Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Мой милый Боренька Тайгин
Кажется, в 60-том году познакомился я с Константином Кузьминским. На то время имелось у меня всего-навсего жалкая ученическая тетрадочка, в половину заполненная маловразумительными лирическими соплями. Странно, что Кузьминский не дал мне за них хорошего поджопника. Пинка не дал, но выволочку устроил лихую. Он это умел. Со свойственным ему артистизмом и изяществом. Я было дёрнулся оборониться, но услышал: «На кого пипку дрочишь?..» И действительно – на кого? Мой «оппонент» привлёк на помощь своей аргументации самого Александра Сергеевича. Как оказалось, «оппонент» знал всего «Евгения Онегина» наизусть. Для меня это была ошеломляющая неожиданность. Попробуй устоять против такой «пачки», когда человек у тебя на глазах из текста романа выколупывает такое, за что, думаю, Юрий Тынянов горячо бы пожал ему руку. О Белинском и говорить нечего…
Однако, не смотря на выволочку, стал он приглашать к себе.
Но так как Кузьминского не возможно представить без окружения гениально пишущих, гениально малюющих, гениально снимающих и даже гениально танцующих, то я каждый раз оказывался в таком цветнике дарований, что от потрясения лишался речи примерно на неделю. А через неделю я – технарь работяга - уезжал в очередную командировку на какую-нибудь «великую» стройку, дабы вместе с коллегами запустить автоматику котельной или какой-нибудь линии по производству, скажем, крафтмешков…
Не слишком ли много чести бумажным мешкам? Вернёмся к гениально танцующим…
Официальные представители официальной культуры смотрели на всех этих «баловней одарённости», как на андеграундную гопоту из «Сайгона». «Гопота» приползала, как на свет маяка, из ближних и дальних щелей Питера. Сюда – на бульвар Профсоюзов, (теперича он снова Конногвардейский) - в коммунальную квартирку…
Я смотрел на этих пришельцев, как на небожителей. Тем более что каждый раз появлялись всё новые и новые. Ещё более гениальные, чем «старые». И тоже из тех, кому по идеологическим соображениям, не находилось места у казённых микрофонов, на страницах казённых изданий, на казённых эстрадно-театральных подмостках. Я в трепете вставал с дивана, уступая любому из них место. А вот этому - стройному ясноглазому красавцу с тихой улыбкой, полной сочувствия и ободрения к тому, на кого она изливалась, я места не уступал.
И вот почему. Вёл он себя «в рассаднике», ну точно, как я. Стеснялся, смущался, садился на краешек стула и в рот мэтру смотрел неотрывно. И это при том, что он был (как я узнал изрядно позднее) весьма намного старше любого присутствующего…
А надо сказать, что смотреть в рот мэтру было не так-то просто. Потому как мэтр командовал парадом, раздавая лавровые венки достойным и бесцеремонные подзатыльники недостойным, только в горизонтальном положении. Они-с-с… завсегда возлежали. Либо на старом продавленном диване, либо на «укушетке» - как говаривал сам мэтр. И непременно в халате на голое тело. Потому-то движение его руки для подзатыльника было изящно-лёгким, ничем не обременённым…
В таком-то антураже я и запомнил Бореньку Тайгина той поры. На хлебушек он зарабатывал, суровой трудьбой в трампарке. Профессиональный вагоновожатый, у меня на глазах - аккуратно записывал в блокнот повеления мэтра: какие именно стихи, в какой последовательности, и почему именно в такой надо включить в сборник, который предстояло, шутка ли сказать, издать Тайгину. В одном-двух-трёх экземплярах, но издать. Это в те-то времена, когда издавать имела право и могла только государственная машина…
Боря записывал всё с величайшим вниманием и тщанием, своим бесподобным, каллиграфическим почерком, не упуская из поля зрения малейшее колебание бровей самого мэтра…
Получив боевое задание, он галантно раскланивался и уходил, явно сторонясь разухабистых увеселений молодых дарований. Более пьяных от свежей строчки, чем от выпивки. Мягко отказавшись пригубить стопарь, Боря уходил воплощать идею в очередную, с нежнейшей любовью сделанную, книжечку стихов с издательской маркой «Бэ-Та».
Вспоминается такой момент. Кузьминский устраивал свою, известную теперь, выставку художников и фотографов «Под парашютом». Народу в комнате было человек пять всего. Хозяин возлежал на диване и пальцем указывал куда какую работу лучше повесить. Неожиданно парень, которого я видел впервые, спросил с горчичной ехидцей: «И это всё – хении?» Присутствующий при этом Тайгин, с улыбкой произнёс: «Вопрос задан существенный». Кузьминский нахмурился и даже, как мне показалось, чуток побледнел. Он затянулся сигаретой и сурово отчеканил: «Дерьма не держимс-с…» И Рука с сигаретой величественно пошла за голову, дабы стряхнуть пепел в блюдечко уторканное окурками…
«Ладно, Костя! – рассмеялся Боря. – Давай к делу».
