Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
12
На Урал – Полипы – Шахтёр стахановец под видом лекаря - Эскимо на палочке
Казалось бы, мирное время. Переезжаем из Эстонии на Урал. Через Москву. Но и тут цыганские карты судьбы легли для меня, мягко говоря, не в сторону радости.
Врачи донесли моим родителям, что у меня в носу полипы. Что их надо срочно удалить, пока они бесповоротно не отравили жизнь отпрыску. Оказалось, в Москве есть специалисты, которые могут помочь делу. Мол, надо обязательно воспользоваться случаем, и найти этих мастеров.
И отец нашёл. Такого. Оказался здоровенный мужик с бородой. Если бы не белый халат, готовый на докторе вот-вот лопнуть. Если бы не партизанская борода, его можно было принять за могучего шахтёра стахановца.
Шахтёр-стахановец смотрел на меня как-то хмуро, и даже сердито. Похоже было, что ему до чёртиков надоела эта мелкота с полипами в носу.
Оба мужика – отец и доктор – спеленали меня простынею. Я и глазом не успел моргнуть, как накрепко был принайтован к длинной скамье. Рядом с моей головой на полу появился эмалированный таз.
Два мужика – отец помогал – навалились. В руках бородатого появились блестящие железяки. Они полезли мне в нос и в рот. Раздался хрящевой хруст, я почувствовал нестерпимую боль. Заорал, как зарезаемый. Даже в голодуху так не орал, выпрашивая у матери хлеб…
Лицо доктора оставалось непреклонным и свирепым. Он то и дело поворачивал мою голову, и кровь из меня хлестала в таз.
А я всё орал. Как мне теперь кажется, не столько от боли, сколько от человеческой подлости. В самом деле, взять скрутить, привязать человека намертво, и начать над ним изгаляться.
Обида долго сидела во мне занозой. Ещё и потому, что накануне операции отец мне говорил: «Всё будет пустяки-мелочи...» Мол, самое серьёзное, что ждёт меня впереди – это десяток эскимо, которые я получу в награду. И никто не будет возражать, если я их слопаю все, не сходя с места…
Тут отец не врал. Не успели меня отвязать от лавки, как папаня засунул мне в рот первую порцию мороженого, со смехом сказав: «Не забудь с доктором поделиться…»
Какая анестезия, когда есть эскимо на палочке?.. Суровое было время. И лечили тогда тоже сурово.
13
Верх-Нейвинск – Колючка и заборы лагерей
Прибыли мы в таёжный городок Верх-Нейвинск.
Весь он был окружён лесами и колючей проволокой бесчисленных лагерей разных категорий.
Было это в 1949- м, кажется.
Поселились в выделенном нашей семье маленьком финском домике на улице Бунарской. За сараем домика протекала река Бунарка.
Со стороны крыльца, прямо через грунтовую дорогу, за канавой, тянулся бесконечный забор лагерей. С входными воротами, с вышками по углам. На вышках виднелись стволы пулемётов, сутулые фигуры охраны. Бликами играли стёкла прожекторов…
14
Первый день в новой школе - «А у них, оказывается, такие же руки и такие же ноги!..» -
«Друзья познаются не в беде, а в драке».
Первый день в школе.
Шёл я туда, неся в душе чугунную гирю ужаса. Утром, тяжело вздохнув, отец с молчаливым сочувствием потрепал меня по плечу своей тяжёлой лапой. Что он мог сказать?.. Сказал только: «Отбивайся сам. Моя помощь только добавит тебе врагов…»
Учительница вызвала к доске и стала настойчиво выколупывать из меня членораздельное произнесение имени и национальности. Я вертелся, как уж на сковородке… Молил Бога, чтобы учительница подошла ко мне, склонилась и я все эти «секретные данные» прошептал бы ей на ухо. Но учительница была неумолима. Она требовала здесь и сейчас, твёрдо и громко выложить: моё настоящее имя и национальность. Дабы эти важные сведения занести в классный журнал при свидетелях.
Настойчивость учительницы была железной. И как я не вертелся мухой с оторванными крыльями, - сломался.
Гиря ужаса рухнула мне прямо на ноги.
