Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
112
Маята терзаний – Письмо Лидии Корнеевне Чуковской – Виктор Юзефович –
Рассказ Драгунского о Шумовском – Просьба писателя – «С прискорбием сообщаем…»
Почти всё свободное время проводил я в библиотеках и дома за пишущей машинкой.
В остальном жизнь катилась прежней колеёй.
И вот как-то, возвращаясь с очередного полевого сезона через Москву, надумал я разыскать Виктора Драгунского.
Желание это возникло ещё весной, когда улетал в поле. Но не был уверен, что хватит мне духу осуществить его…
Весь сезон я время от времени возвращался мысленно к своей задумке. Каждый раз мне становилось не по себе. И я, как страус, прячущий голову в песок, нырял с головой в малюсенький по формату томик «Евгения Онегина».
Много лет я с ним не расставался. Он и сейчас у меня. Мой талисман…
Был он и моим лекарством от бед и хворей.
Рассеянно листая жёлтые потрёпанные странички, я хоть на время обретал некоторое душевное успокоение.
Удивительно, что книжицу эту издали в 1937 году… Как-то не укладывался этот факт в голове. Изумление моё по этому поводу не ослабевало ещё и потому, что издана она была на дорогом моему сердцу Урале… В Свердловске, в областном издательстве. Это ж какой чистой душе в то время было дело до игристого вина строк Александра Сергеевича.
А хворь моего духа нарастала. Мне шёл уже четвёртый десяток. А ведь ни к какому делу так и не прибился. Эта мысль терзала. А ведь, что мучит, то и учит…
Жизнь я воспринимал, как драгоценный подарок. Но как им распорядиться достойно? Не знал. Это тяготило. Понимал, конечно, что задачу за меня никто не решит. Только сам. Но как?..
Я нуждался в совете мудреца. Я искал живого Монтеня, всматриваясь во встречные лица.
Заходил в церкви. Вглядывался в каменные черты очередного батюшки. Затевал дрожащим голосом разговор, и чуял: меня не слышат. Как же мне не везло. Мне давали понять, что всё на самом деле проще, что я маюсь дурью. Были и такие, которые советовали лечиться… Убивала категоричность их суждений в мой адрес.
А тут ещё этот «тайный грех – изводить пером бумагу». Со школьных лет… С тех самых пор всё пытаюсь избавиться от него, как от заразы. Зря что ли папаня когда-то вырывал у меня из рук книжки…
Уже работая в наладке, всё норовил заполучить в гостинице одноместный номер. Не столько для «плотских глупостев», сколько, как я думал с раздражением, для «духовного онанизма». Вся моя предыдущая жизнь не позволяла мне серьёзно относиться к «заразе». Сомнения на свой счёт не покидали. Не по причине ли мизерности способностей?..
С годами пришло лишь осознание: без этой дури мне жизни нет. Когда усёк это наконец, всё, как будто, встало на свои места. Всё, как будто, устаканилось. Но приходил день, и напасть мучительных сомнений опять наваливалась, опять наваливалась эта туга…
Набрёл как-то на книгу Лидии Корнеевны Чуковской «В лабаратории редактора». Книга меня так тронула, что я не удержался, написал письмо автору. Осмелился и стихов детских послать. На ответ я и не рассчитывал. Но он пришёл к моему изумлению. По поводу своих вещей я услышал спокойное одобрение. Но поразила меня мысль, высказанная Лидией Корнеевной в мой адрес: «…Впечатление такое, что пытается танцевать человек, у которого очень тяжело на душе…» Как это тонко и глубоко было замечено!..
И вот я, измочаленный душевной смутой, опять в Москве. По окончании очередного сезона. С талисманом в кармане…
Занимаюсь поисками телефона и адреса Виктора Юзефовича. Почему именно к нему решил направить лыжи? Да потому что несколько лет тому, вдруг набрёл на «тему: душа и жизнь ребёнка». Как-то вдруг открыл её для себя. И пошёл, пошёл, «стряпать изделия духа». Свои ли?.. А Драгунский был для меня самым большим авторитетом из работавших в то время для детворы.
Однако малодушно надеюсь, что никакого телефона, никакого адреса мне не светит. Но глаза боятся, руки делают…
Нахожу и телефон, и адрес.
Прихожу. Встречает меня крупный, полный человек с одутловатым, болезненным лицом. Про себя я решил, перед тем как нажать кнопку звонка, что если замечу недовольство, раздражение, повернусь и уйду.
Но открыл он, пригласил войти.
Я заговорил. Увидел, что меня слушают. Слушают внимательно. Слушают с сочувствием.
Самым волнующим было впитывать это сочувствие.
Словно камень свалился с души. Наконец-то судьба даровала возможность выговориться. Я вдруг ощутил великую ценность каждой, подаренной мне, минуты…
Неожиданно он говорит: «Почитайте».
Читаю. «Ещё». Читаю ещё. Никаких комментариев, никаких замечаний.
Он опускает голову и подолгу молчит в задумчивости.
А меня несёт снова. Снова о своей жизни. О своих сомнениях и муках. Даже вспомнил, как пытался найти спасение у церковных батюшек.
«А вы в Бога веруете?» - неожиданно спросил он. Я растерялся. Я честно не знал что сказать. Он вдруг потупился: «Простите, пожалуйста. Мой вопрос бестактен. Это – слишком интимная сфера. Ставить так – не корректно… Я понимаю. – он опять задумался. Поднял голову, посмотрел мне в глаза. – А вы про Шумовского Теодора Адамовича что – нибудь слышали?..» «Нет. Никогда». «Удивительная личность. Со своей философией. Он рассуждал так: мне не надо верить в Бога – я просто знаю, что он есть. Он один для всего, что создано им… Богу не нужны церкви. Богу нужно, чтобы те существа, которые он создал, были способны помочь друг другу. Чтобы не лгали, не грабили, не убивали, не воевали, жили честно и трудолюбиво. Вот для чего он нас создал! Наилучшее служение Богу – честность и трудолюбие». «Как просто и как ясно! - вырвалось у меня. – Не был ли он сам священником, подвергнутым остракизму как протопоп Аввакум?». «Да-а, сходство есть…» Тут я не удержался, заговорил о пронзительности исповедей протопопа, как о блестящей прозе. Даже вспомнил вдруг кстати пару его фраз: «Не словес красных Бог слушает, но дел наших хощет…» и «Не может древо Добро плод зол творити, ниже древо Зло плод добра творити…» У меня паршивая память, а тут – вспомнилось. Думаю, «виной» тому был душевный подъём, так внезапно нахлынувший. Невольно опять затоковал о вкуснятине самой фразы Аввакума. Вспомнились слова Тургенева: «Аввакум писал таким языком, что каждому писателю непременно следует изучать его».
Виктор Юзефович улыбался, согласно кивал головой.
