Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Друзья мои - армейские радисты
лирическая повесть
«А НАМ – ТРУБИТЬ...»
Сколько я помню свой дом на Петроградской стороне, наверно столько же я помню и нашего дворника Марью Михайловну. До сих пор звучит в ушах её грубоватый, похожий на медвежье ворчание, голос. Помню, пошёл в школу. Помню, привёл своего первого школьного приятеля Севку к нам во двор. Кажется, тогда мы с Севкой что-то такое натворили. Во всяком случае, знакомый карающий голос Марьи Михайловны, прозвучал как всегда неожиданно и заставил меня броситься, сломя голову, прочь. Севка остался. Он замер на месте и только выронил из рук доску, которой мы пытались опрокинуть не то бочку с известью, не то ящик с песком. Обернувшись, я увидел бледного Севку. Подбородок его дрожал.
С тех пор Севка наведывался ко мне неохотно.
В таких случаях Марья Михайловна оказывалась поблизости всегда незаметно. Она долго и внимательно наблюдала то, что происходило у неё на глазах. И не затем, чтобы вернее уличить, поймать. Она заражалась вдруг странным любопытством: что же сейчас произойдёт? И далеко не сразу становилось Марье Михайловне ясно, что и на этот раз ничего удивительного, интересного она не увидит. Тогда, с некоторым опозданием, раздавались её угрозы, полные досады и разочарования. Заканчивала она словами: « В армию пойдёте – там вам покажут баловство...»
Давно это было. Но пришёл день, и Марья Михайловна принесла мне повестку из военкомата. Постарела она за эти годы. Поднимаясь по лестнице, тяжело, жаловалась на ноги. Мне надо было расписаться, я расписался, и Марья Михайловна сказала, как говорила когда-то:
– Экий ты бестолковый, Серёжа. А ведь грамотный... Вот ведь где надо было чиркнуться, а ты где?.. Ну, ничего. Послужишь – там тебя всему обучат... – на этот раз её упрёк звучал спокойно, как шуршание машины по гравию.
Медкомиссия. Сборы в дорогу. Прощание с отцом и друзьями. Отъезд. Мать я так и не увидел. Она лежала в это время в больнице и считала, что её сын поступил в институт Водного транспорта. А сын срезался на втором экзамене, и теперь мы с отцом решили не расстраивать её ни моим провалом, ни тем, что я ухожу в армию.
...Я в строю. На холодном пустынном дворе под молодыми опавшими клёнами. За спиной – двухэтажные кирпичные здания. Похоже, казармы. «В них, – думал я, – и пройдёт моя служба. Говорят, за хорошую службу полагаются увольнения. Я буду стараться и в один прекрасный день выйду за этот дощатый заборчик. И пойду знакомиться с городом, в котором никогда ещё не был...»
Команду «равняйсь» я не расслышал и стал равняться по команде «смирно».
Перед нашим строем стоял офицер со списками в руках. Он посмотрел на меня и укоризненно покачал головой.
Строй наш походил на полукруг колбасы. Слева и справа от себя полагалось видеть грудь четвёртого человека, я же видел живот первого слева и плечо восьмого справа.
Все мы были ещё в своём – в «штатском». В поношенных пиджаках, в замусоленных телогрейках. С рюкзаками и потёртыми чемоданами. Кто в кепке, вдруг ставшей великой, ползавшей по остриженной голове, кто – в потрёпанной зимней шапке.
Ещё не зная друг друга, каждый с тревогой и любопытством всматривался в лицо соседа: кто знает, может с ним-то рядом и пройдёт вся твоя служба.
– У кого спортивные разряды не ниже второго – поднять руки, – громко произнёс офицер. Рядом с офицером стоял сержант. Он подошёл к спортсменам, записал их фамилии. Офицер сделал пометки у себя в списках. После этого отмеченные вышли из строя.
– Сапожники, музыканты – поднять руки.
Нашёлся один сапожник и два музыканта.
– Повара, киномеханики, художники, плотники есть?
Из строя выходили повара и художники. Глядя на них становилось не по себе: никакой ты не киномеханик, ни художник.
– Вот кому лафа будет!