А дело заключалось в том, что надо было согласовать уместность в очередной рукописи семи запятых и девяти двоеточий…
Так что все, кто удостаивался работы Тайгина, по прошествии десятков и десятков лет считали и считают себя счастливчиками. А сделано было им этих книжечек сотни. Теперь время возводит их в статус раритета. Да, божественно - лёгкой была рука Бориса Ивановича!
И какое чутьё! Зачастую он выбирал автора и тексты без подсказки Кузьминского. И – попадал в точку.
Сейчас, представляя себе страсть, скрупулёзность с которой возился Боренька с чужими текстами, на ум приходят те же качества Владимира Даля, столь причастного к делам «Живага Великорусскаго Языка…»
Собственно, почему бы не подумать так? Ведь мама у Бори была урождённая Эрна Шварцгоф – тех самых немецких кровей… С Васильевского Острова…
Но вернёмся к Тайгину. Какую надо было иметь смелость, какую азартную страсть к конкретному делу – чисто издательскому, чтобы тырить шрифт из типографии, где он тогда работал… Это же подсудное дело было. По тем временам. А ведь у Бориса Ивановича на ту пору за плечами уже был печальный опыт лагерей. Отмотал уже два с половиной года. Вышел по амнистии, в связи с кончиной усатого генералиссимуса. Но не пошла наука впрок - на шрифтик «позарился…» А всё для того, чтобы Коле Рубцову сделать натуральную книжку стихов «Волны и Скалы». Взаправдашнюю… Где каждая литера, оттиснутая вручную, была натуральной, по всем канонам книгопечатания. С такой-то книженцией и сам Бог велел устремиться в Литинститут. И Коля устремился. Правда, через какое-то время его оттуда вышибли. Но, как говорится, «было поздно – забор поплыл…» То есть Коля стал уже на ту пору почти классиком Русской словесности. Стал Николаем Михайловичем Рубцовым…
А тогда, когда я увидел эту книжицу в руках Рубцова, её обложка поплыла у меня перед глазами. Это было непостижимое чудо. Но, оказалось, его можно было потрогать, подержать в руках… И создателем этого чуда был простой советский вагоновожатый…
Но было и страшновато. Ведь в руках-то САМОИЗДАТ… Категорически непозволительное дело… За него одна дорога – в подразделения ГУЛАГа.
Видно и Коля это понимал. Потому его лицо было хмурым и глубоко задумчивым, во время поглаживания страниц типографской ковки. Стихи были его, но они уже весомо принадлежали миру и времени…
Словом, азарт книгоиздателя был такого высокого накала, что в пылу работы забывал Тайгин про первую свою ходку…
Такому бы человеку да под начало целое натуральное издательство. Уж как бы он развернулся со своим чутьём, своей любовью к печатному слову, с глубоким уважением к авторскому порыву, со своим бескорыстием, со своими чисто техническими задатками в этом деле…
Любопытно, что тогда, при встречах у Кузьминского, ни разу не слышал я от него и слова про свои собственные стихи, про свои поэтические искания и дерзания. О них он скромно помалкивал почти до самой финишной прямой, когда и решил видно: пора подбивать бабки. И издал, при скуднейшем материальном достатке пенсионера, за свой счёт, три книжечки стихов. С суровой жёсткостью отобрав из всего наработанного за жизнь, лишь малую часть…
Более плотно я сошёлся с Борисом Ивановичем уже в последние годы его жизни.
Меня поражала его внутренняя глубинная интеллигентность. Духовная и душевная чистота. Никакая грязь не могла прилипнуть к этому человеку с открытой, непосредственной душой ребёнка.
Не потому ли Кузьминский, с берегов Делавера, то и дело, трендел мне по емеле: «Вы только посмейте мне Борюню обидеть!..» Перечитываю я эти Костины «угрозы» и думаю: время и мэтров не щадит… Ну, кто же позволит обидеть Борюню!..
Если в жизни Борис Иванович был «до безобразия» скромен, всячески маскируя великие достоинства своего характера, своего мировоззрения, то в стихах он уже отпускал повода:
…Человек другого уклада, -
Честь и совесть я не продам!
«Я иду по бетонной глади…»
Или:
…Не подвластен звону злата –
Пламень юношеских дней!
«Не подвластен звону злата…»
Или вот эти слова лирического героя:
…лишь бы лицо он
свое не терял,
лишь бы он верил
в свой идеал!
«Снежная радуга»
Это были не просто слова. Честь и Совесть Борис Иванович пронёс с величайшим достоинством через всю свою долгую жизнь.