Я опомнился, извинился, переспросил: «Так был он служителем культа – этот Шумовской?» «Нет, священного сана не имел. Но остракизма за жизнь тоже хлебнул… Восемнадцать лет наших лагерей и тюрем. Притом, что владел двадцатью языками, кандидат филологических наук. Первый переводчик Корана с арабского на русский в стихах. Он наш современник…»
Я наконец увидел, что мой собеседник очень устал. Я засобирался. «Вы, конечно, ждёте от меня определённой оценки своих вещей… - сказал он. -Простите, я этого делать не буду. Я не чувствую себя вправе… Но мне кажется, что вы выходите на свою тропу. И тут надо идти до конца. Я желаю вам не терять веры…И ещё. Как там у Ивана Алексеевича: «Господи, не даждь ми духа праздности и уныния…» Он улыбался. И так понимающе…
Я чувствовал себя окрылённым. Лёгкая, пьянящая радость переполняла. Лихорадочно собирал свои бумажки. Хотелось скорее оказаться на улице, наедине с собой. Начать устаканивать этот кипящий водопад ощущений. Убедить себя, наконец, что всё случившееся мне не приснилось…
И тут он вдруг говорит: «Вы в экспедициях охотились и, наверно, имели дело с собаками?..» «Да, имел дело. У меня и в детстве на Урале были собаки». Он вдруг смущённо посмотрел мне в лицо. «Не могли бы вы мне как-нибудь, - говорит, - привезти щенка. Лаечку… Мне бы на дачу… Мне там так не хватает такого дружка…»
Его слова меня потрясли. Писатель. Чуть ли не с мировым именем. Вокруг него столько всякого народу клубится. Да ему бы только заикнуться… Уж сколько бы нашлось доброхотов. А он с такой просьбой ко мне. К случайному, которого видел впервые. Да есть ли у него задушевные друзья?.. Бывает и так. Слава – славой, а вот жилетки дружеской, в какую можно было бы поплакаться – нет…
«Да, конечно», - говорю. Я был тронут его доверием.
Вернувшись в Питер, разузнал о существовании общества охотничьих собаководов. Раздобыл адрес этой самостийной конторки. Побывал там. Познакомился со славным народом. Люди охотно приняли участие в моей заботе. Правда, я им так и не сказал для кого стараюсь.
Наконец подобрали чудесного щенка. Отвёз его к старикам в Никольское. Оставалось ждать возможности поехать в Москву. Я часто себе представлял радость Виктора Юзефовича, когда он увидит своего четвероногого дружка.
Мы переписывались. По его просьбе посылал ему свои вещи. Он отзывался о них с одобрением. Писал я ему и о том, что его лаечка подрастает в ожидании встречи. Что встреча не за горами…
Однажды разворачиваю «Литературную Газету», читаю: «С прискорбием сообщаем…»
Не стало Виктора Юзефовича.
Вспомнилось, что рассказ мой, посвящённый ему, напечатал детский журнал «Искорка». Я послал журнал ему. Писатель уже был в больнице. Прочёл, отозвался. В его шутливом отзыве было столько душевности.
Хоть это я успел…
Зимою пришло письмо от жены Виктора Юзефовича. Прислала его фотографию с тёплой памятной надписью.
113
И снова Туруханск…
Весна. Меня опять достаёт птичье нетерпение – «охота к перемене мест».
Со стройки уволился.
Мухамедзянов грозился: «Прикажу отделу кадров не выдавать тебе трудовую книжку». При этом хитро щурился и лыбился своими крупными, желтоватыми, лошадиными зубами. А прощаясь, сказал: «Хрен с тобой! Проваливай! Вернёшься же – куда денешься! Вот тогда вали ко мне». И все, кто оказался поблизости, согласно кивали головами, улыбались. Вдруг подумалось: а ведь и я к ним привязался…
И опять я улетел в Туруханск. Опять с Валентином Филипповым и со Стасом. Удивительно, как его отпустили три дамы… Отпустили. Ай да Стас!
Он за осень и зиму сдал на права, сел за баранку грузовика. Совсем удалился от театральной сцены.
Из разговора с ним я понял, что чувствует он себя в новом качестве устойчиво. Но сам я продолжал удивляться тому, как внезапно и как резко изменилась жизнь человека.
Туруханск, как всегда, встретил нас отдыхающими собаками. Среди них разглядели мы и нашего Моряка.
Отпетый лодырь был тощ. Однако, жив курилка!..
Он нас тоже узнал. Не поленился встать, повилять, приветствуя, хвостом. А Валентина, как начальника, лизнул в нос. Не забыл. Знал, стервец, кого лизать. Вот уж приспособлен к жизни!..
Отработали нужное на базе у товарища Масюка.
Дружным трудовым коллективом, не забыв Моряка, сгоняли на двух спаренных клиперах с мотором по маршруту: притоки реки Тутончана - Нижняя Тунгуска – Енисей.
Отработали без особых приключений.
Поздним золотым октябрём вернулись в Питер.
Разумеется, Моряка мы опять оставили в Туруханске. Чтобы, значит, не забыть туда дорогу…
114
Автостоянки - с чем их едят…
К Мухамедзянову не тянуло. В башке вертелось: «Пока ноги-руки гнутся надо бы попробовать что-то ещё…»
Но вспоминая разговор с Драгунским, я всё чаще подумывал о том, что пора прибиваться к какому-то берегу. Пора кончать сидение на двух стульях. Однако, порвать с работой в экспедициях душа ещё не была готова.
Кто-то из приятелей посоветовал автостоянки. Я о них ничего не знал. Мне рассказали.
Частных автомобилей в городе всё прибывало. Им где-то надо отстаиваться. Во дворах – рисково. С нашим-то уровнем хулиганских игрищ. Вот и придумали автостоянки. Платные. Для постоянных клиентов и для случайных, так называемых «ночников». Достоинство такой работы заключалось в том, что сутки трудишься, трое отдыхаешь. Это обстоятельство вызывало во мне надежду на то, что вот тут-то я, может, и смогу, в конце концов, начать избавляться от второго стула… Глядишь, окажусь окончательно на «своей тропе…»
И я устроился в такую контору.
Сначала меня, видать для проверки, посылали на разные стоянки подменять заболевших. Тут я прибрёл необходимые навыки. Скажем, судить о водительской квалификации сидящего за рулём, при постановке машины на место. Я был удивлён тем, что у большинства она была низкого уровня. Такого, что отправляясь домой после дежурства, остерегался ходить по краю тротуара, близкой к проезжей части. Хорошо было прочим прохожим – они и понятия не имели насколько рискуют, прогуливаясь или спеша…
Постепенно я узнал все точки. Стал присматривать такую, чтобы поближе к дому.
Всё ничего. Но работа была связана с деньгами. Наличными. Мелкими, правда. Однако очень не по душе мне были кошельковые дела с выписыванием квитанций. Сразу стало ясно, что я слаб и в простом устном счёте: ошибался постоянно, и не в свою пользу…
Привыкал я к этим подбиваниям бабок долго. Но кое-как освоился.
