Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
101
На базе – Судьба Малыша – Поединок завхозов
И пошла трудовая жизнь на базе.
Для начала Масюк приказал нам с Ефимычем подлатать забор вокруг базы. Затем пошла заготовка дров. Мы трое и пятеро ребят с базы ВСЕГЕИ занялись этим делом на катере соседей.
Когда не удавалось заполучить катер, я вытаскивал наше отрядное барохло во двор. Сушил, проветривал. Достал и ТОЗовку – прошлогодний подарок. Повертел, смазал. Спросил у Масюка: «Как там мой Малыш?» «Понятия не имею», - отмахнулся тот.
В тот же вечер пошёл к Благоеву. Он узнал меня, но смотрел хмуро. Внутри закипело: «Сучонок!..» «Так что с собакой?..» - спрашиваю. «Нет твоей собаки. Пришлось пристрелить…» - смотрит в сторону. «Как так?!» - спрашиваю, а сам думаю: «Темнит паскуда. Малыша моего хочет зажилить…» «Хороший пёс был, – не сразу начал Благоев. - И к делу – в самый раз. Но молодой, горячий… Попал в капкан левой передней… Раздробило… Заражение началось…»
Я знал, что здесь любую собаку с малейшим ущербом пристреливают. Даже если отличная охотница, но жмётся к хозяину, почуяв медведя. И при таком «дефекте» - никакой пощады.
Было ясно – Благоев не врал.
Несколько дней я ходил, сам не свой. Оказалось, во время театральной зимы я крепко привязался к собаке. Все уши прожужжал Стасу, под музыку Верди и Минкуса, о том, что в Туруханске ждёт меня мой подросший Малыш… Ефимыч, сочувствуя, старался отвлечь меня. Иногда по вечерам, уже в потёмках, он звал на берег. Как раз напротив нашей калитки была лавка. С этого места открывался величественнейший вид водного разлива двух стекающихся рек. Енисея и Нижней Тунгуски.
Берег очень высокий. Видать далеко. Словно с крыши высотного дома.
Часами можно сидеть и смотреть на мощь бегущего простора воды. Видеть редкие суда, кандыбающие в Игарку, Дудинку, на Диксон.
Здесь, на лавочке, любят посиживать и два хозяйственника. Наш Масюк и Краюхин – завхоз соседней базы.
Краюхин лысенький, востроглазый. Плотненький, ловкий в быстрых движениях. И, вроде как, никакой важности, солидности, по сравнению с нашим Масюком. Но зато как он умел объегорить, когда ему того желалось. Или вдруг выставить на смех человека. С такой невинностью на челе, что нельзя было усомниться: человеку-то старались сделать лишь тепло и уютно…
И вот на лавочке, «устремляя взоры в даль», сидят Масюк с Краюхиным. Мы с Ефимычем чуть позади, навалившись на забор, тихо покуриваем. Ждём представления.
Уже смеркается. На небе всё ярче прорезываются звёзды. Свет их лучей набирает силу, и далеко-далеко на тёмном водном просторе вдруг вспыхивает отражение этого света, словно отблеск алмазной грани…
И вдруг Краюхин: «Коль, глянь! Никак на «Бахте» Бан-Баныч прёт?!.»
Долгое молчание. «Сам ты Бан-Баныч!.. Это же на своём «Соболе» Митяй Чепелев!» «Да что ты говоришь?!. А ну, как ты и прав?.. Ты же вон - в четыре гляделки зыришь, а я - только в две. Так что, где нам дуракам чай пить?..» - без всякой ухмылки говорит Краюхин.
На ноке-рее буксира, идущего вниз, хорошо видны огни. Видны и красные огни створных фарватерных знаков.
«Да на!.. На!.. - глянь сам, - сердится Масюк. Он биноклем толкает в бок Краюхина. – Погляди и успокойся!» «Я давно спокоен. Не мне ж тонуть на «Соболе»… « А с чего ему тонуть? Сказанул тоже… Походка у буксира Чепелевская…» «А ты, штурман дальнего плавания, - спокойно возражает Краюхин, - приставь снова к гляделкам свой бинокль. Да посмотри повнимательней. Глянь, как он идёт от знака к знаку… Видишь?..»
Масюк видит правоту Краюхина, но не сдаваться же за просто так.
Оба долго молчат. Наконец Краюхин говорит: «Может, ты и прав. Однако заметь: он же, пьянь береговая, галсами идёт!.. Будто от обстрела уходит. Разве Митька так ходит? Так ходит только Бан-Баныч, когда глаза зальёт. Поди и песни горланит. Слышишь?» «Да отсюда разве услышишь?» - попадается на удочку Масюк. «Где тебе услышать, - тянет Краюхин. – Ежели ты и в бинокль чёрта лысого видишь…» «Да пошёл ты… на хутор бабочек ловить!..» - вскакивает Масюк и направляется к калитке.
«Командир, бинокль оставил! Забери струмент, без него тебе не выиграть - говорит Краюхин и добавляет. – Так какой у нас счёт? Кажись пять – три. Не в твою пользу…»
Мы с Ефимычем повисаем на заборе в бессилье от сдавливаемого смеха.
102
Приплывают Валентин и Стас – Улетаем – Могли бы, но не брякнулись…
Приходит наконец сообщение, что Стаса Валентин отстоял.
Они уже вылетели в Красноярск. Там им надо было зайти к Викентию, забрать три мешка картошки, погрузиться на пароход и… до Туруханска.
Я радовался за Стаса, хоть человек Енисей увидит.
Наконец приплыли и они. «Ну, как?..» - спрашиваю Стаса. Ничего не ответил. Только заторможенно улыбался бледным опухшим лицом. Улыбался как-то пришибленно. Я насторожился – не случилось ли чего у пацана?.. Не заработал ли стресс на почве расставания с любимой женой и мамулей?
Повторил свой вопрос. Стас только приподнял руки, развёл их в стороны и – уронил. Мол, чего тут говорить…
Но тревога моя не проходила. Стас отвечал на вопросы не сразу. И уж очень рассеянно. Странно, но Валентин, похоже, этого не замечал.