Как-то он, со своей мягкой улыбкой апостола, ушедшего в себя, привёл мне слова Андрея Синявского: «Писатель, совмещающий свою деятельность с благополучием, перестаёт быть писателем…»
Между прочим, Алексей Антуфьев, причастный к выходу последней книги стихов Бориса Ивановича «Бездорожьем - за горизонт», приводит его слова того же смыслового ряда: «Я глубоко убеждён, что любой литературный труд, независимо от темы, прежде всего должен быть предельно-честным!»
Не с того ли он всегда сторонился официоза? При этом Борис Иванович не показывал вслед ему язык, не строил высокомерное или обиженное лицо непризнанного пиита. По причине своей духовной чистоплотности он просто брезгливо чурался. Чурался казёнщины и её сотворителей:
…Не приемлю многое
из происходящего.
Мне – с в о е й дорогою
добираться к «ящику».
Сказал он буднично, извлекая из патетики корень изрядной степени, в стихотворении «Тело так расковано…»
Он уходил в свой мир. В свои стихи, ощущая себя человеком «…из касты прокажённых». Уходил в стихи потому как:
«…Стихи врачуют, как молитва:
без них не проживу и дня!»
«Когда февральский ветер снежный…»
Так как же Бориса Ивановича врачевали стихи? Как помогали жить и выживать буквально физически. А вот как:
«…Но вот, когда полночная пора
все отметет, и оголит вопросы –
я просижу, быть может, до утра,
грызя мундштук потухшей папиросы…
И вот тогда – движение руки
Воспламенит душевное горенье.
И вот тогда – рассудку вопреки –
опять напишется стихотворенье!»
«За стеной брандмауэра»
И по его стихам, и по своим наблюдениям, я чуял, что Борис Иванович глубоко верующий человек. Из тех, которые не поминают Господа всуе. Ну, действительно:
…Какую молитву к Нему вознести,
чтоб быть под охраною Бога?!
Нам – только идти,
только крест свой нести,
нам – ныне и присно – дорога…
«Распятье Христа – на развилке дорог…»
Меня подмывало заговорить с ним на тему религиозных убеждений. Но долго не мог я набраться решимости, уж больно вопрос щекотливый, глубоко интимный. Однако как-то сподобился. Он ответил просто, со своей кроткой апостольской улыбкой, извиняющей мою «бестактность»: «Да, верую. А как же без этого?..» Произнес он буднично. В его интонации не было высокомерного, наставнического: «Верую и вам приказываю…»
Он рассказал, что при рождении его крестила женская половина родни. Крестила втихаря, со всеми предосторожностями – всё же это были двадцатые советские годы. Папаша – Иван Васильевич Павлинов – на ту пору был уже членом партии. А ну как об этом узнали бы кой-какие органы?.. То-то было б звону и грохоту!..
А крестили Бореньку на Волге, в селе Русская Бектяшка. Из него родом и Иван Васильевич…
Вот с той-то поры…
А в церковь, оказалось, Борис Иванович не ходит. Это меня поразило. Заметив моё изумление, он сдержанно сказал: «Можно обойтись и без этого…»
Я обрадовался его замечанию. Достал записную книжку и прочитал: «Мне не надо верить в Бога – я просто знаю, что он есть. Он один для всего, что создано им… Богу не нужны церкви. Богу нужно, чтобы те существа, которые он создал, были способны помочь друг другу. Чтобы не лгали, не грабили, не убивали, не воевали, жили честно и трудолюбиво. Вот для чего он нас создал! Наилучшее служение Богу – честность и трудолюбие». Эти слова принадлежали Теодору Адамовичу Шумовскому. Первому переводчику Корана в стихах с арабского. Кандидату филологических наук, владевшему 22-мя языками. За плечами этого знатока языков было 18 лет советских лагерей и тюрем…
«Вот именно. Бог-то в нас самих…» - мягко просиял Борис Иванович, выслушав меня.
А уж я-то был рад его ответу! Ибо это было и моим отношением к интимному вопросу. Вот так совпадение в убеждениях!..
Перелистывая его последнюю книжку, я обратил внимание на интерес автора именно к финской литературе. «С чего бы?» - подумал. Я тогда не знал ещё, что мама его была немка. Потому решил, что у Бориса Ивановича корешочки-то, видать, финские. И в том всё дело…
Спросил. И тут узнал от него следующее. После девятого класса он поступил учиться в железнодорожный техникум. По ряду житейских обстоятельств до конца его не закончил. Однако его взяли помощником машиниста на паровоз. Осуществилась мальчишеская мечта о путешествиях.