Стал таскать с собой на работу в рюкзаке пишущую машинку. По ночам я на ней настукивал. Тем более что и дремать на этой службе не полагалось. Полагалось и ночью быть начеку. Желающих утянуть дворники, оставленные по запарке, боковое зеркало, сигнальные катафоты и даже запаску из багажника, - было предостаточно.
Будочка дежурного, так называемый «скворечник», стояла при въезде.
Сама стоянка, как правило, освещалась кое-как.
Территория обносилась чисто декоративным заборчиком. Таким низким, словно приглашал автомобильного ханурика поозоровать. И таковой появлялся. Крадучись, подбирался к чему-то, плохо лежащему.
Приходилось ходить с палкой. Бывали и стычки. Но чаще ханурик, почувствовав «опасность», ретировался, довольный своей безнаказанностью.
Что говорить о залётных фармазонах, когда порой хозяин одной машины мог прикарманить железяку-другую от машины, стоящей рядом, ему не принадлежащей. Потому я, сидя за машинкой, как только у меня заклинивало с мыслью, брал в руки палку и отправлялся на обход хозяйства? Чтобы как-то оправдать получение заработной платы.
Большинство клиентов, – владельцев постоянных мест, хмурые, озабоченные делами. Они давно пережили радость обладания собственным транспортом.
Редко, но встречались улыбчивые, с чувством юмора. С ними приятно было переброситься впечатлениями не только о погоде. Особенно, доверительные отношения завязывались с теми, кто будучи в подпитии, благополучно прибывал на стоянку. Ставил машину и был в настроении поговорить «за жисть и её превратности…»
Сколько житейских историй услышал я от таких постояльцев! Особенно от тех, которым после очередной семейной разборки, некуда было податься, и приходилось ночевать в походных условиях своего верного конька-горбунка. Правда, это было нарушением инструкций, но как было не порадеть бедолаге…
Пройдясь с палкой по вверенной территории, возвращаюсь в свой скворечник.
В нём телефон. Такой комфортной работы у меня ещё не было. Можно позвонить по делам, далёким от охраны автомобилей. Скажем, пригласить вечерком кого-то из приятелей на посиделки. Потолковать, осторожно принять по стопарю. Особливо, ежели все кони уже в стойле… Словом, лафа, а не работа.
С этого телефона я несколько раз пытался поймать Стёпу Фёдорова по той картонке, что он когда-то мне сунул. Но высоко взлетел Стёпа… У него даже определённые приёмные дни…
Каждый раз мне отвечал медоточивый женский голос, спрашивал кто я и какое отношение могу иметь к товарищу Фёдорову. Я объяснял. После чего мне, как младенцу, втолковывали снова и снова, что Степан Никифорович страшно занят. Что он то на заседании, то вызван наверх, то в отъезде… Однажды после такого звонка до меня дошло: «Я к нему голублюсь, а он от меня тетерится». Да пошёл он… в топкое болото, мягко говоря. И выкинул картонку с важным телефоном. А ведь как бы мы с ним могли повспоминать… Думаю, мне в этом скворечнике очень даже славно бы вспоминалось…
Перед сдачей смены я ещё раз обходил стоянку. Осматривал машины – не успели ли ханурики за ночь подложить свинью. Сверял число машин с числом по бумагам.
В девять утра приходила смена, принимала стоянку со всеми бумагами, деньгами и квитанциями. Я уезжал домой.
Дома обычно ложился спать. Но бывало, в целях «экономии времени», когда самочувствие было бодрое, я опять садился за бумаги. Приятно было сознавать, что и последующие два дня я волен заниматься бумагомаранием. Мог поехать в библиотеку, на какой-нибудь литературный вечер.
Приятно было ощущать себя вольным человеком. Относительно…
115
Вадим Шефнер – ЛитО при ДЕТГИЗе – Борис Никольский –
Константин Кузьминский – один из столпов андеграунда
Как-то набрался смелости, зашёл к известному в ту пору поэту Вадиму Шефнеру. Показал ему свои «изделия». Он отнёсся к ним серьёзно. Велел отправляться в издательство «Детгиз». Там, при нём действовало литературное объединение. «Вам непременно надо туда», - сказал Вадим Сергеевич.
Так я узнал о существовании и «Детгиза», и ЛитО.
Долго ждал очередного приступа смелости, прежде чем ноги привели меня туда.
Руководил начинающими тогда Борис Никольский. Его книжки о быте и службе солдат Советской Армии издавались массовыми тиражами.
Наш пастор – человек спокойный, уравновешенный.
Помнится, как он долго, с серьёзным недоумением катал фразу из произведения начинающего: «Вдоль дороги сидел воробей…»
Что же касается подопечных, этих самых начинающих, то это были сплошь голодные крокодилы.
Предложили и мне почитать. Почитал. Так крокодилы налетели всем гуртом на мои тексты. В два счёта порвали в клочья и меня заодно…
Борис Николаевич, со своим учительским авторитетом безуспешно пытался отстаивать моё право оставаться бездарью. А крокодилам что?.. Им бы только рвать. Подсунь им сейчас Державина с Жуковским – и глазом не моргнули бы – порвали. Впрочем, вряд ли… Такого просто не допустила бы Инна Константиновна Тарасова. Работник издательства, прекрасной души человек, принимавший живое участие в судьбе начинающих. Она присутствовала на всех заседаниях ЛитО, подбирала вещи для альманаха «Дружба». И всегда старалась не допустить гибели очередной жертвы под натиском крокодилов…
И всё же, в свой первый приход я был сбит с панталыку. Никак не мог понять: с чего это те, что чуток даровитее меня, такие злые? До того я считал, что злыми чаще бывают бездари. Ошибался… Вот что значит отсутствие опыта…
Обычно новичок, после хорошей головомойки, убегал домой и больше не высовывался. Мне же, первая устроенная выволочка, показалась интересной. И даже забавной. Я был свидетелем того, как могут кипеть страсти. А это – штука живая, непосредственная, - многого стоит.
Со временем я понял, что поведение крокодилов диктовалось инстинктивно-свирепым желанием уничтожить потенциального конкурента. Явно по Дарвину…
И впрямь. Сколько бы посредственностей топталось на пресловутой стезе без этого жёсткого мордобою с последующим поеданием, без естественного отбора?..
Столкнулся я и с теми, кто гордо причислял себя к смельчакам андеграунда. Они хорошо знали литературу и прочие искусства начала века. Свой крест остракизма несли с достоинством. Понимали: политические игры государственных заправил привели к тому, что огромный пласт культуры был официально отринут и замалчиваем. Как там у Бориса Леонидовича: «Кому быть живым и хвалимым, Кто должен быть мёртв и хулим, Известно у нас подхалимам Влиятельным только одним…»
А хорошо знавшие это, своими поисками, своей преданностью почти забытым именам пытались восстановить порушенную справедливость. Свою работу со словом они рассматривали как продолжение, как развитие творческих устремлений тех, кого идеология власти, списала со счетов и выбросила, как мусор, из истории культуры…
Где-то в самом начале 60-тых, мои друзья, супруги Женя и Миша Чернины познакомили меня с ещё одним поэтом.