Два дня Стас выходил за пределы базы и подолгу стоял, глядя на водную гладь сошедшихся двух могучих рек.
То вдруг уставится на лежащую, поперёк тротуара, собаку. И так пристально разглядывает её, словно хочет загипнотизировать на вечный отдых.
Я старался найти объяснение этим странностям. Всё-таки жизнь «субъекта» прошла в потёмках театрального закулисья. И вдруг – на тебе! Будто морковину выдернули из земли… Столько света, столько простора. И жизнь вокруг такая, о существовании которой и не подозревалось.
Слава Богу, «мягкий обморок» сознания нашего новичка всё же растворился в хлопотах и деловых заботах.
Валентин уже договаривался в порту насчёт вертолёта.
Мы проверили ещё раз всё барахло, основательно упаковали. Вывезли в порт.
Уговорили хозяина Моряка дать нам его снова с собой до осени. Хоть он и законченный тунеядец, но всё – живая душа.
Летуны чего-то тянули. Хотя погода стояла, на наш взгляд, пригодной для дела. В ожидании сидели мы, как на иголках. Боялись. Если погода вдруг испортится, то можем основательно застрять. Потом придётся спешить… Да и житиё на базе, в конце концов, приедается. Хочется усвистать куда подальше. Как-то вечерком сидим на крыльце, покуриваем. Огоньки цигарок, как на бакенах…
Выходит Масюк, и тоном фельдмаршала: «Всё. Хватит дрыном груши околачивать!.. Филипповцы, завтра в десять быть в порту. Летите». От долгожданной вести бакенные огоньки беспорядочно замельтешили.
Утром в порту опять началась обычная перебранка с пилотами. Опять им казалось, что у нас многовато груза. Опять они требовали перевзвесить. И опять мы норовили (на всякий случай) протащить баул - другой, минуя весы.
Уж такие они… И такие уж мы – те же самые.
Кстати, оба пилота показались мне усталыми. Видно было, что им бы сейчас в постельку, а не трястись в облаках с четырьмя пентюхами.
Я ткнулся своей интуицией в черепную коробку командира. Прочёл там: «Ханурики, охламоны… Всё ищут-ищут чего-то… И ни черта ведь не находят… А бюджетные денюжки отсасывают, пидоры…»
Но вот погрузились.
Валентин со Стасом и Моряком разбросали свои телеса в салоне на куче нашего скарба. Приготовились кемарить.
Мне же в дороге, сколько не ездил, не летал, не плыл, - спать не хотелось. Привычка. Да и боязно пропустить что-нибудь интересное. Даже пасущаяся на лугу коза, привязанная к колышку, там - за окном вагона, и та – оказывалась достойной моей бессонницы.
Короче, взял я широкий ремень одного кресла и пристегнул его к подлокотнику другого кресла. В результате нехитрой манипуляции, оказался сидящим между командиром и штурманом.
И сидим мы эдак в ряд все трое. Будто в ложе на спектакле. И смотрим на сцену. А там – за стеклом – есть что посмотреть. Чем полюбоваться. Но сначала надо взлететь.
Взлетаем. Очень тяжело, натужно. Пилоты недовольно косятся на меня и бубнят простые привычные ругательства-комментарии, соответствующие моменту.
Слава Богу, от земли оторвались. Вертолёт повисел чуток и, как бык, опустив голову вниз, дёрнулся вперёд и – заскользил. На невидимую красную тряпку тореодора…
А грохоту при этом! Грохоту!.. Нет, что-то в этой технике недоработано – ну, столько грохоту.
Со временем уши попривыкли. Даже можно было расслышать человеческие слова. Да и режим работы винтов изменился – теперь он был мягче и глуше.
Командир и штурман стали вспоминать вчерашний вечер. Оказалось, они отмечали рождение дочки у одного из пилотов другого экипажа. По столь серьёзному поводу слегка выпили. И, чтобы отвлечься и не шибко захмелеть, завелись гонять бильярдные шары. Да так завелись, что чуть ли не до утра шмаляли по лузам дуплетами.
И вот теперь им не в резвую охоту вести машину.
Набрав высоту, встав на курс, пилоты приумолкли. То ли пригорюнились, осуждая себя за недавнее разухабистое поведение, то ли мысленно решая семейно-домашние проблемы.
На вопросы мои отвечают редко и неохотно. Мол, отстань. Сиди и смотри в окошко, а нам надо «собраться с мыслями». Я отстал.
Сижу, рассеянно смотрю вперёд, а ватными мозгами чёрт знает где. Как-то тоже захотелось прилечь, сладко потянуться.
Вдруг до меня доходит, что впереди валуны сопки. И что каменюки эти всё крупнее и крупнее… Ощущение, будто я каменистый ландшафт разглядываю в лупу. Степень увеличения возрастает… «Ну, - думаю, - шутники ребята, дурака валяют. Попугать хотят…»
Глянул я влево, а командир-то спит. Натуральным образом. Глянул я вправо, а штурман – тоже в полном отрубе. Как говорится, чисто, конкретно, в натуре…
Каменюки же перед глазами всё крупнее. Что делать?.. Крикнуть?.. Так водилы с перепугу дров наломают.
Летим. Чтобы, значит, в сопку врезаться.
Хорошо ребятам, что там сзади спят на куче нашего барахла. Уйдут, не проснувшись.
Все эти мысленные мои экзерсисы длились на самом деле сотые доли секунды.
Левая моя рука ложится на затылок командира. И кто только надоумил?..
Сверлю взглядом его безмятежный профиль. Пальцы мои мягко шевелят короткий ворс волосни.
Командир открывает глаза. Врубается. Рули на себя. Мы взмываем. Мы успеваем…
При этом все трое чуть не вываливаемся из кресел.
Слышен грохот, крики, громкие ругательства из салонного отсека. Лай очумевшего Моряка. Мои сотоварищи, сладко дремавшие, разлетелись с кучи барахла кубарем - кто куда.
Валентин, с красным лицом, во всём блеске справедливого гнева, пролез в кабину. «Вы что?!.» – заорал. И понёс: «Трата-та-та!.. Трата-та-та!..»
