Стихи и проза | Чертополох |
|
повесть
(продолжение)
3
На площади Разногласий горел свет. Зелёные глаза Джигита сверкнули со шкафа.
Пройдя по коридору Длинная Нога, я зашёл в ванную, закрыл за собой дверь. Снял штаны и уставился на ноги. Раньше я на них никакого внимания не обращал. Ноги как ноги. Гнутся, ходят, бегают, прыгают. Иногда, конечно, подворачиваются. С чьими ногами такого не бывает? Ноги как у всех и – нате вам – не музыкальные...
Да-а, музыка и эти жёрдочки бамбуковые – видно вещи разные. В самом деле: тонковаты, кривоваты, в синяках-царапинах. Большие пальцы – вон – смотрят в растопырку. А коленка?.. Ну, что это за коленка? Торчит как крышка от заварного чайника. Да, конечно, ничего интересного от таких ног не дождёшься, кроме необходимости регулярно их мыть...
Смотреть на ноги больше не хотелось.
Я взглянул в зеркало и понял, что лицо у меня не веселее ног. Ну, действительно. Возьмём волосы. Жёсткие как у Кубышкиной. Правда, не рыжие, а тёмные и на макушке ежом топорщатся.
Возьмём щеку. Вот эту. На ней шрамик. Угораздило когда-то в раннем ребячестве трахнуться на осколок разбитой бутылки. Теперь этот шрамик до могилы не сотрёшь и не смоешь. В старости на этом месте будет глубочайшая морщина. Так что состарюсь я быстренько. Да-а...
А глаза возьмём. Маленькие пуговки. И ничего в них умного. Да если бы и было, со стороны в таких не разглядишь. Потому-то, видно, и огорчилась так её бабушка...
Нос. Эта деталь ничего – заметить можно.
Хоть бы уши были нормальные. А то одно – нормальное, другое – лопухом стоячим. И ничего с ним не поделаешь, слюнями не пригладишь. Утюгом? Ерунда. Если горячим, то с одним останешься. Очки потом в старости не за что будет зацепить...
С досады я сделал зверское оскаленное лицо и сразу увидел кривой зуб. Он походил на поваленное дерево.
«Вот, Чащухин. Теперь-то ты видишь что собой представляют в сущности твои ноги и лицо», – сказал я, прямо глядя себе в глаза. Стоп!.. А был бы у меня один глаз? Не велика потеря при таких ногах и таком лице. Ну, пришлось бы носить чёрную повязку... Я прикрыл глаз ладошкой. И кем я стал? Кем, кем! Пиратом, конечно... И снова вспомнилась бабушка Лены. Как она прятала сумку за спину. Так вот оно что?!. От страха она увидела на моём лице чёрную повязку. Конечно! Она тогда ещё раскусила меня. Увидела, что перед ней начинающий, пока не обученный, но – пират. Не обученный потому, что ещё не умеет отбирать продовольственные сумки. Ну, ничего! Он научится!..
Я сделал ещё более зверское лицо. Хотел дико подмигнуть одним глазом, а получилось двумя. В общем, ничего интересного не увидел. Так... действительно дурачок. Стоит и кривляется.
Я отвернулся от зеркала. Но оно всё равно стояло у меня перед глазами. То самое, в зале... В котором я видел её...
4
Из ванной я пошёл по коридору...
В нашей большой коммунальной квартире их три: Длинная Нога, Средняя Нога и Короткая Нога. Все они сходятся в прихожей. Она называется ещё и площадью Разногласий. Если убрать скопище вещей, барохла всякого, то верно – останется площадь. Большая, просторная.
На стене, слева от входных дверей, в три ряда, каждый на свой голос, жужжат электросчётчики. Прошлым летом счётчики меняли, и я тогда помогал электрикам их устанавливать.
В углу, на шатком круглом столике – старый чёрный, битый-перебитый телефон. Он сохранился с довоенных времён. Выцветшие обои над ним исписаны номерами.
Вдоль самой длинной стены стоят шкафы. Высокие и пониже. Тёмные от старости, с вываливающимися дверцами. Здесь, за шкафами будет когда-нибудь стоять мой велосипед.