По какому поводу и у кого именно случилось это кухонное застолье – сейчас не помню.
Народу собралось человек семь. Я опоздал. Дым уже стоял коромыслом. Было шумно.
С трудом протиснулся на указанное мне место в тесной кухоньке. Только устроился, только взял в руки стакан. Поднимаю голову, а прямо напротив - парень. В тельняшке. Рукава закатаны.
Как-то сразу заметил нежно-уважительное отношение к нему со стороны окружающих.
Живописная курчавая волосня головы - невольно залюбуешься. Борода – тоже. Тоже в поэтично-изящных завитушках. Глаза улыбаются. Но так хитро… Так улыбается картёжный шулер, когда перед ним глупое, скромное, неразворотливое простодушие. Потом припомнилось более благородное на ту же тему. Пушкинское… В «Капитанской дочке» о Пугачёве: «Лицо его имело выражение приятное, но плутовское». Чувствуете, разницу между примитивом и высоким?..
Я уже не мог отвести глаз от театрально - раскованного человека в тельняшке.
А он шумно, со смаком обсасывал говяжью кость, громко нахваливая угощение. Весь его облик выражал наслаждение от элементарного процесса жизни. Это было так заразительно… Я поймал себя на том, что мои губы изображают искреннюю улыбку восхищения. Вот тут-то, «шулер», уразумев, что «рыба на крючке», подмигнул мне. Краткий прищур его глаза сквозанул нахальством в шикарной обёртке обаяния.
Через некоторое время я последовал за ним на лестницу для перекура.
Тут он обрушил на меня магию звука и ритма сначала Хлебникова, потом – Кручёных.
Я просил его почитать своё, но он отмахивался, приглашая разделить с ним кайф от строк этих двух мэтров.
Каким-то боком наша, вспыхнувшая, не очень-то трезвая, беседа коснулась и Александра Сергеевича.
И тут он мне стал выдавать. «Евгения Онегина». Главу за главой…
Этот - в тельняшке читал легко, вдохновенно. С тем же смаком, с каким за столом обсасывал говяжью кость. С тем же упоением, с каким только-что охмурял меня мэтрами начала века…
Его искромётные комментарии были свежи и оригинальны. В них таилась глубинная любовь, позволявшая комментатору оставаться на дружеской ноге с Поэтом без пошлого панибратства.
По его оживлённому лицу текли струи трудового пота. Он механически стряхивал их со лба тыльной стороной ладони. Они слетали гроздьями капель…
Вдруг между нами возникли разночтения. Неожиданно смешали в одном стакане одного Алесандра Сергеевича с другим Алесандром Сергеевичем – автором «Горе от ума».
И тут, этот в тельняшке, своим чтением наизусть обоих Сергеевичей, своими тончайшими репликами, полными озорства, сразил меня наповал. Во второй раз…
Так я познакомился с поэтом Константином Константиновичем Кузьминским.
Дружбе нашей пошёл уже за пятый десяток. И чем дальше тем ярче вспоминается квартирка на Конногвардейском, где он проживал с мамой.
Дверь не запиралась круглосуточно. По ночам во дворе колодце, если и горел свет в окнах, то чаще у Кузьминских. На свет тех окон и тянулись. Из других городов – тоже.
В сердце хозяина, вечно возлежавшего на диване в халате, хватало места всем. Перепадало всем и внимания, и критической трёпки. При этом Константин не лез назойливо в учителя-наставники. Он лишь уверял всем своим существом: занятие искусством – дело. Дело в высшей степени серьёзное.
Значение его слов, его личности возрасло позднее. Когда стало ясно, что Кузьминский – ярчайшая звезда Питерского андеграунда, создатель антологии «У голубой лагуны».
Поразительно то, что на нашей советской почве взошёл этот цветок самобытного дарования и независимого характера, не желавшего приспосабливаться к официальным правилам поведения и суждений. Верность своим убеждениям Константин Кузьминский пронёс через жизнь, сохранил и по сей день.
Не потому ли книга его писем, адресованных поэту А.Л. Майзель, называется «Не столько о поэтике, сколько – об этике». В 2003 году Ася Львовна выпустила её в издательстве «Петербург - ХХ1 век».
Благодаря своему чутью, энергии, святой преданности русской поэтической словесности, Кузьминский обрёл авторитет среди пишущих. И не только. Вокруг него собирались и музыканты, и художники, и фотографы, и балетные артисты – все кому так не хватало возможности быть услышанным и увиденным. Те, кто искал единомышленников, кто нуждался в их поддержке. Словом, те, кто или не хотел, или не мог вписаться в систему современного официоза культуры, но искал подтверждения того, что он не одинок.
И во всех начинаниях Кузьминского его поддерживала мать. Евдокия Петровна. Удивительнейший человек. Педагог. Когда-то заведовавшая детским домом. Она чувствовала своего сына, серьёзно относясь к его устремлениям. Она была другом поэта. В её доме царила атмосфера непринуждённого тепла. И потому в комнате Кости всегда толпился народ, кипели споры, устраивались всевозможные выставки.
Кузьминские жили бедно. Но любой, вновь пришедший, слышал: «Мамик, чайку! И заварку взбодри, а то она уже писи сиротки Хаси…» Гость знал, сейчас его угостят свежим чаем.
А бывало и так. Подвыпивший гость, рванув входную дверь, вкатывался и опрометью кидался в комнату, где за спором-разговором ожидали чая.
В следующую минуту на пороге возникал милиционер. Но именно в ту же минуту на его пути вставала вальяжно-внушительная фигура Евдокии Петровны. С голосом директора школы, умевшим отчитывать не только второгодника за выкуренную папиросу. Характерный тембр голоса сохранился, и внушал почтение к его носителю.
Евдокия Петровна спокойно просит у милиционера объяснений. Выслушивая, она вставляет сигарету «Памир» в пожелтевший мундштучок из слоновой кости. Предлагает сигарету и блюстителю. При этом она сурово осуждает всех хулиганствующих на свете. Обещает принять меры. Говорит так убедительно, что милиционер удаляется, взяв под козырёк. Это её умение вести себя с властями не раз выручало Константина Константиновича, берегло его до самого вынужденного отъезда за границу.
