Стихи и проза | Приметы бытия конкретного |
|
«Два-три слова равных чувству и предмету…»
О стихах Александра Малинковича
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба,
И тут кончается искусство
И дышат почва и судьба.
Б. Пастернак
Когда стихи выражают боль кровоточащего сердца, они, так или иначе заденут сознание, тронут душу. При этом можно во многом не соглашаться с автором, находить основания для возражений. Неоспоримо одно: читатель, привычный к образной речи, непременно окажется в плену эмоционального напряжения, создаваемого всем строем самобытного авторского мышления, самобытностью поэтических способностей.
Выход в стихи для Александра Малинковича не был случаен, хоть и состоялся по-настоящему лишь в самом конце жизни. Но именно в детстве обаяние поэзии коснулось его души. Не оно ли, не жгучий ли интерес к слову вообще, привели в последствии его на факультет журналистики Ленинградского университета? Который он успешно закончил. К тому времени у него за плечами была уже армейская служба. Однако стать востребованным журналистом не привелось. По известным причинам…
Он ушел в педагогическую деятельность. Но в конце концов был отторгнут казенно-официальной средой и от этого гуманитарного вида приложения своих способностей…
Далее пошла жизнь. Вернее продолжилась… Как у всякого, кто сполна хлебнул военного лихолетья.
О той своей ранней поре, через 60 лет, он скажет:
…Многолюдное соседство,
Коммунальная грызня,
И мое лихое детство
Не уходят от меня…
«Ожидание»
Не уходило от него не только суровое детство. Из памяти не уходили боль пережитых унижений несправедливостью. Холодная жестокость власти, принимавшая простого человека всего лишь за «винтик» в машине государства. Казенщина, ее царапающая суконность, давали о себе знать на каждом шагу. Размышления на эти темы с годами осознавались все более глубинно. Они жгли душу. Они становились тем выстраданным материалом, который и составил соль этой книги. Становились тем, что дает человеку право взяться за перо. Разумеется, при наличии дарования.
Пришел день, когда и дарование, не убитое ни временем, ни обстоятельствами, напомнило о себе. Властно потребовало своей реализации…
И время, казалось, миновавшее навсегда, вернулось благодаря магии стиха, обнаруживая свою живую терпкость.
…Отец, возвратившийся поздно,
Устало баланду хлебает,
И над головой его грозно
Модель самолета летает.
И звезды на крыльях победно
Худое лицо освещают
И всем угнетенным и бедным
Счастливую жизнь обещают…
О, как это редко бывает,
Чтоб снилось и снилось неспешно.
И что-то всегда обрывает,
Всегда обрывает, конечно…
И юность, и голод, и буква,
И битва за правое дело.
И тот самолет из бамбука,
Куда это все улетело?..
«Не помню»
И переход к главной теме своего творчества:
…Я вытащил черный билет –
Судьбу городского еврея…
И осознание тяжести креста, посему легшего на плечи:
…Как часто с улыбкою мертвой
Я шел на аутодафе
В трамвае, на рынке, в кафе
С своею еврейскою мордой;
Походкой намеренно твердой,
Повадкой униженно-гордой
И записью в пятой графе…
«Прошедшую тысячу лет…»
Или:
О, Родина, верни мою судьбу,
Разыгранную на крапленых картах…
О, как бодрился я в отделах кадров,
Привязанный к позорному столбу…
«О, Родина, верни мою судьбу…»
Жизнь с таким грузом в душе, казалось, невыносимой.
В конце концов для самого автора забрезжил свет в конце туннеля: уехать. Сама эта мысль стала для Александра Иосифовича настоящей отдушиной, светлой надеждой, которая поселилась в сердце и скрашивала суровость существования. Надежда естественно вошла в стихи:
К стенам Иерусалима
Тянет волоком меня…
«Если же тебя забуду…»
Или:
…Прощай, Петербургский гранит,
Увидимся вряд ли еще мы…
«Адью»
И уже:
…А что мне действительно жаль
Покинуть, судьбы не исполнив,
Так это кладбищенский холмик,
И бледно-зеленый шиповник
И черную эту скрижаль,
Пока что стоящую прямо.
…И я бы под нею лежал,
И за руку крепко держал
Мою беспокойную маму,
Которую так обижал…
«Адью»
Казалось, вот уже она – минута отлета, уже «нога в стремени», пришла пора прощаний:
…Забираю долгие закаты,
В белый снег распахнутую дверь…
Ох, не знаю, как же вы, ребята,
Без всего без этого теперь!..
«Декабрьские стихи»
Или:
…А я пойду, последний раз поглажу
Россию по заплаканной щеке…
«В аэропорту»
Мысленно он давно уже там… в Земле обетованной. В гуще ее современной жизни:
…Мы одного ствола,
Одних корней, одной могучей кроны.
Мы рождены на свет не бить поклоны,
А чтоб работать на своей Земле.
Измазаться в дерьме, добре и зле,
Писать свои суровые законы,
Носить свои тяжелые погоны,
Молить своих, а не чужих богов,
И по-библейски честно и бездонно
Любить друзей и не любить врагов.
«Марине»
Или:
…Нам есть, кого любить и что жалеть.
Но лишь души суровое пространство,
Бесстрашие и наше постоянство
Поможет победить и уцелеть.
А может, даже победить и – только…
Чтоб на земле оставить за собой
Победный крик исполненного долга
Трепещущий и… бело – голубой…
«Некуда»
Казалось…
Но отъезда, отлета не случилось. И не только потому, что не успел, ушел из жизни…
Тут я перейду к чрезвычайно важному для понимания сущности душевного строя, поэтики автора этой книги.