На самом высоком шкафу, у выключателя живёт кот Джигит. Он облюбовал это место, спасаясь от дошкольника Петьки Васильева. Кот весь чёрный. Только усы белые и по носу белая полоса. Сосед Павел Михайлович называет эту полосу «белый ремень», а Джигита «Сторожевым котом». Чужого человека Джигит, и верно, не всегда жалует. Сначала принюхивается к новым запахам. И плохо дело, если запахи его огорчают. Он начинает бить тревогу, оставаясь на своём боевом посту. Глухо вопит, грозно поднимает лапу с растопыренными когтями. Правда, больше пугает. Но был такой случай... К кому-то пришёл гость. Вышел он в туалет. А их у нас два. В длинной и Средней Ноге. Пока гость ходил, кто-то выключил свет на площади Разногласий. Человек добрался туда, шарит по стене, ищет выключатель. Джигиту показалось видно, что покушаются на его территорию, на его шкаф. А, может, запахи были не те... Он ведь и запаха пива не выносит. Короче, взвыл он у себя наверху и стукнул лапой гостя по макушке. А макушка была гладкая, как колено. И тоже – без волос. Вот шуму и крику было...
Под охраной Джигита не только шкафы, счётчики и телефон. Тут и тюки, и мешки со всяким скарбом. Чемоданы и старинный сундук. Пылесосы и лыжи. Большая плетёная корзина с колёсами, похожая на вагонетку. В корзине с незапамятных времён валяется самоварная труба и конская сбруя со стременами. А вот седло не сохранилось. Кожу его изрезали когда-то на рогатки. Тогда в нашей квартире жило много ребят. Вот было раздолье играть в прятки! Но пацаны и девчонки выросли, разъехались. Остались мы с детсадовцем Петькой Васильевым. И площадь осталась... Площадью её назвал Павел Михайлович. Ещё когда меня и на свете не было. Есть в Париже площадь Конкорд – Согласия. А у нас – Разногласий.
Павел Михайлович придумал названия и коридорам, и кухне. Она у нас тоже большая. Называется «танкодром». Похоже. Особенно, когда на плитах стоят баки с бельём.
А на площади Разногласий вечно спорят, ругаются из-за не выключенного в туалете света, из-за квартплаты, из-за уборки. Чаще всего женщины. Мужчины и высунуться боятся. Как говорит Павел Михайлович: «Пересиживают бомбёжку в блиндажах...» Только сам он иногда выйдет. «Ну что вы девицы-красавицы? – начнёт спокойно, – Войны нет, небо над нами мирное. Живём, трудимся, а вы?.. Из-за какого-то бутылочного ёршика. Постыдились бы...»
Лучше бы он не выходил. Женщины так и набрасываются на него. Особенно Антонина Васильевна – жена. « А ну, марш в квартеру, миротворец запечный! – кричит. – Балабон, этакий! – шлёпает его по голове кухонным полотенцем. Даже не верится, что Павел Михайлович был на войне. Командовал сапёрной ротой... Вообще, стоит ему на кухне сказать кому-то что-нибудь шутливое, как ему достаётся от Антонины Васильевны: «Умолкни, балабон! Всё копейки в дом носишь. Когда рубли начнёшь?..» Одно и то же, и – ни к месту. А всё потому, что Павел Михайлович работает в Ателье Мод нормировщиком и мало зарабатывает. Может, и не это главное, а другое. Антонине Васильевне хочется сшить в ателье красивое платье. И непременно без очереди. И чтобы заплатить только за материю. И чтобы все это знали. «Для своих-то... – говорит она. – Вон другие-то...» А Павел Михайлович ей на это: «По блату только через мой труп...» «Ты у меня дождёшься, дождёшься своего трупа в белой жилетке и в белых тапочках...» – сердится Антонина Васильевна.
5
Я иду по коридору Средняя нога. Мне и свет зажигать не надо. Каждую царапину на стене знаю. Там, в конце, дверь Данил Данилыча. Живёт он один. Когда-то носил на боку наган, а в руке брезентовый мешок с деньгами. Был инкассатором. Получал деньги в магазине и отвозил их в банк. Теперь он на пенсии. Дни и вечера проводит напролёт за шахматной доской у друга инвалида из соседней парадной. Они вместе воевали. Были морскими десантниками.
Данил Данилыч отправляется к другу с шахматными часами под мышкой, всегда что-то насвистывая. Странно, каждый раз он приносит часы домой. И хоть бы раз их оставил. Всё равно ведь назавтра идти туда же...
В квартире Данил Данилыча не любят. Всем надоел его постоянный свист. И потом, он страшно ругается, когда видит в помойных вёдрах выброшенный хлеб. «Зажрались, – кричит. – Забыли, ханурики, как с голоду пухли!..» Мы хлеб не выбрасываем, из оставшегося делаем солёные сухарики. Поэтому мать всегда поддерживает Данил Данилыча в таких случаях. И уж тогда он заводится: «Да не в копейках поганых дело! Не в них!.. Хлеб – это ж труд человечий! В поту и недосыпе! А мы, живоглоты, насмехаемся! Хаханьки строим. Плюём на этот труд с пожарной каланчи!..» Страшно смотреть на Данил Данилыча в такие минуты. Он прямо рыдает от боли. Но никто, конечно, не признаётся. Все молчат... Я после такого дождаться не могу: когда же Данил Данилыч снова засвистит. И день иной раз проходит. И два и три... Но вот засвистел. Уж тогда не удержаться – начинаешь ему подсвистывать.