Не успел прозвенеть звонок на перемену, как вся школа знала, что в их ряды затесался приезжий жидёнок. Событие чертовской важности: в их школе ещё не было ни одного еврейца! Я оказался первым.
Как проходили уроки того дня – не помню.
Помню, как они кончились.
Учителка смоталась. А я сидел, не зная что делать, куда деваться, в какую щель забиться. Вот бывают в жизни случаи, когда позавидуешь и кухонному таракану.
Доброхоты донесли: у центрального крыльца школы (на него как раз выходили окна учительской) уже собралась кодла. Оравушке не терпелось поскорее отметелить первого еврейца. Управлял ею Ванька Окунев. Переросток. С болезненно серым истощённым лицом. Явно многолетний сиделец начальных классов. Наверняка мы с ним по этой части были кунаками… Только мой кунак огромного роста, и совсем не детских габаритов. К тому же был он с какими-то слишком замедленными движениями рук и ног. У него и в голове, похоже, всё варилось на слишком медленном огне.
Со временем мы с ним подружились, и он меня даже полюбил. Но до этого было ещё так далеко…
А тогда я получил вдруг сообщение от очередного доброхота, что и с чёрного хода мне путь заказан. Там тоже околачивался боевой отрядик «по борьбе с контрой…»
Я не плакал, не стонал. Гиря, упавшая на ноги, не позволяла тяжестью своей ни шевельнуться, ни сорваться в истеричное трепыхание телесами, сопровождаемое криком пациента с недовыдернутым зубом или полипом. Зато теперь, по прошествии стольких лет, мне кажется, что со стороны я походил на Наполеона… Обдумывающего тупиковость своего положения на острове Св. Елены… Ни меньше, ни больше!..
Возможно, тогда мой молчаливый, сосредоточенный вид толкал доброхотов на совет: прорываться всё же через чёрный ход. Там, вроде, ватага была пожиже…
В конце концов, мне и самому стало стыдно вот так вот трусливо отсиживаться. Была – не была!.. Но сам, всё же, решил идти через центральный вход. Малодушно надеясь, что кто-то из учителей увидит в окно учительской всю дикость несправедливости и… возмутится. И… не допустит… И сермяжное «не убий…» восторжествует…
Но видно, учителям было не до выглядывания в окна. Они явно были поглощены другой борьбой. Борьбой за повышение общей успеваемости и дисциплины.
Я спустился с крыльца. Желающих меня отметелить было человек двадцать. Что-то громко орал и размахивал руками Окунев. Он руководил акцией.
Обступили. Особой, жгучей ненависти в лицах я не заметил. Было голое любопытство: живой евреец! Надо же!.. С руками!.. С ногами!.. И даже ходит, как все мы!.. Странно…
Один из любопытных вдруг толкнул меня кулаком в грудь, и я полетел на спину. Раздался дружный хохот. Я только успел вскочить на ноги, как опять последовал толчок, и я опять лечу на спину. Оказалось, что каждый раз кто-то из толпы вставал за моей спиной на четвереньки, и тогда достаточно было лёгкого толчка, чтобы меня опрокинуть. Наконец кулак самого Окунева дотянулся до моей сопатки. Тут уж искры посыпались из моих глаз. От удара я как бы очнулся, во мне затеплилась злость обиды. Я даже выкрикнул: «Ну, гады!» и двинул в ухо первого подвернувшегося. Смех прекратился. Посыпались удары кулаками - куда придётся…
И вдруг!.. Крепыш, ниже среднего роста с решительным лицом крикнул: «Не бзди!..» Своей спиной он примкнул к моей.
Больше никто не мог подкрасться ко мне сзади.
Мы пошли молотить кулаками направо и налево. Внезапно с души спала пелена страха и ужаса. Я вдруг почувствовал «упоение в бою…» (Да, тогда я испытал это чувство. А вот слов этих, их автора - ещё не знал…)
Сражение продолжалось. Окунев разбил моему спасателю губу в кровь. Но тут к нам двоим примкнул ещё один. Долговязый… Он как-то лениво размахивал руками, будто хотел просто утихомирить раззадорившихся: «Ну, чё вы! Чё вы!.. На одного-то!.. Подумаешь, жид…» При этом он, как-то между делом, навесил под глаз Окуневу добротный синяк.