– А нам – трубить... – повторяли остальные, бездари, вроде меня.
Те, кто вышел из строя, посматривали на нас с некоторой снисходительностью. Неизвестность томит. Ясность – позволяет облегчённо вздохнуть. У вышедших из строя наметилась ясность.
– Как ваша фамилия? – офицер подошёл и спросил парня, который стоял за мной.
– Савельев.
Все оглянулись на покрасневшего круглощёкого верзилу.
– Что же вы, Савельев? Кого ни назову – вы руку тянете. Робко так, но тянете. Нам вот стоматолог нужен. Вы случайно не стоматолог?
Вокруг засмеялись. От этого смеха неспециалистам стало легче. И уже не так завидовалось тем, кто был отмечен в списках особо.
Савельев ещё гуще залился краской, потупился.
– Да я же... – сказал он, ковыряя носком землю.
Здесь же, в этом строю я сошёлся с соседом, с Лёнькой Резуновым.
– Складень у меня... – доверительно шепнул мне Лёнька. – Не разрешат, наверно, при себе держать? А выбросить жалко. Что делать-то?
– Ну-ка, что за складень? – сказал я.
Лёнька достал обыкновенный перочинный нож. Кроме лезвий у ножа были ложка и вилка.
– Не выбрасывай, – говорю, – сапоги дадут – в голенище спрячешь. А ложка с вилкой пригодятся.
И пока мы тихо переговаривались, оказалось, что наш строй уже двинулся.
– Куда? – тревожно спохватился Лёнька.
– А шут его знает, – ответил кто-то.
Нас привели в баню. Приказано было раздеться и вымыться. Быстро, по-солдатски.
Горячая вода текла из крана задумчиво. Казалось, она вот-вот кончится. Всё мытьё наше, пожалуй, заключалось в беготне под звон тазов, под свист и кукареканье.
В предбанник выскакивали, как голыши из рогатки. Тут же в дверях, расставив ноги и заложив руки за спину, стоял сержант. Он бросал цепкий взгляд на вымывшегося и кричал:
– Сорок восьмой размер, третий рост...
Из окошка, прорезанного в дощатой перегородке, высовывался солдат. Мелькало его озабоченное лицо, и в окошко складского закутка летели гимнастёрка, штаны, бельё, портянки.
Кое-кто пытался подрулить к сержанту, не заходя в мыльную. Сержант проводил рукой по сухому плечу и спокойно говорил:
– Ступай, ступай... Провентилируйся.
В этой сутолоке, ещё в мыльной, я потерял Лёньку. Все одетые в форму, казались мне ребятами совсем не из нашей команды. Я даже подумал, что малость подзадержался с этим мытьём и не заметил как наши куда-то ушли. Да тут ещё гимнастёрка у меня оказалась с воротом на две моих шеи. Я подошёл к сержанту с просьбой заменить. Гимнастёрку выдали другую, но и у неё ворот был не меньше.
– Ничего, ничего, – успокоил меня сержант, – пришьёшь подворотничок и будет впору.
Больше возиться со мной он не желал. Да и некогда ему было.
Я вытащил рюкзак из общей кучи и, с непривычки тяжело поднимая ноги в новых сапогах, вышел на улицу.
Кто-то неуверенно тронул меня за рукав шинели. Смотрю: Лёнька – не Лёнька? У обоих на головах шапки ушанки. Явно великоватые. Мы узнали друг друга только тогда, когда выкарабкались из-под своих шапок. Обрадовались.
– Давай, отойдём куда-нибудь, – сказал Лёнька, – перекусим.
Зашли за угол бани. На куче сложенного кирпича я развязал свой рюкзак и вытащил «треску в томате».
– Доставай свой складень.
– Ну, теперь-то мы не потеряемся, – со смехом, не переставая жевать, говорил Лёнька. – Ты вот что. Как придём в казарму, занимай койки на двоих. У них, говорят, двухэтажные.
– К окну бы поближе...
– Это уж как получится. Где спать хочешь: сверху или снизу?
– Какая разница. Мне всё равно.
