кузя сидит нахохлившись под стрехой. Сырость крыльцовой доски подступает к его лапам. Кот недовольно передёргивает шерстью.
Вот тебе раз!.. Выходит, хозяева из Заручьев за котом ещё не приходили! Он, будто знал, что я приеду, и решил дождаться. Не иначе, как мой друг ему проговорился.
Ну что ж, я не один. Заживём на пару.
Спешу пригласить Кузю в избу, соображая при этом, что теперь песок с потолка сыпаться больше не будет. Кузя на чердаке порядок наведёт в два счёта.
И пошли - побежали сладкие деньки то ли труда, то ли благородного безделья…
Умаявшись, иду прогуляться по деревне. Обхожу места, которые ночью посетило стадо кабанов. Смотрю где и как нарыли они своими пятаками землю. Прикидываю: дало им это что-то съедобное? Или так – всё обошлось просто тренингом для поддержания физической формы всё тех же пятаков.
Но не так уж стерильна моя жизнь и здесь.
Вдруг, во время азартно-интенсивного труда я бросаю рассеянный взгляд в окно. И вижу!.. Кузя в прыжке. И как только подкрался?!
На растопыренных лапах серповидные крючья когтей. И эти когти чуть было не схватили сойку, присевшую на сучок валежины.
С перепугу сойка блажит на всю округу. Дура! Она взлетела целой и невредимой. Я видел это своими глазами! Однако горлом исторгает она звуки, искалеченные надсадным хрипом. К кому аппелирует?..
Вместо того, чтобы начать новую мысль с красной строки, я забываю о ней (о строке) к чертям собачьим! Выскакиваю на улицу, дабы сделать Кузе внушение в виде нравственного осуждения.
Смотрю на Кузю. Кузя смотрит на меня. А у него такой вид пирата-душегуба, что я забываю о своём справедливом намерении. В голове невольно мелькает: а не вернуться ли за ружьём? Оно висит у меня над кроватью. Боря мне его оставил с парой «жаканов» на тот случай, ежели пожалуют волки.
Я снова всматриваюсь в Кузю и думаю: «А не волчонок ли передо мной?...»
Но это между нами мелкое недоразумение. А ведь бывают и конфликты. Серьёзные.
Скажем, такой.
Я люблю поздно вечером выйти, прогуляться для отдыха уставшей макитры. В программу прогулки входит и любование звёздным небом, когда оно не затянуто тучами. Хозяин моего пристанища когда-то показал мне сколько-то штук созвездий. Научил их быстро находить. Потому я на небо в огнях смотрю с большим интересом и с некоторым пониманием.
Как-то возвращаясь с прогулки, проходя мимо соседней избы, я увидел над завалинкой оттопыривающийся кусок толя. От нечего делать плеснул светом фонарика в щель между стеной и этим куском. Увидел на самом дне «кармана» сидящую птичку. Синица. Она явно устроилась на ночь. Я тут же погасил фонарик и удалился. На цыпочках…
Надо ли говорить, что следующего вечера я ждал с нетерпением.
И вот подхожу к завалинке, с замиранием сердца жму кнопку фонарика. «Здесь!.. Ур-ра! Отдыхает!..» – беззвучно выкрикиваю.
С тех пор я не ложился спать, не пожелав своей соседке доброй ночи. Этот ритуал был мне дорог. Он символизировал равновесие жизни, нерушимость её порядка, – в лучшем смысле этого слова.
Стал подбрасывать соседке кое - что едоцкое. Лучше всего было бы сало. Постное. А у меня с собой - только солёное. Такое нельзя – погибнет птица…
Ну вот. Однажды плеснул фонариком и… не увидел соседки. Я задумался. Надолго. Задумчивость перешла в огорчение. Такое, что это сказалось на темпе и качестве моей работы с бумажками…
День проходит – нет синички. Второй день – тоже самое.
И тут я вспомнил пиратское нападение Кузи на сойку, его бандитские замашки. Сомнений не было…
Я приступил к допросу с пристрастием. Оно заключалось в том, что теперь я не давал Кузе просто так валяться на моей постели. Я его то и дело заставлял сесть, смотреть мне в глаза и отвечать на вопрос: «Твоя работа?!.» Но он норовил повалиться на спину и сладко зевнув, прикрыть бесстыжие свои зенки. Явно издевался. Наконец я не выдержал, и выгнал живодёра из дома. И на ночь не пустил.
Утром смотрю: он на крыльце. И такой у него несчастный жалкий вид. Арти-ист!.. Но я не дрогнул. И только поздно вечером, как всегда устремился к соседней избе. Плеснул светом фонарика, а она там… Сидит, моя дорогая!..
Отошёл на цыпочках и давай шёпотом её костерить. Мол, дура, ты дура…
Где только пропадала? И так мучительно было сознавать, что никогда я не узнаю, где провела она эти ночи вне дома. У какого сердечного друга?.. Впрочем, такое возможно только весною…
Иду к себе. Кузя на крыльце. Открываю дверь. «Заходи», - говорю. А он входить не спешит, кочевряжится. В обидки играет. Взял его за шиворот и понёс. По дороге выразил ему свои глубокие извинения.
Живу дальше. Продолжаю возиться-трудиться. Радоваться тому, что в избе электрический свет. Что я могу послушать ламповый приёмник. Особливо насчёт погоды. А погода, похоже, грозит катаклизмом…
И точно. Просыпаюсь как-то утром, а в окнах светло - снег выпал. Много. Хорошо намело. Так, что свет электрический исчез. Порвало провода, обычное дело.
Теперь по вечерам я подсаживаюсь к открытой дверце топящейся печки – тоже источник света.
С утра прислушиваюсь: не донесётся ли работа трактора. Из Заручья приезжают сюда за совхозным сеном. Оно стоит в стогах на окрестных лугах.
Наконец слышу трактор. Бегу.
Тракторист – мордастый, небритый. Хохочет над моей «проблемой» со светом.