116
Реакция Кузьминского на мои изделия – «Искорка», Вольт Суслов –
Превращение «Драки» в «Сумочку» - Юрий Аршинников – «Быть знаменитым некрасиво…»
К моим вещам Кузьминский относился прохладно. Иногда очень даже изящно издевался над отдельными строчками. Я был готов провалиться. Давал себе слово больше не брать в руки карандаш и бумагу. Но… приходило время и я опять начинал кропать. Опять Костя просил прочесть «чего посвежее». Я читал. Он уныло хмыкал. Но иногда вдруг ронял: «А эвта строчка – ничего…» Его замечание было для меня наградой, оправданием мук и терзаний. Какой там мук и терзаний!.. Оправданием моего существования вообще…
Неожиданно из меня просто попёрло вещичками для детей. Я заметил, что Костя как-то оживился, выслушивая и просматривая их. Однажды он сказал: «Слушай! Попробуй забыть всё, что знаешь. Ну, будто не было этих Маршаков и Чуковских… Попробуй похулиганить, поозоровать со словом, но по своему…Послушай себя повнимательней. Поищи свою струну…» Казалось бы, простой совет. Казалось бы, само собой разумеющийся. Но проникся я его сутью только со слов Кузьминского. Удивительно…
И вот однажды сижу у него. Мы вдвоём. Приходит поэт Лёня Палей. Читает свои стихи, выслушивает замечания Кости. Вдруг Кузьминский спрашивает: «Ты, вроде, знаешь редактора журнала «Искорка». «Да, знаю. Вольт Суслов». «Как бы к нему заслать его… - и Костя кивает на меня.- Я уж его посылал, да он, похоже, бздит…» «Это можно», - сказал Палей. И тут же стал названивать. «Ты двадцатого можешь?..» - спросил меня. «Могу. Двадцатого я не работаю». «Ну вот, явишься к трём дня». Костя посмотрел на меня, говорит: «Если не пойдёшь, то подведёшь и Лёньку и меня. Понял? Учти!..»
Деваться было некуда.
Так я оказался впервые в редакции детского журнала «Искорка», который возглавлял тогда Вольт Суслов. Он посмотрел кое-что из мною принесённого. Смотрел с интересом, но ничегошеньки не взял. Комментарии его были живыми. Они обнаруживали совсем другой взгляд на мир, далёкий от моих представлений. Но в них не было холодной неприязни, и я проникся к этому человеку уважением. Более того, я уходил от него в приподнятом, «окрылённом» настроении. Уже на пороге, пожимая с улыбкой мою руку, он вдруг предложил попробовать себя в прозе.
Надо сказать, что я уже пробовал. Как-то случайно и без особого желания. А тут меня «нацелили». Буквально на следующий день я сел и играючи написал маленький рассказик под названием «Драка». Стилистически он совсем не походил на всё, что я делал или пытался делать. Меня и самого удивило таковое открытие. В душе затеплилась амбициозная искорка: «Может, я расту?.. Творчески…» Но столь серьёзно смотреть на себя более двух минут я не умел. Я расхохотался и тут же опустил амбициозную пафосность до земли: «О, да я начал над собою рОсть!..»
А, может, всё это – реализация совета Костика Кузьминского: «Всё забыть к чертям собачьим, и – похулиганить, поозоровать…»
«Драку» я принёс Суслову. Но его не застал. В том же кабинете сидел литсотрудник газеты «Ленинское знамя». Он выразил желание взглянуть на мой принос. Говорит: «Беру. В газету «Ленинские искры».
Того, кто меня внезапно осчастливил звали Юра Аршинников.
С Юрой мы стали друзьями на долгие годы.
Этот человек, сам писавший стихи, оказался сложным, раздираемым целым клубком комплексов. Он был из тех к кому жизнь часто поворачивается спиной. До некоторой степени это была трагическая фигура, обречённая на сплошное житейское невезение. Да ещё и тихий скромный выпивоха…
При очередной встрече, Юра сказал, что начальство велело изменить название рассказа. А высоким начальством была внучка Виталия Бианки. Она командовала и газетой и журналом. Начальство предложила назвать рассказ «Сумочка». Подумать только!.. Вместо смачной «Драки» предлагают сопливую «Сумочку». Я огорчился. Так, будто у меня ночью на стоянке спёрли колесо от машины…
Юра, увидев, как меня долбануло его сообщение, как оно меня заколбасило, резко переключился. «Слушай, - говорит, - тут парень принёс рассказик. В нём фразочка: «Вдоль дороги сидел воробей…» А?!. Как тебе?!.. Во гениальная графомания, а?!.» «Тоже мне… - говорю. - Да эту фразу нам Никольский показывал…Когда ещё…» «Правда?! Надо же!.. Да-а, шедеврик не затерялся…» И он вернулся к моей «Драке». Стал объяснять мне некоторые вещи высшего порядка, которые ну никак не находили себе места в моей макитре. Аршинников всё приговаривал: «Ничего. Со временем научишься разбираться в компромиссах допустимых и недопустимых…»
Я уходил из редакции в полном раздрае. «Из-за чего?.. – корил себя. - Из-за какого-то рассказика, который я написал в один присест. Который и читать-то, может, никто не станет». Но по-настоящему успокоить себя так мне и не удалось.
Вскоре Юра позвонил мне на работу: «Заходи, как свободен будешь», - и повесил трубку. Мне подумалось, что начальство сняло мой рассказик за «драчливый уклон», а Юра не захотел меня огорчать.
Прихожу. Аршин лыбится, протягивает мне развёрнутую газету. Я так и впиваюсь взглядом в злосчастное название «Сумочка». Рядом с названием забавный, в шуточном ключе, рисуночек Ясинского. Взглянул на него, чувствую: мне вдруг полегчало. Это замечает и Юра. Он весело подмигивает, шепчет мне на ухо: «Между прочим, когда в типографии работяги набирали твой рассказ, они смеялись. Врубаешься?..» Ещё бы не врубиться. Я вспомнил, что значила для солиста Мариинки благосклонность работяг сцены. Это – была высшая оценка. Награда. Та самая, которая окрыляет…
Был конец рабочего дня. Мы с Юрой, вышли из издательства. Купили «малька», купили пивка, хлеба с парой солёных огурцов. Нашли уютный парадняк. И в лестничном уголку возблагодарили работяг типографии, а заодно и внучку Виталия Бианки.
Сидим, треплемся о пишущих горемыках. И вдруг он: «А между тем, в России заниматься словом – дело рисковое. Надо быть готовым и к тюрьме, и к суме, если хочешь оставаться в ладу с совестью и Богом…»
Я как-то не думал, глядя в помрачневшее лицо Аршина, что он так глубоко пашет…
«Да-да, Юра!..» - горячо вырвалось у меня. В эту минуту я был благодарен ему за сказанное. А он почувствовал, что мой возглас не просто одобрение «высоких красивых слов…», а и моё – «наболевшее».
В разговоре возникла пауза. И опуская пафосность недавнего напряжения, Юра с улыбкой заговорил о другом, но тоже сокровенном: «Знаешь, в каждом человеке я стараюсь увидеть его неповторимость и восхититься ею, - он улыбнулся. – Правда, не всегда получается…» «Ну. ты и копаешь… Глубоко как…»- сказал я в ещё в большем восхищении.