Ничего не ответили водилы. Штурман теперь смотрел вперёд сурово, спокойно и… бдительно. Как заслуженный пограничник…
И уже когда сели. Когда разгрузились, командир, прощаясь, сказал мне: «Пять душ чуть на тот свет не ушло…» «Каких пять?.. А Моряк – пёс наш?.. Тоже ведь живая душа…» «Цену себе набиваешь… - усмехнулся и продолжил: - Наградить бы тебя… Да ведь всякий подвиг – это же чьё-то разгильдяйство. А признаваться в том кому охота…» - и пожал мне руку.
В голове мелькнула высокопарная чушь: «Иное рукопожатие ценнее награды…» Красяво-то как!..
103
Маршруты по Вельмо – Талант Стасика во всём блеске –
Вечная истина: не мечите бисера…
На сей раз мы оказались в верховьях реки Вельмо. Приток Подкаменной Тунгуски.
У нас был понтон грузоподъёмностью в тонну. Был самодельный транец под лодочный мотор «Москва». Всё хорошо, только каждый раз приходилось заранее выбирать место для стоянки, ставить палатку, мудрить с антенной для рации. Словом, хлопот хватало. Даже дрова для костра возили на своём пароходе, чтобы не кувыркаться потом в потёмках, когда сил оставалось лишь на пожрать и заползти в спальник.
Пошли маршруты по приточным речушкам. И если мы с Валентином уходили дней на пять-семь, то нам очень нетерпелось поскорее вернуться в лагерь, где нас ждал Стас. Он оказался действительно надёжным парнем. Я радовался тому, что строгому, в отношении кадров, Валентину, не к чему было придраться. Мало того, мы быстро оценили поварские способности новичка. Готовил он божественно! И откуда такие способности у рядового осветителя театра оперы и балета имени Кирова?..
Я иногда не выдерживал, спрашивал его: а не пишет ли он стихи? На что он с раздражением отвечал: «Нет. Не пишу». Впрочем, и по глазам видно было: человек не врёт…
Даже к приготовлению простой каши Стас относился непомерно творчески. Он не мог допустить, чтобы, цвет каши был, скажем, однооборазно-жёлтый. С помощью каких-то корешков и трав (этого добра он приволок из Питера целую наволочку) он менял расцветку и запах конечного продукта. При этом он пускался в объяснения: что, почему и зачем… Нам с Валентином, уже изрядно одичавшим, хотелось жрать. Эти полунаучные объяснения шибко нас раздражали. Но мы не смели об этом и заикнуться. Мы видели с каким религиозным самозабвением трудился человек над пищей, что любое слабое наше брюзжание было бы просто кощунством. Мы терпели. Но иногда срывались. Редко, но бывало…
Случалось это, когда мы возвращались из маршрута. На подходе, выстрелом, давали Стасу сигнал: встречай!..
Уже в темноте продираемся сквозь высокую траву и кусты. Память властно, широкими мазками, рисует в мозгу шик и роскошь предстоящей трапезы. Мы то и дело облизываемся. Не удержаться…
Эти ресторанные щи!.. От воспоминания о них в голове начинали заходить шарики за ролики. А жареный хариус с гарниром из сухой картошечки, размоченной в каком-то хитром растительном растворе!.. Когда всё это под заслуженный стопарь!.. Когда облизывая пальцы, можешь нечаянно откусить разомлевшую от кайфу фалангу.
Господи, продираясь последние десятки метров к костру, заполыхавшему весело и приветливо, мы уже видели как наш Стас ловко и быстро; радостно и громко напевая, суетится у костра. Ему не терпится накормить нас и обогреть теплом своего участливого сердца. Моя душа ликует от мысли, что это я уцепил такой ценный кадр. Такой самородок…
Рядом с костром лежит Моряк. Он, подлец, уже чует нас. Но ему лень оторвать задницу и поспешить навстречу начальству. Впрочем, пожалуй, его лень объясняется тем, что он всегда перекормлен. У Кузьмича так было, теперь и у Стаса. С печалью замечал я, что это обстоятельство развратило собаку вконец. Наше типичное: «Хотели как лучше…»
Валентин не раз делал Стасу по этому поводу строгие выговоры. Но заносить их в личное дело повара у него не поднималась рука. Почему? Прояснится на этой же странице…
Ну вот! Мы уже у палатки. Мы - дома. Мы уже наскоро умылись. Мы сидим у костра на уютных чурбачках. Перед нами стол из ящика. Он накрыт чем-то белым. Жрать так хочется, что не до выяснения фактуры материала, которым он накрыт…
Перед нами тарелки. Не алюминиевые миски, а белые – из фарфора. Стас умудрился притащить их аж из Питера. И самое удивительное, - они не разбились и тогда, когда мы сами чуть не разбились вместе с вертолётом...
Стас наливает в тарелки. Я – в стаканы. Я же произношу первый - свой краткий, на все случаи жизни, - тост: «Чтоб дети грому не боялись!..»
С тем наваливаемся на первое.
Одолели. Передых -перекур. Курю я один. Но смачно – за троих.
Дело доходит до второго блюда. И тут начинаются художества нашего повара, за которые я бы в иные минуты просто убил бы. А Валентин, как он говорил, пинком под зад вынес бы его из славного коллектива геологического отряда института ВНИГРИ…
Читатель, дорогой, ты поймёшь в чём дело и, думаю, согласишься с нами. Вот смотри: Стас склоняется над тарелками и начинает создавать неповторимые натюрморты в каждой. Передвигает куски, меняет их местами, раскладывает какие-то листики то там, то сям. Как настоящий художник в упоении творческого труда, он уже не замечает ничего вокруг.
А мы-то с Валентином уже опять есть хотим. Мы опять хотим жрать… Ведь мы неделю были в маршруте. Не до обедов было. Весь обратный путь волокли рюкзаки с камнями, то бишь с образцами. Ухайдакались…
Вот добрались. Смолотили первое. Нам бы ковать железо, пока горячо… Да и в стаканах – сохнет… А тут учиняют явное издевательство… И кто? Рядовой работяга. Ну, был бы хоть каким-то занюханным младшим научным сотрудником…
Первым не выдерживает Валентин. Он зло выхватывает у Стаса из рук тарелку. Торопливо трескает, не разбирая что, где в ней лежит. Трескает, извиняюсь, с чавканьем. Не до светских приличий. Не до тонкостей обсасывания деталей…
Пока Стас в глубоком ступоре от увиденного и от услышанного, пока он хлопает повлажневшими глазами, я хватаю вторую тарелку и следую примеру начальника. А как же иначе?.. Мы здесь ежеминутно на службе. Даже когда отправляемся до ветру.