Рядом с вешалкой у двери Данил Данилыча, на вбитом в стену стальном костыле, висит его «ямщицкий тулуп, бескрайний, как степь». И очень длинный. «Длиннее кавалерийской шинели». Ну, конечно, это Павел Михайлович называет так тулуп.
Тулуп нужен Данил Данилычу, когда он отправляется на залив ловить корюшку. А так – он всё время в моём распоряжении. Когда я был детсадовцем, мне его и снимать не надо было – всё равно хватало завернуться в его полы.
Помню, как в первый раз Данил Данилыч снял для меня тулуп со стены. Давно это было. Я потерял ключ от нашей комнаты. Обычно ключ этот я оставлял на вешалке в коридоре, в кармане старого материного пальто. А тут – угораздило... Да я бы его не потерял, если бы не Брызгин. Пэтэушник. Теперь его во дворе не видать. Говорят, после училища уехал куда-то. Странный был тип. На него находило. Иной раз пройдёшь мимо – он и не посмотрит. А в другой раз – ни с того ни с сего прицепится. Так и тогда вышло. Увидел меня, кричит: «Эй, черномазый!.. Гоу ту ми!» Спроси его: почему черномазый – и сам не знает. Убежать не удалось. «Вались на землю и ползи по-пластунски вон до того угла», – приказывает. Пополз я ему, разбежался... «Ладушки, – говорит. – Щас я тебе суд Линча учиню. Будешь ты у меня заниженный и обскорблённый». Сцепились мы. Надовал он мне... Тогда-то и зуб мой покривился. Но и у Брызгина этого – ничего не вышло. А заревел я, когда понял, что ключ потерял. Знал: будет мне на орехи от матери. Уж тут-то я поползал по двору, пока искал его. И по-пластунски тоже... Но не нашёл.
Вернулся домой, стою у своих дверей. И уже не реву, а так – всхлипываю от обиды. Мимо, насвистывая, проходил Данил Данилыч. Взял он меня за шиворот: «Докладывай, салага, отчего глаза на мокром месте?» Рассказал ему про ключ. Он сгрёб меня в охапку, притащил к своим дверям, снял тулуп. «Полезай в трюм и сиди тихо, как мышь в гнезде!» Я ничего не понял. Тогда он затолкал меня в тулуп с головой, как в мешок. Не знаю с чего, но тут я разревелся. Данил Данилыч прикрикнул: «Цыц! Не выдам. Сам с мамкой потолкую». Так я тогда и уснул. А мать меня вечером не тронула. Даже не ругалась.
С тех пор я привык к тулупу. Мать говорит: «Вот дадут нам квартиру. Сами по себе заживём. Как люди...» А мне что-то не хочется отсюда уезжать. Я здесь родился. И как я буду без наших соседей, без наших коридоров, танкодрома, площади Разногласий, Джигита, ямщицкого тулупа с блестящими кружочками чешуи на рукавах?..
Бывает и настроение хорошее, и ничего такого я не натворил, а так и тянет к нему. Заберёшься. Тепло, даже душно... Сидишь в тёмном углу. От тулупа пахнет овечьей шерстью, махоркой, рыбой и, кажется, ветром с залива... Данид Данилыч идёт мимо, обязательно сунет руку под тулуп. «Ты, Ромка? Опять некачественную отметку схлопотал? Или нашкодил где?..» Я молчу, от смеха давлюсь. А он вздохнёт тяжко: «Эх, ты... обсевок полынный... Ладно. Не печалься и не хмурь бровей, все шторма твои – впереди. Слышишь?»
И опять я один. Думаю о чём-нибудь. Хорошо думается в ямщицком тулупе. О космосе, о ракетах... Интересно, как там – в невесомости сварку ведут? Что за электроды по составу применяют? Используют ли катализаторы в виде припоя? А шлаковая окалина куда девается? Неужели так брызгами и плавает в пространстве? А, может, штука в том, что никакой окалины не выделяется...
Конечно, о каких-нибудь жарких странах, необитаемых островах тоже думается. Об океанах и кораблях, о ветрах и волнах. Вот бы научиться использовать энергию тайфуна! Или хотя бы океанской волны...