Он смутился. Надо было как-то выкарабкиваться и я брякнул: «Думаю, если бы ты заметил кой-какую неповторимость во мне, ты бы не прошёл мимо… Верно?..» «Аршин рассмеялся: «Считай, что я тебя ещё разглядываю… В мелкоскоп…»А я ему: «Знай, я загрущу, когда тебе надоест таращиться в свой мелкоскоп по той причине, что ничего интересного он не покажет…» «Ну, мало ли – мелкоскоп бракованный попадётся…» - нашёлся он.
И мы расстались с ним в мажорном ключе.
Что там говорить. Я вдруг заторчал от мысли, что почти в каждом уличном киоске лежит газетка с моим рассказиком.
Накупил этих газет… А вот дарить налево и направо так и не осмелился. Виной тому, как я теперь вижу, было тлетворное влияние Бориса Леонидовича: «…Быть знаменитым некрасиво. Не это подымает ввысь…»
Вскоре после появления на свет моей «Драки» («Сумочки»), всесоюзная газета «Советская Россия» (в те времена её ещё не называли уничижительно «Совраска»), напечатала мой рассказ «Соловьиная река». О походе с другом на байдарке по реке Гауя в Латвии. О майских соловьях, с голосами которых мы прожили пять счастливейших дней…
От такого свалившегося на меня подарка я долго очухивался. Мне он казался дико случайным. Может, даже не заслуженным. Ведь послал на удалую… И надо же… «Что-то тут не то…» - думалось. Ну, конечно, в такой не адекватной оценке случившегося виноват всё тот же Борис Леонидович. Со своим тяжёлым утюгом авторитета: «…Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех…»
117
Смачный удар
Я дежурил на автостоянке у «Выборгской» гостиницы по Белоостровской. Стоял месяц март. Было уже заполночь. Поднимаю голову от пишущей машинки. Выключаю настольную лампу. Оглядываю вверенную мне территорию из своего скворечника. Тишина, безлюдье. Машины вкушают свои дорожные сны. В хозяйстве моём, похоже, всё в порядке.
Убрал машинку, - на сегодня хватит. Вышел. После недавнего дождя сыро. Холодный ветер выдувает из тела дрёму. Поёживаясь, иду вдоль ряда машин. Всматриваюсь. Да всё вроде в порядке. Вот только на рассвете могут подсуропить любители краж задних фонарей.
Оборачиваюсь, вижу широкие стёкла моего скворечника. Там тепло – под лавкой электропечка. Невольно убыстряю шаги, возвращаясь. Захожу в будку. Закрываю за собой дверь. Ощущая райскую теплынь, устраиваюсь поудобнее в расхристанное кресло. Достаю книжку. Раскрываю. Глаза уже ползут по абзацу, а голова, мысли где-то там – где машинописный текст, который я минут десять назад обсасывал и правил. В душе борются два желания. Одно: достать текст и продолжить, хотя бы мысленную возню с ним. Второе: плюнуть, мол, пущай там себе отлёживается, а самому отвлечься на мысли и чувства автора уже состоявшегося, реализовавшегося в этой толстой, убедительной до кайфа, книге.
В который раз расколупываю смысл всё того же абзаца. Вдруг стук в оконце, через которое обычно мы беседуем с клиентами и оформляем нужные бумажки. «Никак, ночника нелёгкая принесла», - подумалось. Ночников мы ставим до утра на свободные места.
Открывая окошечко. Смотрю: парень. Улыбается. Губами. Глаза в тени козырька кепки.
«Как служба?» - спрашивает. «Нормально. На коне?..», - спрашиваю. «На коне, на коне…», – отвечает. «А где он?» – говорю, и смотрю в сторону въезда на стоянку. «Да, ладно. Скажи лучше - ты жид?..» - вдруг спрашивает. «Жи-ид!» – отвечаю со смехом, - как всегда на прямоту такого вопроса. «Обрезанный?..» Такую тонкость из меня ещё не вытягивали. Я невольно подался вперёд, чтобы разглядеть дотошного изыскателя. Говорю со смехом: «Жид – он и не обрезанный - жид…» И тут в голове моей вспыхнула белая молния, залившая своей белизной всё, что можно было увидеть или почувствовать…
Ещё было темно. Кто-то тряс меня за плечо.
Сознание возвращалось. Я лежал на полу. В будке было темно и холодно. Дверь распахнута. Ветер с шелестом перебирал бумаги на столе и на полу. Стараясь подняться, я упёрся ладонью в ленолиум пола. Под ладонью густая вязкая влага.
«Земеля, ты чего?.. – расталкивая меня, повторял с тревогой ранний клиент. – Никак вчера на грудь принял?.. Я гляжу, у тебя тут полный бардак. Думал, сбежал дежурный… на блядки…»
Включаю настольную лампу. Гляжу на пол, а там – лужа крови.
«Ого! Как тебя, брат, разукрасили! Или ты это… поскользнулся да об чей-то бампер… Кто ж тебя так?..» - спрашивает. « Мужик, - говорю, с трудом ворочая языком, - только не болтай по стоянке…»
Шатаясь, выбрался из будки. Налил в рукомойник воды, и давай отмываться.
Лицо ломило от боли, к какой бы части не прикоснулся. Приходилось пересиливать. Мне ещё предстояло сдать смену.
В будку я вернулся, когда в конец замёрз от ветра и воды. Как в тумане, проверил бумаги, наличные деньги – всё было в целости. Вздохнул с облегчением.
Достал из шкафчика зеркальце. Глянул. На меня смотрела синяя отбивная. С заплывшими опухолью глазами. Носяра – был вылитый шнобель. Висел фиолетовым баклажаном. И только три рубца кровоточили.
Я всё вспоминал залётного ухаря. Он не выходил из башки: «А ручонка-то гостя моего ночного… похоже, была украшена кастетом… Удар смачный получился…»
Мне показалось, что я этого борца за чистоту кровей всё же видел. Раз-другой. Среди электриков соседнего гаража. Наше электричество и телефон шли оттуда.
«Это тебе за твою «Драку – Сумочку». И за «Соловьиную реку»… Чтоб, значит, не шибко-то воспарял…» - сказал я себе.
118
За бортом дельфины – Морская болезнь – Абордажная команда плашкоута –
Не морды, а профессорские фэйсы…
В первых числах мая я опять уехал на восток. На Камчатку.
Попал в отряд начальника Камчатской экспедиции Юрия Степановича Шурыгина.
Матёрый мужик. Плечистый. Высокого роста. Когда-то был чемпионом Питера среди студентов по вольной борьбе. Поговаривали, что у него дома не одна шкура убитого медведя. Да, такой мог и медведю тропу заступить.
Характера он был молчаливого, задумчивого. Так что я каждый раз заново открывал для себя тембр его голоса. Со стороны казалось, что он весь поглощён исключительно работой подчинённых ему отрядов. Хватало забот и мне, как радисту. Он то и дело просил связаться с тем или иным отрядом, минуя базовую станцию в Петропавловске. Мощность отрядных станций была куда меньше базовой, потому порой приходилось подолгу и с трудом выколупывать из эфира нужного корреспондента. Работа муторная, но я справлялся.