Он в курсе, что я в деревне. В курсе он и того, что Кузя у меня. Напоминает мне просьбу хозяев, чтобы я, уходя, не забыл кота в деревне. Потому как ему по снегу не добраться самому, скорее лисе на зуб попадётся.
У тракториста керосина нет. Только солярка. Он наливает её мне в старое ведёрко. И опять хохочет, представляя себе мою предстоящую маяту со светом.
Дома я нахожу керосиновую лампу. Заливаю соляркой. Вечером включаю. Через десять минут стекло лампы черно от копоти.
Снимаю стекло, жду, когда остынет. Протираю. И опять у меня нормальный свет. Жаль, не надолго. С досадой думаю о том, что про керосин-то я забыл. И Борюня мой –тоже… Словом, как всегда у нас – что-нибудь да через зад…
Вот и всё. Кончилась моя деревенская жизнь. Накануне составлен список того, что я должен, уходя, не забыть проделать.
Иду по этому списку, проверяя и вычёркивая выполненное.
Кот у меня в большой сумке. Он так орёт, будто знает, что я продам его на опыты медикам за пачку сигарет.
Уходим. Лесная дорога в снегу. Снега по колено.
Часто останавливаюсь на перекур.
Кузя продолжает так выть, что меня подмывает дать ему по шее. Но как вспомню, что я хорошо посидел в Бориной избушке. Что успел кое-что сделать. Почти столько, сколько я успеваю в городе за остальную часть года. Как вспомню это, так склоняюсь над сумкой и бормочу: «Кузя, дорогой, спасибо, что скрасил моё одиночество. Ну, потерпи. Донесу я тебя до парного молока… Надо потерпеть, дружище. Слышишь?.. Хмырь полосатый!?..»
64
Муторность вида чадящих заводских труб – Звонки-звоночки, склоняющие к задумчивости
Работа мне моя нравилась.
Я мотался по стране. И не как праздный наблюдатель, а как участник конкретного дела. Самолюбию это было в самый раз. При том, что мне за мой туризм, ещё и платили. Хорошо платили.
Но вот стал я замечать, что тяготят меня эти города с огромными заводами, с потогонными сдаточными испытаниями налаженных систем. Когда формально сдаёшь подготовленное к работе оборудование, а сам знаешь: уедешь и начнёт это оборудование выходить из строя. И некому будет вовремя поправить дело. Потому что людей должной квалификации почти не встречалось среди тех, кто принимал нашу работу, кому предстояло эксплуатировать налаженное. Конечно, мы охотно делились знаниями и опытом. Но делалось это на скаку, в темпе. И получалось, что ты причастен к сотворению очередной Потёмкинской деревни. На фоне всеобщей неувядаемой пьяни…
Всё чаще стал задумываться над вопросом: а не хватит ли мне этих ударно-боевых строек, этих городов с чадящими заводами монстрами?..
Толчком к такой задумчивости послужили два случая в городе Гродно.
Мы там пускали котельную на текстильной фабрике. Дело было летом. Я прямо на улице прогонял ртутные расходомеры по точкам. Велосипедным насосом имитировал давление, которое должно было соответствовать определённому показанию прибора. Но вот качаю, качаю, а стрелка - ни с места.
И вдруг мне на голову хлынула ртуть. Один из шлангов оказался перегнут. Я этого не заметил, продолжая усиливать насосом давление. Оно-то и распрямило, внезапно перегнутый шланг…
Всего в расходомере было три килограмма ртути. Словом, искупался. Мне бы бежать куда угодно, где есть душ, да отмываться… Я же, дурак, просто стряхнул одежонку небрежно и продолжил тарировку приборов.
И только вечером, в гостинице рассказал ребятам о случившемся. Осуждение было всеобщим и единодушным. Меня буквально погнали отмываться. Через месяц я заметил, что моя густая волосня головы - полезла…
Другим «звонком к задумчивости» послужил случай, уже не связанный с самой работой.
Мы жили в гостинице. В самом центре всё того же города Гродно. На четвёртом этаже. Было нас четыре человека.
Как-то поужинали, выпили немного и решили погулять перед сном. Благо, погода была отличной.
Я быстро собрался и вышел. Стою один на ступенях крыльца гостиницы, жду ребят. Слышу их разговор и смех, доносившийся из раскрытых окон. Вдруг приспичило мне по малой нужде… Ну, не подниматься же на четвёртый этаж. Время было уже первый час ночи. А через узкую дорожку от входа в гостиницу большой сквер, обнесённый невысоким металлическим забором. Я и направился туда. Народу кругом – ни души. Устроился в густых кустиках, которые были мне по плечи. Облегчаюсь, поднимаю голову а на меня смотрят два служителя порядка. По другую сторону заборчика. Смотрят в упор и улыбаются. Старший лейтенант и курсант.
Стояли они на тротуаре, видели только мою голову. И потому, я надеялся, блюстители не станут ко мне цепляться. Ночью-то. Когда кругом – ни души. Спокойно иду к выходу. И тут они меня под белы рученьки. «Это ты чего ж?.. В общественном месте…» «Извините, - говорю. – Никого же кругом… Ночь всё-таки…»
Мне бы, дураку, сказать, что стоял просто задумавшись, ковыряя зубочисткой в зубе. Они же не видели процесса моего облегчения. Только догадывались.
Я перепугался не на шутку. Во-первых, чужачёк - не местный. Во-вторых, они сразу предположили, а потом и учуяли запах алкоголя. Открывалось «широкое поле деятельности», чтобы порезвиться. По их лицам было видно - они предвкушают. Завели меня в гостиницу. Офицер пошёл к окошку администратора, к телефону.
Рядом со мной стоял курсант. Сначала он держал меня за руку, потом отпустил.
Я видел, как офицер звонит. Странно, что никто из моих приятелей до сих пор так и не нарисовался. «Вот заболтались», - подумал.