Стас оскорблён. Он молчит. Вернее, молча сопит. Наконец говорит: «Хотел вас приветить… по-графски… А вы… как свиньи…» Он встаёт, поворачивается и уходит в палатку.
Вот сидим мы у костра с Валентином. Желудки набиты, а на душе… стыдоба.
Весь следующий день, как два нашкодивших щенка, пытаемся заглянуть в глаза товарищу по трудовой борьбе. Наше речевое мычание исключительно в извинительном тоне. Но Стас отворачивается. Мы видим, что у парня опускаются руки. В условиях нашей работы – это последнее дело… Тогда Валентин приказывает побродить по окрестностям с ружьишками мне и Стасу. Или с удочками – на перекаты. Сам он остаётся камералить – колдовать над своими рабочими записями. Мне же предстоит ещё и восстановить, пошатнувшийся было, нравственный климат коллектива. Перевести его из минора в мажор. И как можно тактичнее. Тоже – почти научная работа…
104
Прохождение «щёк» - Силой судьбы водружён на постамент – Чёрствое начальство
На понтоне мы передвигаемся быстро и без особых приключений, пока не попадаем в «скальные щёки» с порогами. Тут приходится покувыркаться. Причаливаем к берегу. Изучаем карту. Пробираясь по береговым камням вникаем в расположение порогов и сливов. Обмозговываем маршрут для понтона. И это при том, что по всем правилам и инструкциям мы должны весь груз и сам понтон перенести в обход. Но это потогонная работа, это – потеря времени.
Мы рискуем. Покрываем содержимое понтона брезентом. Плотно и основательно принайтовываем груз и брезент к понтону.
Валентин со Стасом отправляются берегом, в обход скал, прихватив самое главное: оружие, карты и документы. Я же, напялив оранжевый спасжилет, подбираю шест понадёжнее, устраиваюсь с ним в носовой части понтона и… вперёд.
Шестом – то гребя, то табаня, помогаю понтону попадать в нужный слив, намеченный заранее. Словом, проскакиваю с песнями за минуты всю трассу, как лыжник слаломист. И внизу, на последнем плёсе, у берега, жду ребят.
Хорошо. Экономия времени и сил.
У меня уже был опыт прохождения «щёк». Я даже получал удовольствие от таких спусков. Валентин, заметив это, морщился и чертыхался. Он не уставал делать выговоры, урезонивая мою спортивную дурь. Но ничто так не вразумляет, как суровость самой жизни…
Однажды я весело летел вниз по ступеням порогов. Шест мой табанил в нужном месте и с нужным усилием. Скалы, с высокими лиственницами на вершинах, мелькали справа и слева.
И вдруг… Шест с треском ломается. Понтон носом врубается в пологий торец огромного плоского камня. Камешек размером с постамент «Медного всадника». Такой камушек встречается мне второй раз в жизни. Первый – на Фонтанке, 90, когда был призван в армию…
Я, с остатком шеста в руках, силой инерции, вышвырнут на этот камень. От удара из-под брезента даже взлетает высоко в небо и берёзовое полешко дровяного запаса. Понтон, как мячик, отскакивает от камня, течение подхватывает его и проносит мимо. Через секунду он уже мелькает где-то внизу. За ним, в кильватере, проносится и полешко. А ведь оно могло угодить мне по балде. Стоило бы…
Вот стою. Кукую на огромном постаменте. С обломком шеста в руках и… без крошки пищи. Потому как мой постамент, по сути дела, необитаемый остров.
Слева и справа – кипящая в скальных щёках вода. Добежать по камушкам до ближайшего берега нечего и думать.
Всей этой картины мои коллеги не видели.
Пока они набрели на приткнувшийся к берегу понтон. Пока думали: утонул или не утонул товарищ по борьбе?.. Пока двинулись в обратный путь, вглядываясь в безобразия реки: не завиднеется ли где оранжевый спасжилет.
Смеркалось, когда мы друг друга наконец разглядели. От неловкости за свой подвиг - хотелось спрятаться в кусты. Но на моём постаменте они не росли.
Из Валентина, на ту минуту, уже и пар негодования высвистел. Его хватило лишь на вялое родительско-слюнтяйское брюзжание: «Я тебя, мудозвона, поставлю в угол!.. На горох коленями поставлю! Романтик вшивый!..» - устало кричал он.
И пришлось мне всю ночь промаячить на гранитном постаменте.
Половина следующего дня ушла на то, чтобы Валентин со Стасом протянули надо мной капроновый трос с берега на берег. Натянули и закрепили. Словом, возни хватило.
Когда всё было готово, Валентин крикнул: «Цепляйся и ползи!»
Вспомнил как перебирают лапами по горизонтальным лианам человекоподобные, и - пополз.
Сооружение оказалось надёжным.
На радостях стал требовать от руководства отметить спасение члена экипажа. На что руководство показало фигу. С таким руководством много ли дельного наработаешь?..
105
Конец сезона – На попутной барже по Енисею до Туруханска
Остальная часть сезона прошла без особых приключений.
Говоря о приятном, следовало бы отметить, что на притоках Подкаменной смородины красной и чёрной куда более, чем мы встречали на берегах других рек.
Пожёвывая «сладку ягоду» и попивая целебные соки, спустились к Енисею. Перебрались через него. Дождались попутной баржи.
На дне её глубокого трюма, отсыпаясь и блаженствуя от безделья, спустились к Туруханску…
106
Дома – Женщины Станислава – УНР-46 – Успехи Жорки Лаврентьева
Вот мы и дома, в Питере.
Как-то заехал к Стасу. Хотелось отчитаться перед его мамулей и супружницей. Мол, обещал вернуть «сокровище»? Извольте получить.