Словом, мы прорвались сквозь окружение. Этого было достаточно. Преследовать нас не стали. Все были удовлетворены полученными оплеухами и синяками.
Тут необходимо сделать важное замечание. То были времена, когда, в обычной драке ребятни, лежачего не то что ногами, но и руками не били. Времена циничного изуверства над поверженным, были ещё далеко впереди…
Моих защитников: крепыша звали Серёга Куклин, а долговязого – Генка Деньгин. Серёга был из потомственной семьи кержаков. А у Генки отец - офицер охраны лагерей.
После той потасовки мы стали друзьями. Как уточнял мой папаня: «Друзья познаются не в беде, а в драке».
15
Из рогаток по прожекторам на вышках – Зэки и вертухаи
С этими новыми, подаренными судьбою друзьями, чуть позднее, делал я рогатки, и лупил ночами по прожекторам на вышках лагерей. Трудно себе представить, что было бы с нами, если бы нас застукали.
Мы люто ненавидели охрану. Было за что. Часто видели мы, как вертухаи издевались над зэками, когда сопровождали их колонны на работу и с работы.
Впереди колонны всегда шли те, кто в чём-то провинился на работе или во время движения строя. У провинившихся вытаскивали брючный ремень. Приказывали расстегнуть ширинку до самого низа. А руки – за голову.
Человеку приходилось мучительно корчиться всем телом, чтобы штаны не сползли до самого низа…
Частенько в дождь, кто-нибудь из охраны, будучи под мухой, выпускал автоматную очередь поверх голов. И тогда колонна тут же останавливалась. Садилась на землю, руки - за голову. И сидеть так недвижно в лужах, приходилось людям до команды «Подъём!..» Бывало подолгу.
Вдоль сидящих на земле, прохаживались вохровцы с собаками. Они неприязненно вглядывались в лица заключённых. Один из солдат вдруг молча показывал пальцем в спину сидящего зэка и спускал овчарку. Собака бросалась. И всегда точно. На того, на кого показал хозяин. Зэк не видел летящую собаку. Она мчалась со спины.
Вцепившись в ворот телогрейки, собака опрокидывала человека на спину и, жарко дыша ему в лицо, ждала следующей команды. Человек не смел шевельнуть и пальцем.
Все эти штудии диктовались, скорее, скукой охранной службы.
Такое доводилось видеть часто. Потому к вертухаям у нас пацанов была жгучая затаённая ненависть, хоть и трендели нам в школе, что в зонах сидят враги, недостойные ни жалости, ни снисхождения. Даже у Генки Деньгина была эта ненависть. А ведь его отец, как я уже говорил, был офицером вохры.
16
Недреманное око ЗАВУЧа - Портрет вождя
Совсем иначе преподавались нам уроки «патриотического воспитания» в школе. Вот один из запомнившихся. Получен был мною от самого ЗАВУЧа школы.
Дело было зимой. Мы - ребятня, многие, любили придти в класс пораньше. Выключить свет, погоняться друг за другом в темноте с хохотом и визгом. Или же попугать девчонок.
И вот, в такое утро, поднимаюсь я на свой второй этаж, а у дверей стоит ЗАВУЧ.
Все мои тетрадки и учебники были аккуратно завёрнуты в газету и лежали в авоське. Были тогда в ходу такие дырчатые нитяные сетки-сумки. Вдруг завуч внимательно посмотрела на мою авоську, поманила пальцем и строго сказала: «А ну-ка, пошли со мной!..»
Вошли в кабинет. Она села за стол. «Что там у тебя в авоське?» - спрашивает. «Тетрадки, учебники», - говорю. «А ну-ка, выложи всё на стол». Выложил. Сам про себя думаю: «Чего это она? Делать что ли нечего?..»
Разворачивает газету. Разглаживает её. Всматривается в страницу. Вдруг говорит: «А это кто? Чей портрет?..» Я посмотрел. «Сталина!..» - говорю даже с некоторой радостью. А она вдруг поджала губы, лицо у неё стало суровым как у вохровца. «Это ты в портрет… В портрет нашего вождя Иосифа Виссарионовича… заворачиваешь тетрадки?!. Как ты посмел?!.»
И как она учуяла?..
Я ещё не врубился в глубину своей вины, но пол у меня поплыл под ногами.
Что тут началось!..