У меня через неделю кончалась командировка, домой ехать. И – на тебе, приключение. Ведь точно состряпают телегу. Пошлют в контору. А там у нас кадровик Валентина Петровна Слозина – человек суровый. Её гнева мне только не хватало. Словом, грустно мне было до чёртиков…
Я рассеянно смотрел на стенные плакаты. И вдруг во мне что-то шевельнулось.
Я сделал несколько небольших шагов чуть в сторону, не отрывая взгляда от плакатов. Скосил взгляд правее, и увидел открытую дверь лифта. В дверях улыбающаяся рожа Феликса Метлы. Того самого… Палец руки его целился в кнопку. Буквально на автопилоте, двумя прыжками раненого зайца, я влетел в кабину. Лифт взвился… Мне казалось, что курсант даже не заметил моего исчезновения. Стоял он так, что лифт ему не был виден.
В номере мы открыли окно. Смотрим вниз. И точно. Подъезжает милицейский газик. Со ступеней крыльца спускаются старший лейтенант с курсантом.
Офицер распекал курсанта на все корки.
Я поспешил закрыть окно, так как мои охламоны начали швыряться грубыми насмешками в адрес блюстителей.
65
Кольский – Алаки – Боренька Петров - Красавцы окуни - Невольное бригадирство
Окончательно рвать когти я решил в командировке на Кольском. В посёлке Алаки. На самой границе с Норвегией. Там мы с приятелем Борей Петровым налаживали автоматику дробильной установки. Установка измельчала глыбы никелевой руды, которую потом самосвалами доставляли в Никель. На металлургический комбинат.
Работа у нас шла спокойно, размеренно, но…
Был разгар белых ночей. Солнце лупило в окна нещадно. С непривычки мы не могли уснуть. И как же наши мытарства скрашивал Боренька!.. Он вдруг начинал мягким, обволакивающим тембром своего голоса, цитировать Ильфа и Петрова. Крупными кусками, чертовски точно, чертовски изящно. Казалось, что это он – Борис Петров, а не какие-то… другие Петровы.. - состряпал эту гениальную галиматью приключений Остапа Бендера…
Как же я был ему благодарен в такие минуты!
Однако, надо было бы и поспать. Уж как только не закрывали окна, сотворяя тёмну ноченьку – ни черта не получалось. Взвинченные, поднимались, шли на работу. А что ещё делать? Благо она была в трёхстах метрах от нашего жилища. «Прозванивали» кабели, «охлопывали» отдельные участки схем. Но надоедало и это. Возвращались к себе. Снова пытались заснуть. Иногда получалось, а иногда – нет. Опять поднимались с коек. Брали удочки и шли на речку Алу.
Довольно быстрая, каменистая. Но какие красавцы окуни в ней водились! С такими ярко алыми плавниками, каких я ни до, ни после не видел. Чешуя тугих тел переливалась от золотистой бронзы до синевы стали благородного клинка.
Занятие рыбной ловлей приносило нам душевное успокоение и надежду на желанный сон. Эта надежда чаще оправдывалась. Вот только бродить с удочками выпадало редко. На ловлю нужны были черви. Обычные земляные. Понятное дело, навозные или выползки – были бы куда добычливее. Но наша дробильная установка вместе с речкой Ала находились на территории вечной мерзлоты. Сюда любые черви попадали, как говорили аборигены, с материка. Авиапосылками. Червей лелеяли, холили и разводили в домашних условиях. Так что добывали мы их у наших монтажников.
Их было восемь человек, во главе с бригадиром Мишей Рубахиным. Управление монтажников находилось в Мончегорске, и все ребята были с Кольского – все северяне. Вроде бы свои – из одного треста. Но когда дело доходило до червей, то тут выяснялось: дружба – дружбой, а табачок – врозь… Словом, расплачивались мы с владельцами червей бутылками… – ходовой нашей валютой. Накладно, конечно. Мы уже с Борей подумывали: а не написать ли нам родным в Питер. Чтобы червей прислали.
Но тут случилась беда.
Миша Рубахин попал в больницу с печенью. Серьёзно и надолго. Его даже из Никеля перевезли в Мурманск.
Странно. Миша не пил вин. Водку пил по производственной необходимости. Он делал целебные настойки на спирту. То на чаге с брусничным листом, то на полыни с ягельными корешками, то на плавниках палтуса. Делал не с бухты -барахты, а начитавшись рекомендаций знатоков и специалистов. Вообще, стряпанье настоек было его хобби. Как другому – игра на губной гармошке.
Толковый бригадир. Работяга. Подчинённые и начальство его ценили и уважали. И вот – на тебе. Печень…
Когда Рубахина увезли, бригада от шока впала в ступор. То есть вся ушла в запой. Какая тут к чёрту работа.
Слух о создавшейся на объекте экстремальной ситуации видно дошёл уже до Мончегорска, до управления.
Получаю вызов на телефонные переговоры. Из Мончегорска. Просят возглавить бригаду монтажников, занять её делом, пока не будет прислан новый бригадир. «Да вы назначьте кого-нибудь из монтажников», - говорю. Но меня и слушать не хотят. Опять просят-умаляют. «Не смешите, - говорю, - у меня на губэ трэщэнка. Из меня бригадир, как из солёного огурца свежий пэрсик», - сказал и повесил трубку.
На другой день – опять вызов на переговоры. На сей раз звонок был из Питера. Из нашего наладочного управления. Сам Молодяшин, Сан Саныч… Приказывает взять на себя полномочия бригадира монтажников в связи с создавшейся обстановкой. Срочно. Согласился я, когда за приказом последовала просьба войти в положение. Уж очень было неловко слышать речь в таком тоне из уст нашего сурового начальника управления. Да ещё с намёком. Мол, могу быть уверен, что мой поступок будет оценен…
Вспомнилось мне, как в армии я несколько раз попадал в похожие ситуации. Когда предлагал выход из положения и меня слушали. Слушали и слушались. Те, кто и по должности и по чину были выше меня. Мало того, охотно подчинялись. Но как только мы выходили из щекотливого положения, как только ситуация разрешалась, окружающим не приходило в голову оставить меня в командирах и дальше…
Я же, с чувством облегчения, был рад вернуться в статус рядового. Было очевидным, что полководческими амбициями природа меня обделила. Не довесила мне шматочек столь важного продукта. Между прочим, этот недостаток чаще меня умилял.