И увидел. Женская часть семьи бросала на своего «надёжу» трепетно- восхищённые взоры. Стас принимал их с достоинством. Спокойный, с уверенными движениями. Выглядел мужиком. Оставалось заматереть. Что он и сделал с годами. Всё в тех же экспедициях, уже без меня…
А сейчас, даже малюсенькое, недавно родившееся существо женского полу, не могло отвести зачарованных глазёнок от своего папули. Понятное дело, видело впервые, глаз ещё не замылился и «объект» показался достойным изучения…
Стас бросал короткий взгляд на это своё мелкое существо, и заметно смущался. Как-то надо было вести себя с младенцем определённым образом, но как?.. Опыта ещё не было, и это озадачивало.
Остальные две женщины невольно гладили по плечу своего героя . Мол, не горюй, научишься. А потом, мы же тут рядом – выручим, ежели чего…
Со слов Стаса я понял, что возвращаться в театр он не намерен. Меня это удивило. «В повара пойдёшь?..» - вырвалось. «Нет», - отвечает. «Но ты же ничего больше не умеешь!..» «Пойду на курсы шоферов, права получу…» - и он посмотрел на своих женщин: не возникнет ли кто поперёк. Никто не возник. На их лицах процветало одно великодушное смирение. А младенец, так тот весело и одобрительно пузырил прозрачными слюнками. Словом, поддерживал батьку…
«А ты как?» - спросил меня Стас. «Пока не знаю…»
Возвращаться в театр мне не хотелось. Для удовлетворения любопытства хватило и одного сезона. И потом, опять иметь дело с Гришкиным. Вспоминая расставание с ним, подумал: вряд ли теперь он меня взял бы.
По поводу того, куда пристроиться, было много советов. Был и такой: «Иди на стройку. Электриком. На стройках работал?» «Работал. Больше на укладке дорожного асфальта. В школьные годы…» «Сказанул!.. Электрик – это тебе не лопатой шуровать».
«Электриком. А что? - подумалось. – Как мне это не приходило в голову». И потом, очень важный момент. Весной я всё равно вынужден буду уволиться. А увольняться со стройки куда легче, чем, скажем, из наладочной конторы. На стройках, известное дело, текучка. Там не воспринимают уход работника как «предательство».
Нашёлся и человек, у которого родственник работал в одном из УНР. Расшифровывалось просто: «Управление Начальника Работ».
Устроиться туда не составило особого труда. Правда, шероховатый момент был. Начальник отдела кадров долго вертел мою трудовую. Бегал куда-то с нею, кому-то показывал. Что-то его насторожило в документе. Но что? Оказалось то, что я наладчик по автоматике, радист и вдруг прошусь простым электриком по четвёртому разряду. Почему? Какой резон? Я это уловил и ляпнул: «Знаете, я, может, весной уволюсь. Опять поеду служить Родине. Радистом». Кадровик успокоился. Похоже, «служить Родине» и убаюкало дяденьку. Успокоился и я – не надо было больше темнить.
Взяли. Потому как любые кадры на стройках тогда нужны были позарез.
Я, конечно, перед заходом в ОК УНР-46, зашёл к своим – в ЛСПНУ. Повидался с ребятами. Узнал, что мой Лаврентьев в Узбекистане. На большой ТЭЦ. В прорабах ходит. Карьера!.. А ведь взяли по третьему разряду монтажником. Под честное слово. И ещё: он приезжал в Питер. Поступил в университет на заочный курс физмата. С блеском. «Ай, да Жорка! Наконец-то!.. Знай наших!..» - исторг мой душевный гейзер на это известие.
Зашёл к Валентине Петровне. Хотелось почувствовать обстановку. А повод – успехи моего протеже.
Поговорили. Она всё расспрашивала меня об экспедиции. Но как-то с ядовитыми усмешечками. Мол, ну и балбес ты, такой чепухой заниматься… Я же всё больше налегал на разговор о Жорке. Невольно выхваляясь тем, что это я его привёл. «Сам-то не собираешься к нам возвращаться?..- спросила она наконец. - А то давай, возьмём». Слышать мне это было приятно. Так же как помнить, что есть надёжный вариант. «Ну, зачем, - говорю, - Валентина Петровна вам работник до весны?» «Ладно, - отвечает, - набегаешься – приходи». «Вот за это агромадное пионерское спасибо!». С тем и расстались.
107
Условия работы – Инструктаж Коленкина – Трудовые будни
На Белоостровской возводился большой многоэтажный жилой дом. Нулевой цикл был уже освоен. Гнали первый и второй этажи.
Я нашёл бригадира электриков Коленкина. Звали его Вася. Он объяснил мне смысл моей работы. Я должен был подключать переносные трансформаторы, следить за тем, чтобы их не угробили работяги. Подключать переносные прожектора и ламповые гирлянды для работы в помещениях. «Они будут просить тебя другой раз повесить лишнюю лампу то здесь, то там. Так ты не поддавайся. Будь построже, а то на голову сядут. Они ж кокают наши лампы – только так. Бывает, делают, чтобы нам поднагадить. У нас с лампами перерасход, а им по барабану, до фени им… И помни, ты им ничего не должен. Ты – не в строительной бригаде. Ты – в моей, - Вася ткнул пальцем в грудь с напором, будто я имел что-то против. - А обслуживать будешь всю кодлу Мухамедзянова. И смотри, чтобы на тебе не ездили. Если чего, какой конфликт, зови меня…»
Я обошёл территорию работы бригады, запоминая, где установлены переносные источники питания с рубильниками и предохранителями.
Самого Рашида Мухомедзянова не встретил. Как я понял, он человек страшно занятой. Всё время что-то и где-то выбивает для работы артели.
Бригада, как мне показалось, огромная. Много женщин. Мужики – каменщики, сварщики, стропаля. В разговорах между собой, они то и дело упоминали фамилию бригадира с каким-то сокровенным почтением. Как мужики барина. «Ну и хмырь, видать, этот бригадир, - думал я. – Сработаемся ли? Ладно, ежели чего, строек много. И бригадиров разных – тоже…»
Уходя с работы, я немного задерживался. Старался обесточить те участки, которые не понадобятся для второй смены. Утром приходил пораньше, чтобы уловить фронт предстоящих дел.