Бедный я. Бедные мои папаня с маманей.
Целый месяц отца таскали по кабинетам местной госбезопасности. Наконец-то у «недреманного ока» появилась работа, и можно было показать вышестоящему начальству, что они не зря хлеб едят.
Отец мой, сильный, мужественный. Настоящий мужик. Остроумный, находчивый… Но и он совсем потерял лицо за те дни, что мотался по кабинетам «недремлющих».
Дома он не рассказывал, о чём и как с ним беседуют. Но мы с матерью, по усталому и бледному лицу его, чуяли, что все мы висим на волоске…
Господь миловал.
17
С учёбой тип-топ – Новые отношения с Ванькой Окуневым
Я влился в коллектив класса. Учился прилично. Помогал всем желающим направо и налево. Любил, готовясь дома к уроку, почитать какую-нибудь дополнительную литературу. А в учебнике - прочесть «дальше заданного». Это приводило учителей в некоторое остолбенение. Они похваливали меня, но как-то сдержанно. Может, чтобы вдруг не зазнался? Может…
Для меня было обычным прорешать все домашние задачки и на другой день дать списать любому желающему. Потому вся пацанва то и дело выказывала мне свою дружбу. Даже Ванька Окунев, хоть и учился в параллельном классе, подходил ко мне на предмет списать. Порою на лице его угадывались мною следы «глубокой вины». Я старался спихнуть с его души этот камешек. И не просто спихнуть, а закинуть его куда подальше. И не вспоминать…
Но самыми моими сердешными, закадычными дружками оставались Серёга Куклин и Генка Деньгин.
18
Зимние и летние забавы – Мотоциклисты на папиросной пачке – Навыки мелкого воровства
Зимой мы шастали по таёжным горам на лыжах.
У меня и здесь были коньки. И не простые. Фигурные. Настоящие.
Как-то отец по работе был в Свердловске. Зашёл в комиссионный магазин и увидел их среди трофейного товара. Купил. И не напрасно. Ведь у нас, чуть ли не во дворе, протекала река Бунарка. Вот на её-то льду я и начал изучать фигуры по книжечке Панина - первого русского олимпийского чемпиона в фигурном катании.
А подарил мне эту книжку отец Генки Деньгина. Он купил её в Москве, когда был в командировке. Генка про мои кувыркания на льду отцу рассказывал. А тот вот – не забыл…
Летом же развлечений было побольше. Лес с грибами и ягодами, купаниями в озёрах, с походами к родне Серёги в глухие кержацкие деревеньки. А какие рыбалки!..
Не забыть эти летние рассветы, когда мы ещё в туманных сумерках спешим по узкой тропе с удочками на плечах. Конец удилища вдруг задевает ветку, и тяжёлая холодная капля росы упав, закатывается тебе за шиворот. Так неожиданно, что всего передёргивает.
Эти замершие поплавки на тёмной поверхности воды. Внезапная поклёвка… Поплавок исчезает, и ты с бьющимся сердцем делаешь подсечку. И вот уже плотвица трепещет, сверкая розоватой сталью чешуи… И кто-то из твоих друзей шипит: «Ну, ты, морда!.. Тише!..» И в этом шипении ты улавливаешь нотку зависти. Эти мгновения счастья упадали на дно души, чтобы в ней укорениться на всю, как говорится, оставшуюся…
Однако кроме таких мигов переживали мы и другие. Не столь пафосные.
Однажды мы с Серёгой увидели, что наш Генаха курит. Нас не столько удивил сам факт, сколько: где взял? Генка рассказал о романтичном способе добывания курева. Меня это так заинтересовало, что приспичило проверить методу Генахи.
Приступил к освоению.
Заключалась она в следующем. Мой папаня имел обыкновения с получки покупать тридцать пачек папирос. На месяц. Папиросы назывались «Красная Звезда». На серой пачке изображался мотоцикл с коляской. За рулём сидел боец в каске. Лицо его было непреклонно и внутренне готово к любой фазе сражения.
В коляске мотоцикла сидел другой боец. Тоже в каске. Он крепко сжимал гашетку пулемёта. Глаза его профессионально, неспешно выискивали цель. Техника и бойцы – всё это было новенькое с иголочки…
И вот из таких пачек стал я, будучи один дома, тоненькой иголочкой вытягивать одну-две папиросы. Из одной, другой, третьей пачки… Курить было чертовски противно. А вот вытаскивать папиросы иголочкой – это было стрёмно.