И вот опять… Я не представлял себе как обуздаю монтажную вольницу, пребывающую в ступоре. Хорошо ещё, что кое с кем из них переговорило Мончегорское начальство. К тому же, так или иначе, всех их я знал. Ведь это у них выцарапывались черви для ловли красавцев окуней…
Я зарылся в монтажные чертежи-схемы, руководствуясь исключительно здравым смыслом. Чуть чего устраивал монтажникам производственную летучку с просьбой о помощи. Помаленьку дело двинулось. Конечно, не обошлось без самого Рубахина. Кто-то из монтажников съездил, навестил его и привёз просьбу бригадира помогать мне.
Что же касается дел наладочных – они легли на плечи Бори Петрова. Он даже как-то на полном серьёзе сказанул: «План-то у нас на двоих… И потом, ты на чьём поле играешь?.. В чьих интересах?..» И действительно. Я же целый месяц был «чужим среди своих, и своим среди чужих». Уже чертовски болела задница от сидения на двух стульях. Устала не только задница.
И тут из Мончегорска прислали настоящего бригадира в замен липового. Наконец то.
Как раз моя командировка закончилась. Я уехал в Питер, оставив Борю Петрова одного. Правда, к тому моменту основная наша работа была всё же сделана. Оставалось сдать, подписать акты. Что было не сложно при нашем позитивном реноме.
Кстати, хочется сказать ещё пару слов о славном существе Боре Петрове. Казалось бы человек, умевший радоваться чуду самой жизни. А прожил до обидного мало. И жизнь его отнята была банальной водкой. На Руси – обычное дело…
А через месяц, выпала мне командировка в Таллинн. И там, вдруг получаю перевод на изрядную сумму. Из Мончегорска. Был потрясён. Впервые мне пообещали и – не забыли об этом… Но самое удивительное: как? На основании каких бумаг вывели эту сумму благодетели – было не ясно? Вот что значит «добрая воля». Ни что её не остановит…
Деньги эти оказались очен-но кстати. Я только-только женился.
66
Когти военкомата – Майор с испепеляющим взором – Вариант Швейка
Долго очухивался после своего бригадирства в Алаках.
Желание покинуть боевые стройки нарастало. Одновременно проклёвывалось и нарастало желание взглянуть на саму землю, какая ни на есть, - в своём извечном допотопном виде.
Стали мне сниться путешествия в дикие далёкие края. Проехаться туда туристом – это ж какие деньги нужны!.. И потом, приедешь в такой край с рюкзаком, а тебя аборигены – бац! – и за шпиона примут. И такое уже было мне известно, когда в отпуске слонялся с Алексеем Зайцевым по глухим деревням на берегах Оки.
И стала всё чаще приходить мне в голову мысль о геологических конторах. Правда, кем мне туда оформиться, ежели я не геолог?.. Работяг, я слышал, они берут местным наймом, из экономии.
И тут, наконец, припомнилось мне, что был я когда-то радистом. Да и военкомат о том мне периодически напоминал. Но снова в армию мне не хотелось. Я от повесток убегал в командировки. Был даже случай, когда меня чуть было не захомутали… Буквально сразу после женитьбы.
А дело было так.
Принесли повестку. И надо же – я дома случился. Пришлось расписаться.
Оседлала меня головная боль: чего делать? Хоть и не до смеха было, но вспомнилась строчка Володи Туриянского: «…Дорогие алкаши, как нам жить теперя?..»
И срочная командировка, как на грех, не успевалась. Явиться я должен был через два дня. Аж к семи ноль-ноль утра.
Говорю супруге: «А поеду-ка я к одиннадцати ноль-ноль». В ответ: «Да ты что?!. Посодют же, под статью пойдёшь!..» «А что?!. По ихнему свистку в такую рань лететь?!. .»
Намыливаюсь в военкомат к одиннадцати ноль-ноль. Перед тем, как отчалить из дома, принял пол стакана нашего лекарства от всех бед…
Приехал. Встречает меня майор с испепеляющим взором. «Ты военнообязанный или не военнообязанный?..» - стучит кулаком по столу. «Так точно, товарищ майор! Военнообязанный!» - вытягиваюсь в струнку. «Так какого рожна опаздываешь?!. Барин нашёлся, хоть в лаптях да по паркету!.. Вся команда уже отправлена! Это тебе так не просквозит!.. Под статью у меня загремишь!..» - несёт по кочкам. Я же забился в молчанку, как козырь в колоду. «Не велите казнить, а велите миловать… Разрешите доложить, - говорю наконец, строя жутко испуганную рожу. – Тут такие дела…» Подошёл и дышу ему в лицо. «Какие ещё дела?..» - спрашивает хмуро, но уже без крика. Похоже, учуял запах. «Вчера, - говорю, - был на свадьбе у сына начальника участка. Ну, и… на машине домой привезли. Пока везли, где-то плечо рассадил… Утром встал. Повестку, документы - в зубы, в руке-то не удержать. А жена говорит: «Куда ты?! Какие военкоматы?! Ты же на ногах не стоишь! И с такой рукой все бумажки растеряешь!..» «Но я вот. Прибыл, товарищ майор, в ваше распоряжение!» «Поздно прибыл», - хмуро говорит. «Дайте адрес, попробую догнать команду…» «Он догонит!.. И сейчас-то на ногах толком не стоишь…» «Как не стою? Вот же прибыл в ваше полное распоряжение. Прикажите только!..» - я поморщился и тронул больное плечо. «Пить надо меньше!» - сказал он с некоторым сочувствием в голосе. «Так точно!» «Ладно. Езжай домой, лечись. И жди повестку. Понял?!.» «Так точно, товарищ майор!»