– Давай, ты сверху. Я вроде потяжельше тебя, – Лёнька повёл плечами. – Чего доброго спрыгну тебе на шею – то-то грохоту будет.
– Ладно, – засмеялся я, представив себе эту картину, – идёт.
– Ты как ночью насчёт курева?
– Не курю.
– А я любитель. Внизу-то, наверно, не покуришь. Быстро заметят. И наряд влепят.
– Какие же поначалу наряды?
– Узна – аешь, – многозначительно протянул Лёнька.
Мне показалось странным, что Лёнька собирался по ночам курить в казарме, но расспрашивать его как он будет это делать, я не стал.
– У тебя специальность есть? – спросил я.
– Да так... – отмахнулся Лёнька. – Трактористом работал у нас в Горьковской... Права на машину тоже имеются – всё путём...
– Что ж ты руку не поднял, когда спрашивали шоферов?
– Я глянул – и без меня вон их сколько понабралось. Ничего, за нами не заржавеет... – Лёнька хитро сощурился и хлопнул меня по плечу.
– Тебе хорошо. А у меня никакой специальности, – сказал я.
– Это как же так?
– Да так. Школу кончил – в институт стал поступать. Не поступил вот и загремел.
– Ерунда это, Серёга, скажу тебе. Ты только не зевай. Начнут на какие там курсы набирать – просись. Так, мол, и так – хочу... И всё путём будет. Сам-то откуда?
– Из Ленинграда.
– Ого-о! – Лёнька недоверчиво посмотрел на меня. – Народ у вас в Питере, говорят, хороший. Не то что в Москве.
– А ты в Москве бывал?
– Нет. Не доводилось.
Из бани вышли последние. Раздалась команда: «Становись!» Вставая, Лёнька подмигнул мне и сунул нож за голенище.
– Всё путём, Серёга.
Мы шли обратно.
У казармы, уже другой офицер зачитал небольшой список. Была названа и моя фамилия. Лёньки в этом списке не оказалось. Мы не успели с ним и словом перекинуться, как новую группу, в которую я попал, построили отдельно и повели в столовую на ужин.
Потом нас опять построили. Подошли два сержанта с чёрными петлицами на углах воротников шинелей.
– Теперь, ребята, поедем в свою часть, – сказал один из них.
Так я вышел за дощатый заборчик гораздо раньше, чем предполагал.
И пока мы шли по улице вдоль забора, я всматривался в солдат у ближайшей казармы. Я надеялся увидеть Лёньку. Теперь бы я его узнал, но его не было.
С кем-то он там на пару занял двухэтажную кровать?..
СНАРЯДЫ – ЭТО НЕ ДРОВА
На место мы приехали поздно ночью. Долго поднимались по асфальтовой дороге куда-то в гору. Наконец подошли к казармам, похожим на те, которые уже видели. Только дома здесь были трёхэтажными, их обступали высокие сосны. Чувствовалась близость леса. Он чернел сплошняком совсем рядом.
Нас привели на самый верх одной из казарм. В огромном помещении – от стены до стены – было пусто. У входа, под самым потолком горела единственная синяя лампа. В дальнем углу нашли разобранные металлические кровати. Мы собрали их ровно столько, сколько было нас. Прямо на сетки постелили бушлаты и стали устраиваться на ночь. Один из сержантов показал, как надо обворачивать портянку вокруг голенища сапога, чтобы она сохла. Заодно он сообщил нам, что служить мы будем в артиллерии, как он сказал: «у Бога войны». Что мы – это только первая группа пополнения. Жить будем здесь – на третьем этаже, пока не пройдём курс молодого бойца. Что сама часть находится сейчас на учениях, а бельё нам выдадут завтра.
Подо мной ещё скрипели пружины, когда я, укрывшись шинелью с головой, заснул.
– Подъё-о-ом! – это слово гулко прокатилось по казарме на большом колесе буквы «О». Очевидно, по этой команде полагалось бодро вскакивать. Но нам ещё хотелось спать. Мы поднимались неохотно. Кое-кто, глянув на лениво зевающего соседа, поворачивался на другой бок, плотнее прижимая ухо к шапке под головой.