Раздумаешься так и вдруг от неожиданности вздрогнешь, когда в колени ткнётся что-то мягкое. Когда вдруг моргнут два зелёных огня откуда-то издалека. Не сразу и сообразишь где ты, что с тобой, и что зелёные огни – это не топовые огни корабля или свет из космоса, а глаза сторожевого кота Джигита.
6
...Вот и на этот раз.
Я вышел из ванной, а ноги сами привели к вешалке Данил Данилыча. Нащупал в потёмках, снял. И вот уже, завернувшись, сижу в углу.
В голове пусто-пусто. Лишь один противный верещащий голос. Как на пластинке, если поставить большие обороты. Это у Васильевых есть старинный патефон. Петька, хозяин его, любит устраивать такое пение.
«Так, мальчик, присядь, – верещит женский голос. – С тобой всё ясно. У тебя не музыкальные... Отойди в сторонку. Так. А присядь ты. Оччень хорошо. У тебя, дружок, музыкальные. Запиши это себе на бумажку и встань на почётное место. Опять ты?.. Опять перебиваешь?.. Ты, с не музыкальными, слышишь, гвардии рядовой? Я же тебе сказала: с не музыкальными отойди в сторонку и не путайся под музыкальными...» – пластинка вдруг оборвалась. Видно, Петька остановил её пальцем. Кто-то глухо, как в самоварную трубу, спросил: «Чащу-ухин, как же тебе быть?.. Бы-ыть... Бы-ыть...» – тянется. От этого «ы-ыы...» будто дымом обволакивает голову. И сам я уже поплыл в этом странном дыму, совсем не задыхаясь. И это так странно...
Вдруг... какая-то огромная, вся в огнях, комната. И не комната, а дворцовый зал. С большими стрельчатыми окнами. В стёклах трещины. От них тянет холодным воздухом.
Посреди зала застыла на одной ножке балерина. Вот она повернулась на розовом носочке. Медленно, плавно сделала оборот и сказала голосом диктора по радио; «Я – великая Елена Дунаева. Бывшая воспитанница Дома культуры пищевиков... Я горжусь...» Эхо повторило: «А-ааа... э – икая... у-аева... и-таница... и-ищевиков...»
Неожиданно распахнулись высокие тяжёлые двери с вырезанными из дерева позолоченными ветками, с золочеными попугаями на них. На пороге – разъярённый пират. В чёрной тельняшке. В кривых зубах кривой нож с чёрной кривой ручкой. Одно ухо обмороженное, чёрное – лопухом. В ухе болтается большая чёрная серьга. Один глаз закрыт чёрной повязкой. На плече у пирата – чёрный кот.
Я изо всех сил стараюсь не узнать пирата. Но кто-то громко и глухо провыл в самоварную трубу: «Чащухин, это ты-ы!.. Знай, вот здесь прибьёшь полочку для цветочного горшка...» «Какая ещё чёртова полочка?!.» – мелькнуло в голове.
«Кар-раул!» – разом гаркнули золочёные попугаи с золочёных ветвей. Джигит, учуяв чужой запах, взвыл у меня на плече. Он поднял лапу с растопыренными когтями. Заорал человеческим голосом: «Держи её, Ромка!..»
Дунаева бросилась бежать. Мы – за ней. Её коричневые волосы развевались за спиной.
Из-за ножа в зубах я задыхался. Хотел выплюнуть, но он, – как приклеенный клеем «Момент». А Джигит подливал масло в огонь, вопил: «Догоняй!.. Обходи её справа, по плинтусу!..»
Мы мчались каким-то дворцовым коридором. Он был куда светлее и шире, чем Длинная Нога. Мы действительно мчались. Потому что я сидел на велосипеде и давил ногами педали.
Неожиданно у нас на пути возникла продуктовая сумка. Большая, как письменный стол директора школы Игоря Петровича. Одновременно она походила на плетёную вагонетку с площади Разногласий.
Последнее, что я увидел – был китайский термос. Блестящий колпак ведёрного размера торчал из сумки. И – мы врезались в эту сумку...
– Ромка, ты? – слышу я голос Данил Данилыча. Весь мокрый, в ужасе, выкарабкиваюсь из тулупа. – Докладывай, чего опять набедокурил? – тычет он в меня своим мясистым кулаком.
Я молчу. Всё никак не придти в себя.
– Не сопи, как паровая помпа. Будет переживать-то, – ворчит Данил Данилыч в потёмках. – Какие наши годы. Слышь, Ромка? Не печалься и не хмурь бровей, понял?..
– Данил Данилыч...
– Чего?
– А коричневые волосы бывают?
– Ты про мужские, женские или лошадиные?
– Ну, эти... женские...
–Вот оно что... Такие именуются покрасивше: каштановыми. Тоже мне сказанул, коричневые... В коричневый колер заборы красят.