Кроме меня были в нашем отряде ещё два человека Колдобин Мишка и Ромка Петренко. Юрий Степанович привозил их аж из Питера. Были они вездеходчиками - водителями вездеходов.
Я, когда их впервые увидел, подумал, что это мастера своего дела, коли их из самого Питера везут. Что мы с Юрием Степановичем будем за ними, как за каменной стеной. Мне уже мерещился сезон сплошного отдыха и кайфа. Тем более что хлопцы уже отработали на Камчатке по два сезона.
Потому я не очень удивлялся, когда на базе в Петропавловске наши трактористы сползали с раскладушек только пожрать да прогуляться в отхожее место. И когда Юрий Степанович собрал желающих побывать в Паратунке, искупаться в горячих ключах, таковых оказалось много. Поехали почти все, кроме наших водил. Они продолжали нагружать своими телами раскладушки.
Их два вездехода, законсервированные с прошлого года, стояли в посёлке Ичинский на берегу реки Ича.
Добирались мы туда большим рейсовым теплоходом.
Однажды во второй половине дня он вышел из бухты Петропавловска-Камчатска. И хоть светило солнце, дул сильный холодный ветер. И тёмные облака стремительно проносились над самой водой.
По пути с нами было ещё двум отрядам. Все ребята быстро попрятались в каюты. Я же напялил тулуп – был у нас таковой – и попёрся на верхнюю палубу. Боялся пропустить момент выхода в Тихий океан. Выходить в него ещё не доводилось, потому я не мог упустить сей торжественный момент. К тому же мне взбрело в голову, что я увижу дельфинов. Живых. На воле… Побывать в Тихом океане и не переброситься с дельфинами дружеским приветствием – этого я допустить не мог.
Кроме меня на самом верху никого не было. Я устроился в тяжёлом деревянном кресле.
Когда мы миновали тёмно-серые зубцы скал у самого выхода из бухты, в борт ударила высокая волна, пошла качка.
Несколько раз мимо меня проходил какой-то мореман. Похоже, боцман. Придирчиво поглядывал на палубу, проверял всё ли принайтовано как надо. Взглянув на меня, качал головой. Наконец не выдержал: «А ты чего тут дурью маешься?» Я сбивчиво стал объяснять про свой первый в жизни выход в Тихий океан… Но он смотрел недоверчиво и с осуждением. «Вот делать-то нечего. Ты чего – того? - сказал хмуро и повертел пальцем у виска. – Добрые люди по каютам остаканиваются, в картишки шмаляют. А ты – будто выродок какой-то…» В его тоне звучала жгучая неприязнь. Мне от неё стало немного жутко и… смешно. Я едва сдержался. Говорю в тон: «Пыльным мешком трахнутый…» «Во, во! Оно и видно!» – обрадовался боцман, позволив мне тем и самому улыбнуться, - смягчить накал его неприязни. «А таким вот, двинутым, могут дельфины нарисоваться?..» - стал я ковать железо, пока горячо. «Сиди, сиди, дурачок, может, и нарисуются. Не проморгай только…» - уже совсем миролюбиво заметил хозяин палубы.
Небо темнело. Волна накатывала круче и круче. Судно буквально валилось «с пятки на носок», да ещё и бортами перекатывалось из стороны в сторону так, что мачты с трубами, казалось, норовили черпануть.
И вдруг я увидел прямо по курсу мелькающие белёсые полумесяцы. Но крупные. Я кинулся к самому борту и понял: такой полумесяц – это светлое брюхо дельфина. Пригляделся, увидел серые – литой стали тела, то и дело легко, непринуждённо взлетающие над водой. Они явно играли, резвились. И это было так странно на фоне сурово нарастающей непогоды. Никаких признаков тревоги. Они были в своей стихии. Казалось, какое-то время они забавлялись с самой громадой судна. Но вот им надоело. Они легко умчались вперёд и вскоре исчезли из поля зрения.
Всё произошло так быстро, что я подумал: а не сочинил ли я себе этих аборигенов океанских просторов… вместе со всей картинкой…
Я замёрз. Было уже совсем темно. В разрывах туч заблазнились звёзды. Пора было убираться в тёплую конуру. Хотелось есть.
Спускаюсь.
Вхожу в каюту. Что за чёрт!.. Мои коллеги бледные, с выпученными глазами… Кто сидит, кто валяется прямо на полу. И всем, судя по всему, плохо. Всех буквально выворачивает наизнанку. Пригляделся, а кое-кто размазывает блевотину руками по лицу или ногами по полу. Удивительно, как я сразу-то не врубился: «Братцы, - говорю, - а пожрать ничего не оставили?..»
И только тогда, когда кем-то брошенный кирзовый сапог, в ответ на мои слова, долбанул меня, дошло: качка!.. Морская болезнь!.. Настал её час прогуляться по внутренностям путешественников. Показать кто тут хозяин…
Меня такие вещи обходили стороной. К тому же, хлопцы до качки приняли на грудь, и тем усугубили…
Я двинул в другую каюту с нашими ребятами. Вдруг там геологи будут покрепче, подскажут путь к пище. Вхожу, а там то же самое: повальное бедствие. Решил заткнуться со своим аппетитом. Уж очень некстати он у меня разыгрался…
Солнечным штилевым утром мы встали на якорь в прямой видимости от посёлка Ичинский. Из-за своих размеров, судно не могло ни войти в устье Ичи, ни подойти ближе к берегу.
К судну подогнали плашкоут. На нём было что-то уж слишком много встречающих. Стояли плотным строем. Всё крепкие щетинистые мужики с сурово-сосредоточенными лицами. Ещё на их лицах можно было разглядеть едва сдерживаемое нетерпение. Что же касается заскорузлых в труде ручищ приплывшего войска, то в них можно было разглядеть, банки, канистры и даже полиэтиленовые мешки. Как только опустили трап на пришвартованный плашкоут, вся эта хевра ринулась вверх. На штурм. И действительно, публика налетела на буфеты всех трёх палуб. Бутылки со спиртным торопливо рассовывались по карманам.
Хозяева судна были, судя по всему, привычны к абордажам такого рода. Прямо на палубах появились тётки могучего телосложения в кухонных халатах. Перед ними, на табуретках стояли огромные чаны, наполненные пивом. Тётки орудовали половниками. Большие половники напоминали бритые затылки будущих скин-хэдов…
Кое-кто не выдерживал, тут же, по походному раскупоривал. Тянул из горла, запрокинув голову, застывая на миг в позе пионера горниста. Не удивительно, что среди затарившихся, слонявшихся по плашкоуту, уже подала голос растревоженная песенная душа: «...Когда качаются фонарики ночные…»
И пока на палубах судна вершился разгул страждущих, мы перетаскали своё барахло на плашкоут. В основном запчасти для вездеходов. Нам помогали и ребята других отрядов, которые следовали дальше.