– В две шеренги становись! А вы, почему ещё босиком? – сержант обратился к парню с сапогами в руках. Парень уже был одет. Из коротких рукавов гимнастёрки торчали длинные руки.
– Сапог своих не найду, – парень рассеянно смотрел по сторонам.
– А это чьи? – густые светлые брови сержанта чуть приподнялись. В них сверкнула капля воды. Он уже успел умыться.
– Не мои.
– Что значит не ваши?
Парень не спеша, шёл за спинами стоящих во второй шеренге. Иногда он останавливался, приседал, рассматривая сапоги.
– Я к кому обращаюсь? Что значит не ваши?
– Слышь, ты, – парень неожиданно толкнул меня в спину, – ты чего чужие сапоги напялил?
– Ты что? У меня свои.
– Товарищ сержант, нашёл! Мои они. У меня они с метинкой! – обрадованно затараторил парень.
Сержант подошёл ко мне.
– Как фамилия?
– Рудолин.
– Снимайте, Рудолин, чужие сапоги и чтобы впредь обувать только свои. Понятно?
– Понятно, товарищ сержант. Я и обувал свои. Не знаю чего он пристал, какая метинка?..
– Не разглагольствуйте!
Сапоги пришлось снять. На ушках голенищ, химическим карандашом была выведена буква «К». Как я её не заметил?
У стога за казармами, где мы набивали матрасы и подушки сеном, я опять столкнулся с тем парнем. Фамилия его была Ковров. Разгребая сено, он мельком глянул на меня.
– Пометил сапоги? – строго спросил он.
– Нет пока.
– Пометь, пометь... А то ещё и по шее схлопочешь. Тебя как зовут?
– Сергей.
– А меня Михаилом. Я с Урала, из Невьянска. Слыхал?
– Слыхал.
– У меня брат в том году отслужил. В танковых. Пришёл он и говорит: первым делом, Михаил, как придёшь в полк – свои вещи пометь. А то живо подменят. Потом ищи-свищи. Я вот тоже хотел в танковых служить, а вышло в артиллерии. Может, оно и лучше. Всё не окопы рыть, как в пехоте. А? – Михаил вопросительно посмотрел на меня. – Как считаешь?
– Может, и лучше. В пехоте-то мы не служили...
– Попервости туго нам придётся, – продолжал Ковров, не обратив внимания на моё замечание, – всё строевая и строевая. Загоняют. Брат говорил. Тут уж терпи пока полегче не станет. Вот сейчас по уставу будет завтрак. Позавтракаем, и думаешь куда?
– Не знаю.
Коврова, видимо, задела моя недогадливость.
– А тут и знать нечего, – сердито сказал он. – Позавтракаем и на плац. Ать, два...
Но Ковров ошибся. После завтрака нас разделили на две группы. Одну – строем повели на артиллерийские склады. Другую – посадили в крытый кузов ГАЗ-63. В кабину сел лейтенант и мы поехали. Я оказался во второй группе вместе с Михаилом и его приятелем Юркой.
– Слышь, Сергей, – сказал мне Ковров, когда мы тронулись, – пока катаемся, глядишь, и обед поспеет. А обед, во сколько положено, во столько и будет. Тут уж никаких. По уставу... – Ковров посмотрел на Юрку, мол, так или не так?
– А как без обеда оставят? – усмехнулся Юрка. Ковров хотел, было ответить, но только посмотрел на него с упрёком и махнул рукой.
Приехали. Оказалось, железнодорожная станция. Подрулили к товарным вагонам на запасных путях.
– Всё, ребята, вылезай, – сказал лейтенант и направился к вагонам. Мы за ним.
Лейтенант сорвал пломбу, кто-то поспешил к нему и помог отодвинуть дверь.
Весь вагон доверху был набит новыми зелёными ящиками.
– Это снаряды, – сказал лейтенант. – Будете грузить их на машину. Делать это надо очень осторожно. Иначе взлетите на воздух вместе с вагоном, – лейтенант многозначительно посмотрел на нас. Мы переглянулись. – У каждого ящика с торца имеются ручки, – продолжал он. – Брать ящики только за эти ручки. С каждым ящиком работать не менее, чем по двое. Не курить. Ясно?