Вариант Швейка сработал. О военкоматах можно было на какое-то время забыть. Словом, живи братва, пока Москва не проведала!..
67
Кондрат Шубин - мастер рекомендательных писем - ВНИГРИ – Экзамен – Не пьющий по имени Додик
Стал я искать пути проникновения в конторы геологии. Как-то судьба подкинула мне паренька с густой льняной чёлкой, которую он постоянно охорашивал всей пятернёй. Кондрат Шубин. Когда-то он проработал несколько сезонов в НИИГА. Аббревиатура сия наводит на романтические мысли о Скотте, Амундсене, Папанине - о прочих покорителях всяких полюсов. А тут геология Арктики… Правда, подумалось и о том, что Арктику мне не доверят. По той же причине, по какой не доверили ВОЕНМЕХ. Но Кондрат, увидев мой настырный интерес, так расписывал прелести ледяных полей, фейерверки полярного сияния, что я потерял бдительность. Я даже не делал поправку на то, что живопись его описаний расцветала по мере совместного сидения за столом с закуской.
В конце концов Кондрат вручил мне рекомендательное письмо, с которым я, как он заявил, смело мог идти в этот институт. Я прочёл труд Кондрата и мои щёки зарделись. От стыда. Тот, о ком говорилось в труде, оказывается, до отвращения положительный. Оказывается, надёжнее человека, для работы в условиях Арктики институту просто не найти. Что рекомендуемый и радист, и стрелок – что надо. Что хоть и курящий и в меру пьющий, но не зануда. Что коллектив отряда в беде не бросит, и что судимости за плечами не имеет…
От свалившегося откровения я головы не потерял. Понял, виной всему была оприходованная накануне бутылка с добавкой. Видно, добавка и покорёжила истину до неприличия.
Стало ясно, что с такой характеристикой, ноги меня в НИИГА не понесут. Оставил рекомендацию себе на память, дав слово никогда и никому её не показывать. Сам же навострил лыжи во ВНИГРИ – на Литейном. Уж больно часто проходил я мимо того высокого крыльца, которое когда-то с тоской рассматривал Николай Алексеевич Некрасов в своё окно, сотворяя своё знаменитое «У парадного подъезда».
И вот захожу. В отдел кадров. Оттуда меня направили к начальнику связи института. «Вот, - говорю ему, - я радист. Армейский. Хочу в экспедицию. Хоть на край света…» Показываю документ о классности. «Давайте, - говорит начальник, - надевайте наушники. Посмотрим ваш приём».
Посмотрели. Оказалось, по скоростям приёма и качеству я явно не соответствую. По качеству и скоростям передачи – едва-едва. И по знанию мат части – тоже я был не совсем… «Нет, - говорят, - вы нам в такой форме не подходите». «Ладно, - говорю. – А что надо сделать, чтобы подошёл?» «Прямо не знаю… Тренироваться надо, восстанавливать квалификацию. Вы же давно не брались за ключ. Это видно…» «Да давно. А где тренироваться-то на приём?» «Идите в клуб ДОСААФа».
Нашёл и эту контору. Она помещалась у цирка, на Фонтанке. Раз пришёл, другой. Двери радиокласса закрыты. И никто ничего не знает. Навёл дружбу с вахтёрами. Через них вышел на мелкого начальника. Он отрекомендовался: «Додик».
Додик оказался рыхлым пузатым мужиком с одутловатыми щеками, заросшими щетиной. Пухлые губы кривились, придавая лицу крайнюю брезгливость. С ним было трудно говорить. Похоже, он и стоя имел обыкновение досматривать, не увиденные ночью, сны. Он долго морочил мне голову тем, что сейчас в радиоклассе занятий нет, не сезон. Что вообще-то со дня на день там начнётся ремонт. И потом: как он может мне, случайному человеку, доверить казённое имущество. Даже радость совместной выпивки его не прельщала – редкий экземпляр попался. Сам сказал: «Я не пьющий». После такой реплики я подумал: «Хана – туши свет!.. У нас это же полный облом, - говорить по делу с непьющим…»
Только с третьего захода удалось мне, под залог паспорта, заполучить ключ от помещения. В назначенное время я должен был привезти его Додику домой. Он жил неподалёку.
Додик показал мне где и как включается питание трансмиттера, куда прятать наушники после работы и т.д.
Можно было садиться за стол, налаживаться. Но кругом была такая пылища-грязища. В углах батареи бутылок, утопавшие по самые бёдра в жёлтом мусоре окурков. Кое-где островки стеклотары стыдливо прикрывались заплёванными газетными листами, в которых говорилось, что жить надо честно и правильно, как учит партия…
«Додик, - говорю, - я так не могу…» Порылся в шкафах, надыбал мешок. Стал складывать в него посуду. «Посиди, - говорю, - я на помойку схожу».
Додик уныло смотрел на меня, пока я таскал стеклотару. Похоже, ему было любопытно знать: за сколько ходок будет разгружено помещение.
Выносимые мною бутылки были явно не кондиционны для приёмного пункта. В противном случае вряд ли бы Додик так равнодушно смотрел на моё усердие.
Я нашёл ведро, тряпку и швабру. Решил заодно уж…
Тут Додик мягко намекнул, мол, на сегодня хватит. Мол, пора и за бутылкой сходить. Мол, надо же отметить порыв энтузиазма. Вот тебе и не пьющий!.. «Так какого хрена?!.» – говорю. «Не кипятись, - отвечает. – Я пить не буду. Вот только на тебя гляну, как ты с лекарством обращаешься… Можно ли тебе доверять?..» Причём тут доверие?!. Это ж надо какой у человека в голове таракан шастает!..
Я наотрез отказался бежать за бутылкой под таким сосусом. Додик скривился в неудовольствии, напомнил о ключе и отвалил в сторону дома.