Но однажды папаня заметил нелады. Он при мне сказал мамуле: «Что за чёрт! Пачки продают неполными! Вот стервецы!..» После такого замечания я затаился на некоторое время. Потом продолжил. И вдруг папаня догадался. Я думал, он меня ликвидирует, как класс… А он позвал. «Садись», - кивнул на стул у стола. Я сел. Вижу - что-то уж очень хитро улыбается. Достаёт из шкафа пачку папирос и коробок спичек. С прихлопом кладёт перед моим носом на стол. «Вот. Кури при мне… Я разрешаю. А то прячешься по углам. В один прекрасный день устроишь нам тут пожар…» И при этом, глядя мне в глаза, хитрюще улыбается. Я от этой улыбки был готов провалиться.
С тех пор как отрезало. До поры…
19
Застолье у Куклиных – Cуровое испытание брагой
Куклины жили на старинный манер - большим кланом, в огромной избе. У Серёги было три старших брата. Все трое уже женатые. Но все жили под одной крышей, отделяться и не мыслили. Авторитет главы семейства – Константина Константиновича - был непререкаем. Старшие сыновья называли его «тятей». Так же звали его и невестки.
Как-то, кажется в пасху, я оказался у Серёги. Не сразу врубился в значимость предстоящего празднества. Женщины в доме стряпали пельмени и выносили готовые противни в сени.
В самые большой горнице составили столы и скамьи. Начали накрывать их. Было и нам с Серёгой указано куда садиться. Появились деревянные тарелки с горячей картошкой и рыбой, с дымящимися пельменями. Я с тревогой увидел возле своей тарелки небольшой гранёный стаканчик. Успокоил себя мыслью, что в него мне нальют квас. Квас они делали изумительный. До сих пор его сладкая свежая терпкость стоит во рту. Отведать вкуснее – больше не доводилось.
Один из старших братьев проходил за спинами сидящих, и всем наливал из большой мутной бутыли в стаканчики. Налили и мне. Понял, что это не квас. Понял и испугался. Говорю Серёге: «Я не буду». А тут, по команде Константина Константиновича, все подняли стаканы. Серёгин батя заметил, что мой стакан на столе. Он нахмурился, встал. «А ну подними!..- строго сказал. – Подними со всеми…» «Не буду», - сказал я в отчаянии. «Поднимай, тебе говорят, - прошипел Серёга. – Ведь хуже будет…» «А ну, Гришуха!..- сказал спокойно Константин Константинович. - Придётся гостю уважить наши порядки…» Я не успел понять что к чему, как средний брат Серёги - Григорий подошёл, взял мой стакан и вылил содержимое мне за ворот рубашки…
Несколько минут я ошалело смотрел прямо перед собой, ничего не видя. Наконец заметил, что никто надо мной не смеётся. И вообще никому до меня нет дела. Я встал с лавки и направился к дверям.
Вот тогда-то я впервые приблизился к пониманию: что значит затесаться в чужой монастырь со своим…
После того случая, ох и не скоро появился я в семье своего друга. Случилось это так.
20
Я уносил за пазухой тёплое и уже такое родное…
Однажды Серёга сказал мне, что сам Константин Константинович приглашает меня в гости. Обида к тому времени почти рассосалась, уже виделась мелким недоразумением.
Я пришёл. Константин Константинович как-то не обратил внимания на мою молчаливую хмурость и насупленность. Похоже было, что он не собирался меня снова проверять на брагу…
Худощавый, жилистый, низкого роста. Лицо рябое, губы поджаты. Он вообще говорил мало. А то, что говорил, скорее походило на приказ, который должен выполняться без проволочек.
Сухо и коротко взглянув на меня, Константин Константинович сказал: «Пошли».
Он привёл меня во двор, к сараю. Открыл дверь. Слева в углу на сене увидел я Найду. Она лежала, а у брюха её копошились щенки. Я невольно присел, стал гладить собаку, с изумлением разглядывая щенков. Всю мою недавнюю хмурость, как рукой смахнуло.