Уж так сложилось, что часто приходилось водить поезда в Финляндию. Она открылась ему в узкое оконце помощника машиниста. И так очаровала, что «душа погрязла в сём очарованьи на всю оставшуюся жизнь». Далее Борис Иванович потопал в Финляндию и привязался к ней ещё крепше через стихи…
Пройдёт изрядно лет. И в нём вдруг опять проснётся машинист, не иначе:
…Так удивительно и странно
смотреть на Родину –
в стекло!
О многих иных делах, о поворотах судьбы и жизни Бориса Ивановича Тайгина уже рассказали или ещё расскажут другие. Мне же хочется поделиться мыслями вот по какому поводу.
Читаем у него:
…Ах, какое счастье!
Как необъяснимо
Быть с Любимой рядом,
трепетно любя!
Как молитву к Богу,
Я шепчу Любимой:
«Будь моей навеки!
Подари – с е б я!»
«Подари» (интимный романс)
Любимая везде с большой буквы, заметили?
Или:
…Молиться о своей Любимой:
Пускай Господь её хранит!
«Уехать в Павловск…»
Или:
…Спасибо, Господи, что дни мои продлил,
дарил еду и дал вино пригубить!
Увидеть солнце! И – благоволил
жену любимую ещё раз приголубить!
«Утренняя молитва»
Ей – и только ей - «жене Нине» посвящены стихи: «Июнь», «Экзамен на доверие», «Мне нравится твоя улыбка», «Я всё чаще теперь замечаю…» и масса других строк, рассыпанных по прочим стихам.
И как тут не вспомнить само посвящение последней книги Бориса Ивановича:
«Другу и Ангелу-хранителю – моей жене Нине».
Поразительное дело!
Как-то не принято было и тогда, и теперь, полагаю, в той среде, о коей у меня речь, уж шибко «выпячивать» законных супружниц. Впрочем, даже исторически… У Александра Сергеевича, скажем, сердечное почтение к Наталье Николаевне можно заметить, пожалуй, только в письмах. А в стихах или П.А. Осиповой («Подражание Корану», «Быть может, уж не долго мне…») или А.П. Керн («Я помню чудное мгновенье…»), или Е.К.Воронцовой («Храни меня мой талисман…») и т.д. Словом, не принято как-то на Руси активно посвящать жёнам поэмы, сюиты и кантаты с полотнами. Не от того ли земные жёны быстро трезвели, видя как куда-то улетучиваются божественные чары служителя муз. А уж «Пока не требует поэта…» - выясняется, что все эти творцы-индивидуалисты для обывательского бытия – публика весьма не надёжная. И по сему роль жены становилась тяжким крестом. Ноша - не для всякого хрупкого плеча… Словом, мало кто выдерживал. А кто выдерживал, тот нёс этот крест с невидимыми миру слезами…
А сюиты и кантаты с полотнами, как правило, творились во имя всё тех же случайных звёздочек, вспыхивавших внезапно на горизонте творца, следующего своим путём, уготованным судьбой…
У Тайгина же мы видим пример уникального случая. В жизни и в стихах нёс Борис Иванович до самого конца не вянущее нежное чувство души и сердца к единственной женщине, которая была его женой. К Нине Михайловне – Ниночке, Нинуле…
Пишущая и малюющая братия – публика порою весьма злоязычная, весьма гораздая на солёные шуточки, на солёное словцо – известное дело. Но я никогда не слышал, чтобы за спиной Тайгина кто-то прошёлся бы циничным коготком на предмет его чувства – чувства обожания, которое он не скрывал в присутствии знакомых и не знакомых.
Наоборот, явная искренность этого чувства вызывала ещё большее уважение к нему самому, сохранившему каким-то чудом столь светлый дар. В этом смысле многие, мне кажется, смотрели на Бориса Ивановича с тайной завистью…
А ведь, надо сказать, что когда-то Борис Иванович был дважды женат. И оба раза неудачно. Унижений, нервотрёпки по сему поводу было преизрядно. Другому хватило бы этой соли на раны, чтобы перечеркнуть жирным крестом и саму возможность семейной жизни вообще. Не потому ли, после знакомства в 1956-ом, зарегистрировали они с Ниночкой свой брак аж в 1975-ом.
Когда познакомились, Нине было 19 лет. Жила она на Энгельса, в большой коммуналке. А Борис жил на своём Васильевском. И тоже - в коммуналке. К любимой девушке он тащился на трамвае через весь город с тяжёлым аккордеоном. Порою после рабочей смены. Конечно, не тащился, а летел на крыльях. На тех самых, которые не у каждого отрастают…
Музыкальный слух Борис Иванович унаследовал от отца. Природное наследство очень даже послужило завоеванию девичьего сердца. И эту свою вспыхнувшую любовь он сохранил яркой и молодой до конца…
Не стало Бориса Ивановича Тайгина. Нет теперь его с нами. Но, может, наше слово памяти продлит на Земле жизнь его Души.
2008