Так я стал вхож в апартаменты радиокласса в любое время суток, как позволяли дела. Разумеется, я сделал себе копию ключа. Додик догадался, но посмотрел на это сквозь пальцы. Даже как-то пришёл ко мне и сказал: «Я сразу понял, что тебе госимущество доверить можно. Только потом этот ключик не забудь мне отдать». «Какие разговоры, - говорю, - от лишних ключей карманы рвутся».
За зиму набрал нужную форму, навещая радиокласс между командировками. Начальство моё непосредственное давало мне иногда возможность прихватить недельку, как человеку семейному. Эту недельку я и использовал в «корыстных целях». Наращивал скорости приёма.
А наращивать скорость передачи я мог везде, при любых обстоятельствах – телеграфный ключ всегда был при мне.
68
Повторный экзамен – Кадровик Валентина Петровна Слозина –
Идеологическая сшибка на почве моего увольнения
Подступала весна. Чувствовал: надвигается очередная ломка судьбы. Было тревожно. Как-то меня уволят из наладки?.. Вспоминались мои увольненчиские страсти на «Красном Октябре».
И как-то примут в этом ВНИГРИ? Удастся ли пройти оба минных поля, не впав в душевный раздрай?..
Понимал, что в этом ВНИГРИ надо иметь хоть одну знакомую душу. Но не было такой. Догадывался и о том, что являться с улицы – дело почти пустое. Но не было другого варианта.
Наконец прихожу в это ВНИГРИ. Начальник связи сделал вид, что не помнит меня. «Тут таких у нас знаете сколько слоняется!..» - сказал. Оставалось положиться на авось.
Стал он меня гонять по приёму, по передаче, по особенностям матчасти и даже по своду кодовых фраз гражданского радиообмена. Я отрабатывал чётко. Даже самому было приятно. Видел: меня не завалить… Однако маленькое личико под кепочкой, надвинутой козырьком на нос, в которое иногда удавалось взглянуть, было равнодушно-холодным. И когда он меня прощупал по всем точкам, сказал даже с каким-то сожалением: «Ну чего… Вроде ничего… В поле, может быть, и освоитесь…» «Так берёте?!.» «Ишь ты, сразу и «берёте»… У нас все отряды радистами укомплектованы». «Так зачем вы меня тут мурыжили?» «Ну, мало ли… Вдруг кто-то из старых кадров не сможет выехать. Тогда будем иметь вас в виду…» «Так мне увольняться с работы или нет?» «Ну, это уж вам решать…» «А не возьмёте, и как я потом?.. Назад проситься?..» «Знаете, в жизни всегда есть место подвигу», - вдруг брякнул с усмешкой мой экзаменатор-экзекутор. Сукин сын, ещё издевается…
За зиму я так сжился с туманными обстоятельствами нового существования, что в конце концов решил уволиться. Было тревожно. И даже страшно. Но после всех кувырканий, оставалось только вперёд – на амбразуру.
Предстояло иметь дело с отделом кадров, а там всегда пахло суровыми нареканиями.
Говоришь с кадровиком, и чувствуешь, что он видит тебя насквозь – всю твою подленькую гнилую сущность, смысл которой: обвести вокруг пальца родное государство. Но усмешка кадровика или его сурово сведённые брови прочитываются всегда одинаково: «А вот хрен-то!..»
В нашей наладочной конторе начальником ОК была Валентина Петровна Слозина. Между прочим, ещё и жена нашего управляющего Александра Александровича Молодяшина.
Слозина - крупная вальяжная женщина, умевшая сразу переводить разговор в русло откровенной прямоты. С лица её не сходила улыбка, которая выражала всё то же: «А вот хрен-то!..»
С трепетом в душе переступил я порог кабинета Валентины Петровны. Увидел её улыбку, и даже непринуждённое приветствие застряло у меня в горле.
«Ну, чего тебе? – решительно пришла мне на помощь. «Да вот… тут…» «Ну и чего – вот, чего – тут?..» «Да понимаете, уволиться надо…» «Это почему же надо?»
Меня заклинило – я не знал что ответить на этот вопрос. Словом, тявкнула собачка на свою голову. Подумал: болван, как глупо себя подставил.
И тут Валентина Петровна, видя моё смущение, смилостивилась в той форме в какой это принято у суровых кадровиков. Не дожидаясь моего ответа, он поставила на диск проигрывателя известную пластинку и поехала: «Родина тебя учила. Выучила. Поставила на самый передовой рубеж борьбы Советского народа за высокие достижения. И вот ты намереваешься покинуть фронт, может, в самый трудный, самый решающий момент… Дезертир, у тебя совесть есть?! Совесть гражданина великой Страны… Или ты не гражданин этой страны?!. Отвечай прямо и не вертись мне тут…»
У меня аж зуб заныл. Душа начала злобиться. «Валентина Петровна, - перебиваю её, - не надо песен. Вы что ж думаете, там в геологии работать – пирогами с капустой объедаться? Искать нефть и газ в комариной тайге – это по-вашему отлынивать от передового фронта борьбы?!.» «Так какого же чёрта лысого ты туда прёшься?.. Это объясни мне», - перебила она.
Я сразу не нашёлся. А она уже стояла на рельсах своей бескомпромиссной прямоты: «Тут ты уже освоился, стал специалистом, не плохо зарабатываешь. И комары тут тебя кусают только в отпуске и от скуки. Не так что ли? И начальники участков Пин, Голубев отзываются о тебе положительно…»
Невольным и резким движением руки я скинул с диска пластинку Валентины Петровны и поставил свою. Глупую и прямолинейную. По принципу: голый – что святой: беды не боится!