Вскоре у меня появился контакт с женщинами штукатурами и малярами. Я не ждал, пока меня будут просить прибавить света в том или ином месте. Переноски прокладывал так, чтобы тётенькам было удобно. Они это уловили. Отвечали доброжелательными улыбками и шуточным трёпом.
Зато Коленкин скривил губу, увидев мои дела. «Мухомедзянову жопу решил лизать?.. Давай, давай. Ему такие нужны…» «Вася, запомни, - говорю, - жопу я никогда и никому не лизал. Уйми тараканов, которые у тебя в балде шустрят…» Коленкин так на меня посмотрел, что я подумал: «А ведь пёрнет в карман при случае. Уж точно…»
У меня и с каменщиками установились нормальные отношения. Как-то попросил у одного прогнать ряд кирпичей. Он разрешил, приготовившись позубоскалить. Но я вспомнил уроки старого своего учителя Дормидонта Васильевича. Пристукивая мастерком, быстро и ровно уложил кирпичи в раствор. Зазоры между ними были одинаковыми. И по отвесу – всё было тип-топ. Каменщик мне только сказал: «Ничего, парень. Годится. Переходи к нам. У нас больше платят…Ты сходи к Мухамедзянову…» «Это идея. Надо подумать…» - говорю.
108
Бульдозерист Бирюков – Гнев бригадира – Соратников пора осаживать…
Впервые я этого Мухамедзянова не увидел, а услышал.
В большом просторном помещении обычно собиралась вся бригада на обеденный перекус. Здесь же и решались все внутренние проблемы. Здесь работяги получали как одобрения со стороны бригадира, так и выволочки. Тут им сообщалось о взятых соцобязательствах, которые они должны были выполнить на «си-сю-ся процентов…»
Здесь же разбирались жалобы одних на других. Даже в семейные дела членов бригады Мухамедзянов влезал, как в карманы своей синей робы. Миловал и казнил тут же. Не отходя от кассы…
Да, это был от природы деспот. Но его руки, - как я позднее разглядел -огромные, с глубокими трещинами на пальцах. Сами тёмные пальцы напоминали обрубки стальной арматуры. Эти, неуклюжие на вид руки, знали любую работу. В любую минуту они могли ловко, играючи показать что и как надо…
Бригада работала на один наряд. Кому сколько заплатить, решалось на общем собрании. Естественно, вершителем раздачи материального достатка был он – Мухамедзянов. Вершина вертикали локальной власти. И, как я потом убедился, вершина была вполне справедливой. Редкий случай…
И ещё. Он являлся орденоносцем. У него был орден Трудового Красного Знамени. Штука редкая. Потому, будучи сам работяга из работяг, - он вызывал у подчинённых невольное и безоговорочное поклонение, близкое к трепету.
И вот, проходя как-то по коридору мимо, слышу грохочет цунами генеральского разноса. Мухамедзянов песочит бульдозериста Бирюкова. От этого ора, казалось, поёживаются и кирпичи, которые ещё не схватились раствором.
Долго не мог понять: в чём вина Бирюкова? Оказалось, он, будучи под лёгкой балдой, поехал на своём гусеничном инструменте через два перекрёстка в гастроном за бутылкой.
О том раструбило бригадное сарафанное радио.
Сам бригадир в день диверсии Бирюкова пропадал в конторе, бегал по начальству.
Но пришёл час возмездия, и засверкали молнии над головой бульдозериста. Не за то, что гусеницами изуродовал асфальт на двух перекрёстках. А за то, что казённую технику использовал в личных целях. И – главное - угробил в тех же целях полведра государственной солярки. Особенно Мухамедзянов напирал на бездарную потерю казённого горючего в то время, как вся страна напрягается в трудовом порыве…
Про «трудовой порыв» Мухамедзянов говорил искренне. Он глубоко верил в него. И в «светлое будущее» - тоже. Он строил его своими руками, и потому его гнев был справедлив.
В таком гневе, как потом рассказывали мне каменщики, бригадир пару раз тряхнул за шкирку Бирюкова. Так, что пуговицы с комбинезона посыпались спелыми лесными орехами. Бригадир показал бульдозеристу свой смертоубийственный кулак, но оставил жить. Правда, лишил всех ближайших премий…
После этого мне как-то не очень-то хотелось встретиться с суровым пастухом большого стада.
Он же, как будто и не знал о моём существовании. Иногда мой взгляд натыкался на его широкое хмурое лицо в окне. Мне казалось, он смотрит на меня и обдумывает план вселенского разноса нового электрика.
Иногда, когда у меня было время, я принимал машину с раствором, с плитами перекрытий и стен. Тут надо было стропалить. Научился.
Подключался чаще всего, когда бригада обедала. Делал это я в охотку. Без всякого расчёта и чьих-то указаний. Но работяги подсобники очень скоро стали считать моё «усердие» обязанностью. Был уже случай, когда они осерчали, покатили на меня бочку. Я не подоспел вовремя, к разгрузке машины со стеклопакетами.
Пора было осаживать соратников по борьбе…
109
Схватка с Мухамедзяновым – Стаканы, налитые всклянь
Однажды разгружаю машину с перекрытиями. Глянул случайно на окно - Мухамедзянов. Смотрит. На меня. Зло смотрит… Я даже струхнул.
Не успел разгрузить трейлер, подбегает тётенька штукатур: «Иди. Тебя бригадир зовёт». «У меня бригадир Коленкин», - говорю. А сам думаю: «Дуролом, перед кем выпендриваешься? Перед тётенькой… Ты иди выпендрись перед Карабасом - Барабасом…» И я пошёл.
Вхожу. Смотрю в лицо ему. Невольно замечаю, что ростом и статью он Челубей Челубеем…
Ловлю себя на мысли, что он мне жгуче неприятен со всеми своими достоинствами и живописностью. «Эх, - мелькнуло – Пересвета на тебя нет! ..»
Он тоже сверлит меня взглядом. Долго и неприязненно.
Я не выдержал: «Так в чём дело?»