О том, что у Найды родились щенки, я знал давно. А о том, что я мечтаю иметь собаку – давно знал Серёга. Правда, мои родители были против моего желания. К тому же я никак не мог рассчитывать на щенка чистопородной лайки – любимицы Константина Константиновича.
Я разглядывал щенков, а в глубине души моей кипели эти «собачьи страсти».
Ещё стояли снежные холода. Серёгин отец распахнул дверь сарая. Встал у порога. Носком сапога, подцепив щенка, он ловко перенёс его за порог и опустил в сугроб. Найда вскочила, но раздалась команда: «Сидеть!»
Вскоре все щенки барахтались в пушистом снегу и беспомощно повизгивали. Но вот они поползли в сторону высокого порога. Самым первым оказался чёрный пузанчик. «Возьми!» - сказал Константин Константинович собаке. Найда ухватила щенка за шиворот и перенесла на подстилку. С разрешения хозяина на подстилке оказались и остальные. Однако, Константин Константинович повторил «эксперимент естественного отбора». Снова щенки кувыркались в белоснежном сугробе. И снова к порогу приполз первым чёрный пузанчик. И как же я любил уже его!..
Константин Константинович взял щенка в руки, протянул мне. «Это твой. Держи…» - только и сказал.
Домой я уходил, унося за пазухой тёплое и уже такое родное… Между тем, радость омрачалась тревогой: «Как-то нас встретят дома…» Но я был готов постоять за нас обоих.
21
В театре – Виринея Семёновна – «Живые мощи» И. Тургенева – «ЧГАДАЙ!»
В этой же уральской школе, как я позднее понял, мне несказанно повезло с учителем русского языка и литературы. Фамилии не помню. А вот звали её Виринея Семёновна.
В нашем городке открыли театр. Настоящий. Первой постановкой был спектакль по пьесе Павленко «Счастье».
Виринее Семёновне было поручено сводить на премьеру несколько классов. В том числе и наш.
И вот сидим. На балконе. Все мы в театре впервые. Состояние тревожно-восторженное.
Я сижу не далеко от учительницы.
Поднимается занавес. Сцена заливается солнечным светом. На авансцене человек. В руках лопата. Возится с деревцем. Сажает…
Вот он распрямился. Во рту - трубка. Из неё тянется сизый дым…
Знакомый китель, брюки, сапоги блестят…
Сталин.
Улыбается.
Все узнают вождя. Повисает кромешная тишина – у всех разом перехватывает дыхание. Длится эта бездыханность удивительно долго.
Наконец, как сорвавшаяся скала, грянул гром аплодисментов.
Я невольно взглянул в лицо Виринеи Семёновны и увидел закушенную губу и крупные слёзы, медленно катившиеся...
Не с того ли вечера мне её чёрные глаза всегда казались влажными?..
Говорила она мало. Но когда говорила, класс замирал. Вопроса о поведении на её уроках никогда не возникало.
Она была постоянно внутренне сосредоточенной. Рассеянным взглядом скользила по окружающей жизни. Этот её вид вызывал невольное сочувствие, близкое к состраданию.
Сейчас мне кажется, что она перенесла какое-то большое горе. Гибель кого-то близкого. Или, может, муж её не вернулся с войны…
Однажды она задала на дом прочесть рассказ Тургенева «Живые мощи» и приготовиться к его пересказу.
Дома я прочёл этот рассказ в полном одиночестве. Так получилось, что на тот час никого рядом не было.
Отложил книгу, долго сидел молча, всё острее ощущая, что со мной творится что-то неладное. Наконец поднялся. Заходил по дому. Подходил к окну. Рассеянно смотрел в него сквозь туман наворачивающихся слёз...
Мне не хватило духа перечитать ещё раз текст, дабы деловито подготовиться к пересказу.
Вечером родители решили, что я заболел. И всё тянули из меня жилы, мол, как и что?.. Ничего путного сказать им я не нашёлся. Я и сам ничего не понимал, продолжал жить в густом тумане.
Пребывал в нём и тогда, когда на другой день Виринея Семёновна вызвала меня к доске. Я должен был первым начать пересказ, а продолжат – другие.