И повела моя пластинка про то, что города мне осточертели. Вместе со своими дымящими заводами и разбитыми дорогами… Что пока ноги гнутся, охота мне увидеть тайгу. Пока не извели её на спички, к чертям собачьим!.. «Я же не туристом поеду! Дело делать! – брякнул на стол козырёк. - Очень важное и, между прочим, тоже государственное…»
Совсем забыл кому я такие песни пою. Впрочем, наивная вода тоже камень точит…
Пластинка моя кончилась. Я взглянул на Валентину Петровну. Она улыбалась. Но не той улыбкой следователя, который поймал подозреваемого буквально с поличным. Нет, она улыбалась нормальной человеческой улыбкой. Я бы даже сказал нежной, материнской, исполненной глубокого понимания и терпимости. Это было так… чудовищно странно…
« Ладно, - говорит, - увольняйся. Пусть сама жизнь из тебя романтику выбивает, как пыль из картофельного мешка. Знай вот что, когда зажрут комары и мошка, приходи. В этот кабинет. Понял? Ко мне…»
Потрясённый результатом нашей идеологической сшибки, я как-то не сразу нашёл дверь из кабинета.
Больше я таких начальников отдела кадров в жизни не встречал. Мудрая тётенька была.
На сегодняшний день её уже нет на земле. Мир её праху…
69
До встречи, Питер! – Мешки с пивом – «Под крылом самолёта о чём-то…» -
Туруханск – Залежи собак на тротуарах - Здесь гнобил их царский «прижим»
Сообщил во ВНИГРИ, что я уволился. Мол, смотрите, весь ваш, мне деваться некуда. Оттуда прохладное: «Ждите». Каждые три дня слышал всё то же.
Уже стал себе представлять с какой повинной мордой являюсь к Валентине Петровне. А она - уж точно - с казённой ухмылочкой: «Никак комары с мошкой спесь сбили?..»
И вдруг звонок из института. Явиться в такой-то кабинет завтра к девяти часам утра.
Явился. На час раньше… Долго ходил по широким коридорам с гранитными полами. Ходил эдаким самолётом, вырабатывающим лишнее горючее перед аварийной посадкой.
Наконец вошёл. Доложился первому подвернувшемуся геологу. Тот препроводил меня к другому бородачу. Этот бородач подхватил меня под руку, и мы помчались в отдел кадров. Оформили меня за несколько минут. Никакой волокиты. Могут, когда хотят…
Потом мы полетели в бухгалтерию. Там мне вручили чековую книжку. Велели срочно лететь в аэропорт и оформить билет на ближайший рейс. «Куда?» - спросил я. «Как куда? Ах, да!.. Вы зачисляетесь на сезон в Туруханскую экспедицию». «Спасибо»,- говорю. «За что?..» «За то, что зачислили». От этих моих слов человек поморщился, сказал недовольно: «Слушайте сюда. Внимательно слушайте. Лететь вам до Красноярска, а там – местный рейс – до Туруханска. Билет оформите сразу до Туруханска. Между прочим, вы должны быть там ещё неделю назад…» Вот тебе раз! Меня ещё и упрекают… Ждала коза галку, а выждала палку… Не успел оформиться, а уже попал в разряд нарушителей.
Толком ощериться на это я не успел, потому как в башке крупными буквами, рекламно-ярко, сверкали заковыристые названия далёких населённых пунктов. Царапнула и тревога: «Никак туда, куда Макар телят не гонял…»
Как во сне собирал дома рюкзак. Как во сне прощался с близкими и родными.
Как во сне поднимался по трапу.
Ещё не взлетели, а в сознание уже рисовало ошеломляюще бескрайние просторы под крылом…
И вот летим. И действительно: «…Под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги…» Там – в иллюминаторе.
Состояние столбняка не покидает.
Смотрю на мужиков в салоне. Смотрю тоже - в состоянии столбняка: крепкие, с обветренными лицами. У их ног, как сидящие овчарки, - большие полиэтиленовые мешки с… пивом. Как их на борт пропустили?.. Ведь такой мешок задень, и нутро самолёта будет залито до утонутия экипажа вместе с пассажирами… Но таковы были нравы того времени: мешки с пивом – обычное дело. Там где-то дружбаны ждут питерского пивка. Отчего ж не уважить…
Я смотрел на мужиков, на их мешки во все глаза, как на какое-то предзнаменование удивительной жизни там впереди.
Осознал себя физически в пространстве только тогда, когда шёл по деревянным тротуарам Туруханска.
Шёл а кругом звенящая тишина!.. Это было так странно…
Иду по самому верху крутого берега. Где-то далеко-далеко внизу распласталась вселенская мощь Енисея. Эта мощь прирастала здесь ещё и Нижней Тунгуской, впадавшей в Енисей. Простор слияния двух могучих рек был едва обозримым.
Целиком отдаться восторгу созерцания дикой окрестной красоты не получалось. То и дело приходилось смотреть под ноги. На серых досках тротуарных мостков вальяжно возлежали собаки. Поперёк. Их было много. Они отдыхали. После изнурительных зимних работ. Привыкли, что в эту пору с их положением - заслуженно отдыхающих, - считаются все двуногие.
Лениво, без всякого интереса они иногда посматривали в сторону речных просторов. Ничего съедобного в далях не вырисовывалось, и они снова опускали свои морды на натруженные лапы. Так что идти по такому тротуару надо было осторожно. Со стороны идущего было бы верхом бестактности наступить на хвост или лапу скромно отдыхающего существа.
Приятно было отметить, что и к малознакомым прохожим они были настроены миролюбиво. Я усмотрел в этом широту души рядового аборигена сибирских просторов.
Лавируя между отдыхающими разномастными лайками, вдруг увидел аккуратненький голубой домик с мраморной памятной доской. Золотыми буквами сообщалось о том, что здесь царское правительство когда-то гнобило Иосифа Виссарионович, а заодно и Якова Михайловича.
«Так вот значит, в каких красивейших местах они когда-то куковали при царском прижиме!..» - подумалось. А ещё вспомнился Юз Алешковский: «…Вы здесь из искры возжигали пламя, спасибо вам, я греюсь у костра…» Да-а, «…не заросла народная тропа…» И в эти дебри.