Он – будто не слышит. Привык первым наезжать…
«Ты какого хуя у меня тут стропалишь?!..» - его голос сразу покатился, как булыган по жестяной кровле.
Я растерялся. Не ожидал упрёка. Да ещё в тоне выговора-угрозы.
«Да так, - говорю. – Дай, думаю, подсоблю. В минуту свободную. Что ж в том худого?..» «А у тебя ксива есть?.» «Какая ксива? На такую хренотень ещё и ксиву?!.» «А ты как думал? Тебя плита придавит – Мухамедзянов отвечай?!.» - заорал он, скорее от моей бестолковости. Тут до меня дошло то, что я стропалил, не имея на то никаких прав по технике безопасности. Словом, опять лизанул злополучную железяку… Опять спасал утопающего, не умея плавать…
Да-а, уел меня чётко. Я даже почувствовал неловкость вины. Ведь и в голову не приходило…
Я невольно улыбнулся. Поймал себя на том, что смотрю в его лицо с почтительным любопытством. «Чего лыбишься?!. - взвился он. – Под сраку пинка захотел?!» «Ладно орать-то, - говорю. – Я вам не родственник, чтобы со мной так… А ежели по делу, то понял: виноват».
Круглое лицо Челубея вдруг расплылось огромным блином по сковороде – мышцы расслабились. Он как-то разом сник. Мощная энергетика агрессии ушла. Как из воздушного шарика, напоровшегося на иглу. Лоб покрылся бисером пота. Чёрные прямые волосы залоснились…
«Выпьешь со мной..» - говорит без наезда, но строго, по-командирски. Тоном, не допускающим возражение.
Я обалдел. «На вшивость проверяете? – говорю. - В рабочее-то время… На то ксиву давайте». Тут и он улыбнулся.
«Ещё же обед», - говорит.
Действительно, обед бригады кончился только-только. И кроме меня было ещё три-четыре человека. Дожёвывали и заодно любовались своим бригадиром.
«Так выпьешь?» - повторил он чуть мягче и уже чуток вопросительно. «Можно», - говорю. «Гришка, давай, доставай…» - скомандовал он.
Гришка полез в тумбочку, в которой всегда была бутылка-другая. Водку держали больше на случай приезда прораба Захваткина.
Прораб, конченный человек, уже без глотка не мог ничего дельного сказать или сделать. Только ежели настроение на ту минуту было у него сносным, бубнил: «Вы на моей могилке, - Когда взойдёт луна, - Поставьте три бутылки Креплёного вина…» И в тоне этих слов была не столько шутливая просьба, сколько тягостное осознание своей конченности…
«Садись», - сказал Мухамедзянов. Я сел напротив. Гришка поставил между нами два гранёных стакана. Мухамедзянов взял у него бутылку и, глядя мне в глаза, медленно налил оба всклянь. «Как?..» - спросил. «Попробую, хоть и ксивы на то не имею…» Он улыбнулся. В его широкой улыбке я почувствовал невольное тепло расположения.
На столе между нами - ломоть чёрного хлеба. Мухамедзянов отломил себе. Жестом предложил сделать то же самое.
«Так за что?..» - спросил. «Чтоб дети грому не боялись?..» - говорю. «Ну, давай», - ещё дружелюбнее улыбнулся Карабас-Барабас.
Он внимательно следил за тем как я, не морщась, обработал посудину. Не спеша занюхал ржаным. Крякнул коротко, без надрыва.
110
Зачислен в бригаду Карабаса-Барабаса - Хозяин Смольного –
Не стройка, а сумасшедший дом – Мухамедзянов - краса и гордость…
В конце месяца я случайно узнал, что включён в список бригады. А в зарплату получил денег вдвое больше, чем имел как простой электрик. Такого в бригаде ещё не бывало. Работяги при встрече со мной улыбались и показывали отогнутый большой палец.
Больше мы с Мухамедзяновым за стаканом не встречались. Не вызывал он меня и к себе. Не хвалил, не распекал. Но я знал, что он очень даже в курсе всего того, что я делаю.
Ну и ,конечно, стропалить я перестал, что вызвало недовольство некоторых работяг. Но вякать вслух они не посмели.
Наконец, я как-то невольно даже и полюбил Карабаса-Барабаса, он же числился у меня и под псевдонимом Челубей…
А проникся я к нему после одного случая.
Нашу стройку должен был посетить сам глава Смольного той поры - Григорий Романов. Грозный товарищ. Мог любого по элементарной блажи буквально стереть в порошок. О нём, как о сумасброде-самодуре ходили легенды. Одна из них гласила: на свадьбу своей дочери он потребовал царский семейный столовый сервиз из Эрмитажа. Хранители ценностей музея, вместе со своим руководителем, буквально костьми ложились, дабы сиё позорище миновало «рассадник» мировой культуры. Но товарищ Романов вызвал на партийный ковёр бунтовщиков и так их отдрючил, что они уходили с этого ковра, ковыляя…
…В двадцать первом веке, когда уже не будет на свете товарища Романова, где-то через пяток лет, после того, как суждено будет ему угаснуть на Подмосковной даче, он удостоится. Удостоится мемориальной доски на доме, в котором проживал, командуя Питером. Не за манипуляции ли с музейной посудой?..
Между прочим, поговаривали, что своей безоглядной решительностью вершить суд на месте, не откладывая в долгий ящик, он подражал основателю города Петру Алексеевичу. Эдакий Пётр Первый с партбилетом…
Но не этот ли партбилет делает его обладателя скучновато-занудным?.. Уже хотя бы потому, что наш Первый Секретарь ни разу не подхватил озорной клич государя императора: «Адмиральский час пробил, пора и водку пить!..»
…И вот стало известно, что хозяин главной конторы по выдаче этих партбилетов, возможно посетит нашу стройку.
Что тут началось. Как тут не вспомнить: «Минуй нас царский гнев, и царская любовь…»
УНР-овское начальство потеряло сон и покой. Оно и голову потеряло. Дошло до смешного: решили проложить асфальтовую дорожку по территории. Дабы товарищ Романов, обходя объект, ненароком сапогов не замарал. И ещё: отобрать самых смазливых и молодых штукатурш. Одеть в чистые робы. И чтобы они почаще попадались на глаза товарищам из Смольного.