Я поднялся с места и стал отнекиваться. Потому что вдруг почувствовал, что ничего не знаю, ничего не помню. Тургенев… рассказ… а дальше – полная пустота смятения. Я даже брякнул: «Рассказа не читал… Не успел…» Но Виринея Семёновна, не замечая моей заклинитости, продолжала почему-то мягко выталкивать меня к доске взглядом своих больших тёмных и влажными глаз. Скандально перечить этой учительнице никому бы и в голову не пришло. И я вышел.
Вышел в полной прострации…
Долго не мог рта раскрыть. Виринея Семёновна стояла у окна, смотрела куда-то на деревья и терпеливо ждала. Чтобы учитель столько ждал?!. И чего?!.
Помню, что рот я раскрыл. Что-то начал мямлить… Дальше не помню…
Прозвенел звонок с урока, но никто не шевельнулся. Я продолжал нести, что-то своё. Виринея Семёновна потупившись стояла рядом.
Прозвенел звонок на следующий урок.
Но вот, наконец, я остановился.
Мне запомнилась эта повисшая в классе тишина. Она длилась долго.
Никаких комментариев со стороны учительницы не последовало. «Садись», - сказала она.
Я чувствовал на себе глубокий взгляд её глаз.
Когда я сел, она склонилась над журналом.
Похвалы в свой адрес не услышал. Не удивился бы, если бы за торчание у доски схлопотал «трояк» или «пару». Я не помнил что конкретно молол, и не достойна ли осуждения была эта моя молотьба?
С той поры между мною и Виринеей Семёновной протянулось невидимая ниточка глубинно-нежного взаимочувствования. Во всяком случае, мне так кажется и теперь. А тогда я лелеял в душе эту ниточку. Но мне и в голову не приходило расчётливо «попользовался её благами».
Несколько дней после того случая мои одноклассники поглядывали на меня с какой-то подозрительной серьёзностью. Мол, не с лешаками ли он в тайге снюхался?..
Вскоре потусторонний нимб над моей головой то ли растаял, то ли покатился искать другую, более достойную голову.
Случилось это так. На одном из классных собраний мне поручили выпустить к какому-то празднику классную стенгазету. Выпускалась она кем придётся, от случая к случаю и по приказу. Выпускающего назначала классная.
Нимб над моей головой ещё не совсем растаял, потому вопроса кому выпускать следующий номер газеты не стоял. Сама судьба управляла раскладом моих цыганских…
Я для порядка начал отбрёхиваться, но за дело взялся с тайным желанием.
Колдовал над материалом днём и ночью. Забывал про еду, уроки и гулянки. Серёга с Генкой решили, что у меня крыша тронулась. Они требовали разъяснений, а я вместо этого орал на них зло и без видимой причины. Они от меня уходили, переглядываясь и пожимая плечами. Я ведь им даже не давал возможности взглянуть на то, как у меня идут дела.
Больше всего я надеялся удивить ребят рубрикой «Угадай!». В банально-казённом тексте обычных школьных стенгазет эта рубрика была самой живой. К ней-то и устремлялись читатели, как только газету вывешивали.
Долго бился я в поисках свежих хороших загадок.
Газета была готова. Вывесил её сам, когда никто не видел.
И нет чтобы отойти – уйти, чуток отвлечься. Сел на своё место. Эдаким рабом на галере… Сижу, жду удара плетью… И ведь дождался… Не сразу, правда…
Стали приходить ребята. Газету замечали не сразу. Подходили группками и тут же бросались в хохот. Это от загадок-то?.. Первое что я подумал с некоторой гордостью: «нет, видно, я здорово с загадками вмастил. И сам не ожидал…»
Вдруг слышу в разрывах хохота слово: «Чгадай!». Что за слово? Что за чушь?..
Ох, и не сразу понял, что это я так здорово искалечил название рубрики «УГАДАЙ!». Преисполненный свалившейся на меня ответственностью, я, видимо, от волнения загнул хвост первой буквы не туда… Короче, опять лизнул ту самую железяку…
Никто до моих загадок так и не дошёл. Всем хватало заголовка, чтобы впасть в истерический хохот.
После того случая я решил никогда больше не приближаться к стенгазетному слову. И на пушечный выстрел.
Кстати, немного позднее, летом я дал себе слово не приближаться на тот же выстрел и к утопающим… И вот почему.