– Ясно.
– Вопросов нет?
После слов лейтенант о том, что можно взлететь, как-то само собой пропало желание задавать вопросы. Один Юрка, как ни в чём не бывало, спросил:
– Товарищ лейтенант, а какой это калибр?
– Двести пятьдесят.
– Приличный, приличный... – понимающе произнёс Юрка.
– Ещё вопросы будут?
– Нет.
– Приступайте.
Мы выгружали снаряды.
С шестидесяти килограммовым ящиком мы обращались так, словно это была картонная коробка с дорогой посудой. Двое, не дыша, держали ящик за ручки с торцов. Третий поддерживал середину. Четвёртый, растопырив руки, стоял рядом. Ему просто не за что было схватиться, чтобы не помешать другим. Правда, он был готов помочь в любую секунду. И, видимо, потому, что помощь его была только моральной, физические усилия остальных отражались ярче всего именно на его лице.
Водружение ящика в кузов машины тоже проходило с предельной осторожностью.
Лейтенант, увидев нашу добросовестность, вскоре ушёл.
На первые десять ящиков мы израсходовали почти все наши силы и много времени. Пришлось снять бушлаты и шапки. Над Юркиной головой вился лёгкий парок, как над закипающим чайником. Ковров то и дело подозрительно посматривал на свои ладони. У всех у нас они покраснели слишком быстро.
Из кабины вылез шофёр. Лениво затягиваясь папиросой, он сказал безразличным тоном:
– Э, братва, так вы прочекалдыкаетесь до отбоя.
Шофёр сплюнул себе под ноги и полез в вагон. Он взобрался на самый верх штабеля.
– Посторонись, братва, – с этими словами он толкнул каблуком один из ящиков. Ящик с грохотом полетел вниз. Прямо в кузов машины.
Одни из нас бросились в рассыпную, кто куда. Другие застыли, пригнувшись, обхватив голову руками.
Юрка, с бледным лицом, с тёмными запекшимися губами, пришёл в себя первым.
– Балда, ты что?! Сдурел?!.
– Не боись, братва, – спокойно ответил шофёр. Он будто и не заметил, какого нагнал страха. – Они без детонаторов. Это вы ещё не проходили...
Теперь дела у нас пошли веселее. Мы уже чувствовали, когда подхватить, когда поддержать, а когда и просто бросить.
Пришёл лейтенант. Он посмотрел, как мы управляемся с ящиками.
– Я вижу, освоились, – сказал он. – Всё-таки поосторожней. Не дрова грузите...
И когда машина с красным флажком на борту ушла, Ковров, вытирая рукавом лицо, сказал:
– Товарищ лейтенант, вопросик можно?
– Задавайте.
– С обедом как будет?
– Уже проголодались? – лейтенант поднял руку и посмотрел на большой циферблат своих часов.
– Малость уже есть. Да и по уставу...
– За обед не беспокойтесь. Будет. Привезут.
– Привезут?.. – опешил Ковров. – А в столовую, что ли не поедем?..
– Не поедем. Обед привезут сюда. В термосах.
– Когда?
– Как ваша фамилия? – лейтенант пристально посмотрел в лицо Коврова.
– Рядовой Ковров.
– Воворемя, рядовой Ковров, привезут. Вовремя.
«РЕБЯТА, КТО ИЗ ВОЛОГДЫ?..»
На третьем этаже нас было уже около ста человек.
Койки, заправленные по шнуру, стояли в два яруса. Я спал наверху. Не сразу научился быстро запрыгивать на эту «верхнюю палубу», как говорил Володька Чистяков, который мечтал попасть в морфлот, а угодил сюда – на разгрузку ящиков. Чистяков по этому поводу сильно горевал. Писал письма высокому командованию, отказывался работать. Но однажды на спор он один за несколько минут уложил в штабель кучу ящиков и, таким образом, оказался втянутым в общее дело. Не мог Чистяков смотреть спокойно на то, как работают другие. Со временем рассосалась и его неприязнь к артиллерии. И только такие слова как туалет, столовая душа его по – прежнему не принимала. Куда более благозвучными оставались для него гальюн, камбуз, каюта (помещение, в котором мы жили, имело мало общего с уютным смыслом этого термина). Все эти слова из морского жаргона Чистякова так у нас и не прижились. Остались только «верхняя и нижняя палубы».