70
Трудовая возня на базе – Халявные дрова – Знакомства –
Базовый радист Ефимыч по кличке Будённый
Нашёл базу ВНИГРИ. С просторным двором, обнесённым забором. У высокого большого сарая кучковался народ. Человек пятнадцать. Управлял этой муравьиной оравушкой мужик с изрядным пузом. Я ещё подумал: «Сразу видно: начальник. И как он только промеж таёжных стволов пробирается с такой трудовой мозолью?..»
Пузатый на мой доклад коротко кивнул, велел отнести рюкзак в жилое помещение и присоединяться к остальным.
Все эти остальные прилетели неделю назад. Сейчас они вытаскивали со склада палатки, лодки, клипера и понтоны. Растягивали, раскладывали это хозяйство на земле для просушки. Благо, светило солнышко и было тепло.
Стал и я растягивать и раскладывать… Дело для меня было новым, любопытным. Глядя на других, я старался приноровиться.
В процессе проверки комплектности вёсел познакомился со своим будущим начальником Валентином Филипповым. Когда он впервые взглянул на меня, то, похоже, мысленно сравнил с бывшим радистом. По выражению его лица – не в мою пользу. Да и по тону последующего разговора.
Оказалось, у Филиппова был радист Юрка (фамилия не была упомянута ни разу). Нормальный мужик, отработали с ним три сезона. А нынче зимой он уехал погостить к родне на Украину. И так ему понравились тамошние горилка и галушки, что этот Юрка голову потерял. Не иначе. Потому как он там и женился. При этом звонил и писал, что в поле будет обязательно, чтобы место ему держали, что жена ему не указ…
Ждали этого Юрку до последнего. А не приехал. Приехал я.
К вечеру собрались в самой большой горнице жилой избы. То ли обед был, то ли ужин. По ходу трапезы полагалась и толика спирта в пристойной дозе. Это обстоятельство облегчило мне задачу влиться в коллектив.
В тот же вечер я и влился. Настолько, что мой начальник Валентин стал для меня просто Валей. На всю оставшуюся жизнь. Больше того, в процессе бесед, постепенно, Филиппов перестал вспоминать со вздохом сожаления предателя Юрку, который «…нас на бабу променял…» И даже пузан – начальник базы по фамилии Масюк без всякой обиды отзывался на моё Кол Колыч вместо Николай Николаевич.
У Кол Колыча была отдельная комната. Он позвал меня туда для исполнения некоторых бумажных формальностей, связанных с зачислением в отряд Филиппова. Надо было расписаться то там, то сям. Иногда он выходил с какими-то бумажками, а я разглядывал ружьё. Над хозяйской кроватью, покрытой серым суконным одеялом. Ружьё висело на стене, стволами вниз. Стволы были заткнуты винными пробками. Вот оказывается почему я заторчал на ружье: пробки меня озадачили. Спрашивать, показалось, неловко.
Когда Кол Колыч в очередной раз вышел из комнаты, я прижал стволы к стене и потянул одну пробку. Шла туго. А когда со щелчком выскочила, потекло… машинное масло. Я быстро вбил пробку на прежнее место, но на одеяле осталось с чайную ложку. Носовым платком стал убирать-вытирать. Тут вошёл Масюк, увидел и произнёс в сердцах: «Бляха-муха! Те чё, делать нечего?!.» «Да-а, - подумал я, - не успел на работу устроиться, как оскандалился, нажил врага. В лице большого начальника…»
К этому моменту я уже знал, что за нашим забором, совсем рядом помещается точно такая же база, института ВСЕГЕИ. И тоже Питерского. Подумалось даже: «Может, ежели чего, устроюсь туда каким-нибудь дворником…»
Обошлось.
На следующий день, во главе с Николай Николаевичем мы всей толпой погрузились на катерок с названием «Лось». Двинулись по Енисею вдоль берега против течения. Предстояла заготовка дров для базы на весь сезон – до следующего.
По Енисею, в сторону Игарки регулярно сплавляли лес плотами. В непогоду некоторые плоты разбивало. Часть брёвен оседало по берегам. Эти-то брёвна мы втаскивали на катерок, складывая в штабель. Доставляли на базу. Там пилили, кололи и складывали в поленницы.
В первую же поездку по эту древесную халяву, я проявил такое рвение в труде, что Николай Николаевич перестал дуться и снова откликался на Кол Колыча. И даже при мне высказал Филиппову приятственное: «Ну вот, Валентин Дмитриевич, радист у тебя есть. Ничего вроде. А ты горевал…»
Шло время. Мы готовились к вылету в поле. Проверяли и комплектовали снаряжение, закупали продукты, Валентин бегал к лётчикам оформлять спецрейс.
Вечерами собирались за длинным столом трапезничать. Появлялся Кол Колыч. Он был постоянно в делах и заботах. Окидывал суровым взглядом присутствующих и удалялся к себе.
Обстановка застолий была дружески непринуждённой. Я перезнакомился с ребятами других отрядов. Иногда кое-кто шёпотом предлагал мне на будущий год перейти к ним. Словом, царила та обстановка, когда нет нужды в каких-то бумажно-казённых рекомендациях.
Познакомился я и с базовым радистом Ефимычем по кличке Будённый. Толковый мужик, но как все мы, со странностями. Очень любил сладкое. На этой почве потерял почти все зубы. Обзаводиться искусственными как-то не спешил. Мол, в такой глухомани перед кем выпендриваться?.. Наоборот, любил он на собеседника вдруг ощерить тёмную пещеру рта с выкриком «Гы!..» Вид внезапной остолбенелости человека приводил его в восторг. Эдакая милая шутка сладкоежки. А Будённым его звали за то, что он постоянно носил будённовку из серого шинельного сукна. У Ефимыча были проблемы не только с зубами, но и с ушами. А уши для радиста – наиважнейший инструмент. Потому у его будённовки в любую погоду уши были опущены.
С Ефимычем мы проверили отрядную рацию. Он оценил мою работу на ключе, усёк почерк. Попросил при случае дублировать связь с другими отрядами.