Когда плашкоут отошёл от судна, я вдруг впервые увидел совсем близко торчащую из воды круглую морду. Большие круглые глаза выражали изумление учёного, вдруг оказавшегося на грани великого открытия. Это была нерпа. И Слово морда не совсем соответствовало благородной чеканке её профессорского фэйса. А усы!... Подобающие. С их длинных и гибких концов тяжело и задумчиво срывались крупные капли воды.
Рядом с одним профессорским обликом появлялся другой, третий, четвёртый, пятый. Целый научный коллоквиум. И на каждой физиономии было написано: «Постойте, постойте!.. По какому праву вы тут шлюндраете?!. И что, собственно, вы тут делаете?!.» Разумеется, те, кто тут «шлюндрал» не обращали никакого внимания на законные вопросы хозяев водных просторов. Плевали они на этих хозяев…
Пароход ещё стоял на рейде. К нему то и дело подплывал плашкоут с очередным отрядом страждущих.
К вечеру мы поставили палатки прямо на песчаной косе, рядом с вездеходами.
119
В сторону Пенжинской губы – Мишка и Ромка - «близнецы братья…»
Началась привычная экспедиционная жизнь. У меня было много работы на рации. Мишка и Ромка как залезли под свои вездеходы, так вылезали только для приёма пищи и для сна. Они как-то сразу перемазались антикоррозийной смазкой. Теперь смуглый Мишка ничем не отличался от белобрысого Ромки. К тому же у обоих лица стали одинаково недовольными. Посматривали они на нас с Юрием Степановичем, как зэки на сволочную вохру, от которой и ждать нечего кроме измывательства.
Начальник наш, похоже, этих изменений не замечал. Он возился с бумагами, картами, с текстами радиограмм. Мне же порой становилось весьма неловко. В иную свободную минуту я подваливал к трактористам. Мол, может, какую железяку подержать или ещё чем подсобить. Но они принципиально смотрели сквозь меня, в упор не видя. Будто я шибко чем-то их обидел. И когда такие постные лица видишь изо дня в день, то поневоле начинаешь чувствовать себя виноватым. Так что готовка и прочие хозяйственные хлопоты по быту легли на меня. Потом-то дошло: поведение трактористов диктовалось желанием загнать меня на эту хозяйственную стезю. Раз и навсегда…
Не известно сколько бы времени мы проторчали в этой Иче, если бы одним погожим вечером Юрий Степанович не выволок из под тягачей обоих водителей. Приказал им отмываться, отдыхать, а завтра – трогаться. «Хватит марафет наводить, – сказал. -Пора за работу…»
Водители было запротестовали. Мишка заговорил о том, что надо сделать то, другое, третье. Что без этого вездеходы не заведутся. Ромка ему поддакивал. Но утром следующего дня вездеходы, к моему изумлению, завелись. И мы тронулись на север в сторону Пенжинской Губы.
В первой машине сидел Мишка с Юрием Степановичем, во второй – я с Ромкой. Основной наш скарб находился в кузове Мишкиного вездехода. У нас с Ромкой были только бочки с горючим.
Я пытался навести приятельские мосты, заговаривая с Ромкой. Но безуспешно. Тот бросал на меня суровый взгляд и говорил, что я отвлекаю его от работы. Поразительный человек. Всё время натянутый, как струна. Я было начал невольно подшучивать над водилой, но потом понял, что такому можно только посочувствовать. Словом, не с кем мне было поделиться впечатлениями. «Ромка, - вырывалось у меня, - глянь какой стланик кедровый!» «Ну и чё?» – хмуро откликался он. «А шеломайник-то, шеломайник – какой высоченный! Поди, в два человеческих роста!» – бренчал я опять. А в ответ: «Ну и чё?» Я иногда всё же срывался: «Чё, чё – через плечо!.. Мать твою за ногу!..»
Даже когда наконец останавливались на ночь. Когда ставили палатку, гоношили дрова для костра, стряпали еду, то делал это я с некоторой долей участия начальника.
Мне всегда думалось, из опыта прошлых экспедиций, что если дружно колготиться у костра, то скорее наступает святая минута трапезы. Но тут было всё иначе. Тут эту минуту оттягивали. Для глубины и смачности ощущения что ли?..
Сначала такое безразличие к общему делу меня озадачивало. Я терялся в догадках, но помалкивал, констатируя только: фармазоны оборзели… Но Мало ли какие обстоятельства в прошлом привели к таким взаимоотношениям начальника и подчинённых? Не проиграл ли когда-то по пьяне Юрий Степанович этим двум чумазым в карты своё командирское право вместе с командирским гонором?..
Вглядывался я и в постные лица наших трактористов, силясь разглядеть в них хоть мельчайшие признаки демонического начала. Но тщетно. Оба понуро, нахохлившись, сидели у костра, рассеянно глядя на прихотливую игру огня. У каждого в руках уже были ложка и миска. К приёму пищи оба были готовы. Всегда. Время суток – не имело значения.
И что удивительно, обоим было совершенно наплевать на то, что им нальют в миски. Лишь бы было мало-мальски тёплым, съедобным и… от пуза.
Со стороны может показаться, что я позволяю себе глумиться над людьми весь день давившим на педали и дёргавшим рычаги управления вездеходов. Разумеется, они уставали. Тем более естественно, что человеку после такого сидения за рычагами, хочется размяться, «сменить сферу» приложения физических сил. В конце концов, поскорее поесть, поскорее лечь спать. Нет, тут была мелко-эгоистическая установка: нам платят за то, что мы по уши в мазуте, за нашу возню с рычагами и педалями, а остальное нам – по барабану.
И ещё одна любопытная деталь.
То и дело приходилось пересекать речушки, впадающие в Охотское море. Чтобы преодолеть водную преграду, надо было ловить прилив. По отливу неуклюжее корыто вездехода могло унести в море.
У нас была лодка «Казанка» с мотором.
К бамперу одного вездехода привязывали капроновый трос. Другой его конец мы с Юрием Степановичем на лодке переправляли через речку. Привязывали к дереву. У этого дерева, кроме меня, оставались оба тракториста. Начальник перебирался на лодке обратно, и сам садился за рычаги вездехода. Как только он оказывался наплаву, мы начинали тянуть боевое наше корыто. Таким же макаром переправляли и второй вездеход. Вообще, если возникала сложная ситуация, наш начальник вытуривал Ромку или Мишку, и сам садился за рычаги. У него получалось. Спрашивается: зачем нам эти Мишка с Ромкой?..
Я бы не удивился, если бы в один прекрасный день наш начальник дал бы мне пинка, и сам сел за телеграфный ключ. Глядя на то, как он лихо управляется с вездеходами, я думаю, у него и с телеграфным ключом получилось бы…