Подо мной, на «нижней палубе» поселился мой новый приятель Толька Почукаев. Он появился у нас три дня тому назад, со словами:
– Служивые, когда у вас начнут отрастать волосы, я стану вашим штатным парикмахером. Учтите, друзей буду обслуживать без очереди...
Он же был первым, кто пришёл к нам с музыкальным инструментом – с гитарой.
Почукаев сошёлся со всеми легко и быстро. Ещё бы! Уже на следующий вечер Толька расхаживал по казарме в окружении нескольких человек. Всё это были его ученики. Им не терпелось освоить хотя бы «цыганочку». Раскрыв рты, они с изумлением смотрели как Толькины ноги в хлябающих сапогах выделывают чёрт те какую бешеную чечётку. Ученики тут же пытались воспроизвести нечто похожее, но всё это было детским лепетом на лужайке. Пыл учеников не угасал. Они только требовали: «помедленнее». И Почукаев охотно показывал что и как. Делал он это с азартом и так заразительно, что учеников у него прибывало. Вообще, с его приходом на нашем этаже стало куда веселее.
Как-то после ужина мы услышали за стеной казармы нарастающий гул. Бросились к окнам. Сильные лучи света мелькали, выхватывая из темноты то зелёную хвою веток, то коричневую кору сосновых стволов. По дороге, к воротам КПП шла колонна тягачей с прицепленными сзади орудиями. Бригада возвращалась.
Тягачи ещё надсадно рычали, маневрируя, расставляя орудия в артпарке, а внизу под нами хлопали двери казармы, беспорядочно гремели сапоги, тонко позвякивал металл снимаемых автоматов и карабинов. На лестнице неожиданно раздался чей-то не то радостный, не то угрожающий крик:
– Сала-аг пригна-али!
Этот истошный вопль, многократно повторяемый разными голосами, покатился по лестницам, по двум нижним этажам казармы и вырвался, наконец, на улицу, в ночь:
– Салаг пригнали!
«Салага, салажонок» – такое обращение было уже нам знакомо.
– Эх, ты, салажонок... – сказал мне сержант Старостин, когда я по запарке надел чужие сапоги. Тогда, услышав это, я почему-то вспомнил слова Марьи Михайловны: «Тебя там всему обучат...» Славная Марья Михайловна!..
Теперь же, в этом громком индейском кличе, только раздавшемся, мне привиделись новые тучи, которые собирались сейчас над нашими головами. И всё-таки трудно было сказать: темными или светлыми окажутся эти ожидаемые тучи?
Так появились в нашей жизни «старики» – старослужащие.
Лейтенант Лутченко и сержант Старостин не раз рассказывали нам о них. О тех, кто составлял гордость бригады: лучшие наводчики, заряжающие, водители тягочей, вычислители, разведчики. Назывлись фамилии, рассказывались случаи, в которых они проявляли смелость и находчивость. Даже становилось лестно, что служить будешь с такими ребятами. Но, как не странно, чаще всего сержант Старостин и лейтенант Лутченко предостерегали нас. Чтобы мы держали со стариками ухо востро, и вообще лучше от них подальше...
– Они будут приставать к вам с обменом, – говорил Старостин.
– С каким обменом? – спрашивали мы.
– У вас обмундирование новое? Новое. Шинели и бушлаты даются на весь срок службы. У старослужащих всё это, можно сказать, уже не такое... новое. Вот они и будут предлагать вам обменяться...
Я не сразу понял зачем им это. Разве не всё равно какой на тебе бушлат: новый или поношенный? Лишь бы был целый и впору.
И вот они появились. На нашем этаже. Сначала небольшой плотной группой. В ладно сидящих гимнастёрках как-то с шиком заправленных под солдатские ремни. Аккуратные погоны с блестящими пушечками плотно лежали на плечах. Уже одни эти мелочи подчёркивали их превосходство над нами.