Любопытно то, что против дорожки, против штукатурш Мухамедзянов особо не имел ничего против. Но вот то, что конторская шушера днями слонялась по стройке. Путалась под ногами работяг и мешала устремлению бригады в светлое будущее, - это доводило его до белого каления. Два раза бригадир сорвался. Дал пару поджопников конторским, матеря их на чём свет стоит. Ему сошло… Не зря работяги с тихой гордостью любили повторять про своего бригадира: «Наш трясти гузном перед начальством не станет».
Конторские боялись бригадира в его справедливом гневе, пожалуй, не меньше, чем товарища Романова. Каково им меж двух огней? Больно было на них смотреть, ибо жалка участь угодников. И это при том, что само время тогдашнее диктовало: не нужны нам праведники, а нужны угодники…
А конторские всё приставали к Мухамедзянову, чтобы тот при появлении Романова был в цивильном костюме с галстуком. «Ёб вашу мать, - орал бригадир, - у меня театр что ли?!. У меня стройка. Я работяга! Мне пример подавать другим!.. Что ж я в костюме вашем стену мастерком погоню!..»
Прораб Захваткин - уже «с красной мордой лица» - от всеобщего ужаса он, для храбрости, то и дело заглядывал в тумбочку… Басил в ухо бригадиру: «Рашидушка, уймись. Уймись, дорогой. Не колготись ты так-то. Из Смольного приедут и уедут… Всего-то час-два… Переспим-перетерпим как-нибудь. И… дальше. Дальше пойдём своё, нужное народу, дело делать». Разгорячённый Мухамедзянов не слышал слов Захваткина. «Вот хрен им, а не костюм с галстуком!.. – продолжал. – А орден приверчу. Прямо на робу! Пускай зырят с кем говорят!.. Мне орден вот за эти руки даден!..» - и он сжимает пальцы с толстыми пластинами жёлтых ногтей в огромные жилистые кулаки. Каждый из них был размером с заварной чайник…
111
И вот нагрянули… – Но Челубей не дрогнул – Стёпа Фёдоров!.. – Бедолага Захваткин
И вот нагрянули. В первой половине рабочего дня. Заруливает к нам на стройплощадку стадо легковушек с охраной. Выползают из машин. У всех серьёзные деловые лица. Кое-кто поправляет галстук, ослабляя узел перед напряжённой работой…
Им навстречу летит УНР-овская шелупонь. Бойко и коротко докладывает о положении дел. Самые смелые норовят кое-кого из приехавших взять под локоток. Деловито чего-то нашептывают им и отводят в сторону для спокойного обмена мнениями.
Романов, невысокий, плотный с бледноватым строгим лицом, смотрит на окружающих хмуро и недоверчиво. На лице его: «Уж мне-то не впарите, очки не вотрёте… Выкладывайте прямо что и как…» К нему подводят красу и гордость объекта – бригадира Мухамедзянова. Ставят перед Первым Секретарём так, чтобы орден был хорошо виден.
У Мухамедзянова лицо сурово. Никакого трепета, суетного почтения. Спокоен. Судя по его бровям, суровая хмурость лица нарастает.
Романов смотрит в это лицо снизу вверх. В его взгляде - растущее невольное любопытство. Мол, ну-ка, ну-ка… кто такой, откуда выискался?.. Смелый, как я погляжу… А ну, как мы эвту храбрость на зубок испробуем…
Мухамедзянов не обманывает его ожиданий. Берёт с места в карьер: «Товарищ Первый Секретарь. Я так считаю: строить надо как следует. Так я считаю…» «А разве кто-то возражает? - оживляется Романов. – Давайте конкретней». «А чего давать?.. - уже по привычке зло отвечает бригадир. – Вот идём…» Мухамедзянов подводит Романова к ёмкости со свежим, только привезённым, цементным раствором. Ржавый железный ящик обступает вся хевра. Все уставились в серую поверхность. Ни черта в этой поверхности любопытного они не видят, но продолжают упираться в неё глазами: вдруг выскачет какой чёрт из табакерки… И он выскакивает.
Мухамедзянов, загибая пальцы, перчисляет недостатки раствора, то и дело называя изготовителей изделия «курвами…»
Он попадает в точку, стрелочники вырисовываются. Лицо Романова оживляется. На нём уже боевое: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина!..» В свите быстро и бойко нашаривают две-три фамилии явных саботажников. «Всех ко мне!..» - бодро заключает Романов. Он от души жмёт руку бригадира. Дотягивается до его плеча, чтобы по-отцовски потрепать. При этом смотрит на орден. «Наш орёл! Наш!.. - говорит. – Молодец! Так и служи партии и народу!..»
Свита облегчённо вздыхает. Деловито смотрит на часы, мол, изрядно задержались. Направляется к машинам. И тут я узнаю среди удаляющихся… Фёдорова! Стёпу!.. У него такая сытая, холёная, чуть скучноватая, морда, что я какое-то время колеблюсь. Наконец не выдерживаю: «Стёпа! Фёдоров!..» Он оборачивается, сурово всматривается в меня, узнаёт. Улыбается с досадой, нехотя подходит. «Привет, - говорит. – А ты что здесь делаешь?» «Как что? Работаю. А ты чего?..» «Тоже работаю… Вот немного в люди выбился… Слушай, ты же хорошим наладчиком токарных автоматов был…» «Был. Да вот тоже в люди малость выбился…» Он засмеялся. Полез в карман, достал картонку, протянул. «Звони, может, встретимся…» «Добро, - говорю. – Как братан-то?..» «Всё плавает». «Да ты, похоже, и братана переплюнул». Стёпа кивает головой, смеётся, садясь в машину.
«Никак дружка встретил?..» - спрашивает краснолицый Захваткин, прятавшийся всё это время где-то под лестницей. «Вместе когда-то ПТУ кончали…» «Вон как!.. Видать, способный парень – дальше тебя пошёл. Обошёл на повороте. Видать, выучился…»
Захваткин долго смотрит вслед удаляющимся машинам. «Мать их за ногу!.. – цедит. - Асфальтовую дорожку сварганили, а какого хрена?!..»