Мне довелось близко знать Александра Иосифовича. Однажды в разговоре, а это было время, когда многие начали уезжать, покидать Россию. Стало возможным…
Так вот, я спросил его: не хотел бы он уехать в Германию? Как известно, эта страна осознала свою вину, и в знак раскаяния готова «приютить» потомков тех, кого так недавно стирала с лица земли…
Александр Иосифович сказал: нет. Почему? – спросил я. Он ответил: Когда я слышу немецкую речь, я вижу Бабий Яр, и в моих ушах охранники обмениваются будничными репликами… Звуки этих реплик для меня невыносимы…
Я был поражен. Дело в том, что мой собеседник хорошо владел немецким языком. Читал в подлиннике Гейне, Гете, Ремарка, Белля…
Теперь нам должно быть понятно, как мучительно-остро, как глубоко, без кокетливой маски «страдальца», в сердце автора жила тема: судьба евреев вообще и судьба евреев в России.
Перехожу к не менее главному для меня в этих моих заметках.
В основе понятия Родина лежит прежде всего ЯЗЫК – основа национальной культуры. Язык, на котором человек думает, пишет, любит, ссорится или посылает всех и вся к чертям собачьим…
Не любя язык, нельзя стать поэтом, пишущим на этом языке. А любя язык, нельзя не любить землю и ее «народ–языкотворец».
Для Александра Иосифовича этим языком был русский. И тут уж «ничего не поделаешь…» Особенно, если учесть, что поэт – один из «носителей языка», был наделен даром – сугубо индивидуальной особенностью работы со словом.
Как сам он сказал: «Я думал, пел и говорил по-русски…»
Тут-то и таится душевный раздрай, та боль, та подспудная струя, которая выносит… Куда? А вот куда: «…И тут кончается искусство, и дышит почва и судьба…»
Чтобы поднять голову, надо преодолеть страх, обрести смелость духа:
…Взлетай и сам, пружиня от бедра,
Над скрипом осмелевшего пера,
И к шлепанцам привинченного страха…
«Утро»
И тут уж разговор о наболевшем мучителен буквально физически:
…И близок как будто бы локоть,
Но что же мне делать с тобой,
Мой ржавый скрежещущий клекот,
И яростный хрип горловой…
«Чирикает что-то пичужка…»
И какое отчаяние, какое пронзительное откровение, когда наружу пробивается подспудное:
…О, блядство, ничего не понимаю…
Ни жить здесь, ни уехать не могу.
Бешусь и корчусь и гоню пургу,
И непечатным словом поминаю
На сердце камень и –
На берегу…
«Не пожелаю злейшему врагу…»
Или:
…Мокрый ветер подворотни
Фонари и корабли,
Горький привкус приворотный
От воды и от земли…
Из отесанного камня,
Из витого чугуна –
Как ты все-таки близка мне,
Нелюбимая страна.
Врозь с тобою – будто болен,
Вместе – корчусь от стыда,
Я в самом себе не волен
И не буду никогда…
«Ленинградец»
Вспомним Лермонтовское:
Люблю отчизну я, но странною любовью!
Не победит ее рассудок мой.
Ни слава, купленная кровью,
Ни полный гордого доверия покой,
Ни темной старины заветные преданья
Не шевелят во мне отрадного мечтанья.
Но я люблю – за что, не знаю сам…
Это Лермонтовское «Но я люблю…» дышит и во многих стихах Малинковича. Оно у него свое, выстраданное, по-своему выраженное.
Приглашаю удивиться, порадоваться языково-поэтической образности автора. Тому, «что» и «как» может сказать только он и никто другой. При этом стоит обратить внимание на своеобразие иронии и сарказма. На разговорные интонации лексического ряда. Простоту, естественность, отсутствие пафосной фальши.
…Она на кухне, будто девушка с веслом,
Мешает кашу деревянной ложкой…
Сколько временных ассоциаций вызывает эта «девушка с веслом!..»
Там же:
Не надо песен, Исаак Ньютон…
Я видел сам,
Как вообще без торможенья
Опровергало глуповатый твой закон
Шуршащей юбки вечное движенье.
«Кухня»
Или:
…Тогда отец добавил мне ума,
Как говорится, в задние ворота…
«1953-й год»
Или это – славное напоминание об Онегинской строфе:
…Но все же помню, где стоял
Довольно пожилой рояль
С боками круглыми, крутыми,
Зубами желтыми литыми,
С одышкой, дребезжащим ржаньем,
И гамм учебных недержаньем…
«Случай»
Думаю, Александр Сергеевич, услышав последнюю строчку, взглянул бы на автора с ободряющей улыбкой…
Далее:
…Трамвай, облитый кумачом,
Как стол призидиума, едет…
Там же:
…Так едет способ производства, –
Тяжелый сплав мечты и скотства…
Там же:
…И впереди стоящей теткой,
В горсти зажавшей маникюр…
Там же:
…Глядит прожектор мертвым оком
На уголь, грязь и кирпичи,
На клетчатые лужи окон
Из электрической мочи…
«Смена»
Далее:
…Когда твой мяч вонзится, как стрела
В лопатку убегающим воротам…
«Болельщики»
Или:
…Уходит судьба, припадая
На каждой девятой волне…
Там же:
…Моря периметр гибкий…
«Эмигранты»
…Так и не предстал глазам Александра Иосифовича «периметр гибкий» далекого теплого моря…
Поэт ушел в Землю языка, на котором писал. Ушел теперь уже навсегда. Ушел, успев состояться. Стихи его продолжают жить. Для живых…
Книга стихов моего старого друга Саши Малинковича (псевдоним А.Соббакевич) «Стихи из еврейского цирка». Издат. «Скифия», С-Петербург, 2007. Издание второе, дополненное. Увидело свет благодаря инициативе А. Житинского. Моё участие заключалось в обработке, составлении, подготовке к печати и написании этого очерка.
2 июля 2006