– Ну?.. Что салажня?.. – вызывающе сказал веснушчатый крепыш. С таким ростом как у него было бы трудно произнести эти слова угрожающим тоном. Видимо, сознавая это, он хотел добавить ещё что-нибудь пообиднее «салажни», но замешкался и только сказал: – Прохлаждаетесь?..
– Есть того немного... – сказал Витька Первухин, даже не взглянув на крепыша. – Спасибо, что притопал. Мы тут от скуки хоть на тебя полюбуемся, – Витька повернул голову. Лениво посмотрел в глаза старика. На лице Первухина появилось вялое удивление. – Ишь, как тебя мухи-то засидели... – сказал он с сочувствием.
Последнее замечание Первухина вызвало грохот смеха. Обстановка разрядилась. И уже совсем миролюбиво посыпались вопросы:
– Алё, ребята, кто из Вологды?
– Москвичи есть?
– А из Новгородской?.. Из села Перетыкино, случаем, нет?
Старослужащие искали земляков. Впервые я видел, как люди могут радоваться только тому, что жили когда-то в одной области. А ведь область иная со среднее Европейское государство.
Появился баян. Его принесли явно с какого-то нижнего этажа. И уже Почукаев откалывал свою коронную чечётку, а рыжий крепыш, сдвинув шапку на самый затылок, уставился в Толькины ноги.
– Во чешет! Во чешет! И где тебя такого выкопали?
– В Казахстане, – отвечал Почукаев, продолжая работать ногами.
В тёмных углах казармы нет-нет да раздавалось:
– Ну, зачем тебе бушлат?
– Положено в новом...
– Всё равно ведь уделаешь, зановозишь его. У нас как-никак техника. Тягачи, пушки – ещё узнаешь. А у меня дембель на носу. В старом что ли домой ехать?
– Да ведь не положено меняться. Сам знаешь.
– Заладил: «Положено», «Не положено». Кто тебе это сказал?
– Сержант, лейтенант.
– Тоже мне генералы... Слушай ты их. Ну? Махнёмся? Да не бойся ты!
И всё-таки у одного из нас – у Соколова вместо нового бушлата оказался потёртый, с большим масляным пятном на спине. Это стало известно на следующий день после того, как у нас гостевали старики. Лейтенант Лутченко долго распекал Соколова перед всем строем. Соколов стоял потупившись. По его лицу было видно, что с бушлатом он расстался не добровольно. За проявленное ротозейство Соколов получил три наряда вне очереди.
Через несколько дней впросак попал и я. Проворонил свою новую зимнюю шапку. Случилось это так. По воскресеньям после ужина мы ходили в кино. Клуб помещался в нашей же казарме, но вход был с улицы, в противоположном конце здания. Мы выходили на улицу, строились и маршировали в кино. Кинофильм мог быть старым, скучным, но смотреть полагалось всем. Я наловчился засыпать в таких случаях, как только погасал свет. Просыпался от общего шума и вместе со всеми выходил на улицу строиться. Однажды я проснулся, пошарил рукой – а шапки-то нет. Только что лежала на коленях и вот...
Под стулом шапки не оказалось.
Во время построения я сказал Старостину о случившемся. Тот усмехнулся.
– Вернись в клуб, поищи под стульями...
– Уже смотрел, – сказал я упавшим голосом.
– Сходи ещё раз...
В клубе уже никого не было. Двое солдат подметали пол. Под стулом, совсем не там, где я сидел, валялась шапка. Я, было обрадовался, но когда рассмотрел её, понял, что мне влетит.
И не ошибся. Досталось мне как и Соколову. В тот же вечер во время вечерней поверки. Я получил от лейтенанта Лутченко свои первые три наряда вне очереди. Отрабатывал я их на мытье полов в казарме.
– Хорошо, хоть эту задрипанную оставили... – посмеивались надо мной.
Я ещё долго присматривался к подозрительно новым шапкам стариков, но своей так и не нашёл. И дело уже было не в самой шапке, мне хотелось знать: кто. Кто меня облапошил? В конце концов на шапку я махнул рукой, решив, что ехать старику домой лучше всё-таки в приличном уборе.