Стихи и проза | Жисть моя жестянка |
|
Жисть моя – жестянка!..
автобиографическая повесть
(продолжение)
31
«Курс молодого бойца» - Жеребцов, Лобановский, Почукаев – Корыстные устремления заматеревших
Расположились мы на самом верхнем этаже, на двухъярусных койках. Каждый день привозили ещё группы молодняка.
Начался «курс молодого бойца». Гоняли нещадно. Чего стоили одни марш-броски в противогазах. Казалось, у военного начальства одно на уме: чтобы эти скорее передохли. А тогда можно будет требовать новую порцию «пушечного мяса».
Словом, вечером, в койки валились мы замертво.
А тут ещё эти старики. Приставали махнуться с ними сапогами, бушлатами или шинелями. Старикам предстоял дембель. Им хотелось прибыть домой покрасивше.
В ходе курса, мы должны были определиться с будущей армейской профессией. Мне казалось, что моя судьба – орудийные номера. В голову не приходило, что со средним образованием среди призывников не густо, что это может иметь значение.
По вечерам на наш этаж проникали опять эти старики. Они не только охотились за новыми шапками и сапогами. Они выискивали среди молодняка подходящих. Из которых можно было бы подыскать и подготовить себе замену. Только при этом условии у старика была возможность уехать домой пораньше.
Завязывались разговоры, знакомства.
Так вошли в мою жизнь Васька Жеребцов и Валерка Лобановский. Оба радисты. Правда, им дембель не светил. Впереди у них был ещё год службы. А чалились они, и не только ко мне, по простой меркантильной причине. Салагам, горюющая родня, слала посылки. С носками, свитерами и куревом. Задружившись с таким, можно было рассчитывать на поживу. В дальнейшем через хозяина можно было заказать и «горючее». Стоило только научить салагу, что слать самогончик надо в обычной грелке.
Ко мне Васька с Валеркой прицепились почему-то после того, как узнали, что я прошёл полосу препятствий быстрее всех салаг, поступивших в часть. Я и сам тому очень был удивлён. Кстати, мой рекорд продержался до самой моей демобилизации…
И вот как-то Васька спрашивает меня: «Слушай, а не податься ли тебе к нам, в радисты?..»
Словом, глянулся я Жеребцову и Лобановскому. Стали они меня обхаживать и охмурять. Начали издалека. Мол, как у меня было с физикой в школе?.. Не играю ли на каком инструменте?.. Последнее было намёком на слух. Я отнекивался с сожалением. Глядя на гладкие рожи обоих стариков, я уже было загрустил: не судьба, видать, мне заякориться на приличной службе. Но однажды этот Васька - мелкого роста - поперёк себя шире – криком по любому поводу восполняющий недостаток в росте, спросил с азартом: «А не собирал ли ты там на гражданке какие-нибудь ламповые приёмнички?» И тут я вспомнил. Когда-то мы с Толяном Тихомировым действительно собирали детекторный приёмник. Он собирал, а я больше следил за качеством олова на кончике паяльника, громко и весело что-то насвистывая. Толян и схемы уже хорошо читал. Всё пытался и меня обучить. Но я с куда большим энтузиазмом насвистывал. Отчего дружок мой, не имея толкового советчика, погружался надолго в задумчивость…
За идею Жеребцова я ухватился. И потому оказался в радиоотделении взвода связи ПБО – Подразделение Боевого Обеспечения. Понял, что место тёплое. Командир взвода лейтенант Аношин опускал на землю: «Ещё глянуть надо – пойдёт ли обучение… Не пойдёт - спишем в орудийные…»
Как становятся радистами, я позднее рассказал в повести «Мои друзья – армейские радисты». Так до сих пор и лежит в столе… Здесь же надо заметить: профессия, своей новизной, меня очень заинтересовала. Я горячо взялся за освоение азбуки Морзе.
Где-то через пару месяцев стало ясно, что меня пора отчислять. В моей башке все песенные звучания букв и цифр перемешались. Во время тренировочного приёма я вдруг откладывал карандаш, отрешённо слушая писк в наушниках.
Я был в отчаянии. Уплывало тёплое место, а заодно и профессия, пригодная на гражданке.
Заместитель начальника связи бригады, капитан Карагодин дал мне ещё десять дней до решающего экзамена. Это был его ответ на мою малодушную просьбу послать меня куда-нибудь подальше из этой части. Служить не так далеко от дома казалось мне обстоятельством шибко муторным. Да и та прежняя ребячья мечта увидеть край света – всегда теплилась во мне…
И тут Лобановский с Жеребцовым взяли меня в оборот.
После ужина до отбоя, я торчал в радиоклассе вместе с другими новичками. Старики лупили нам «смешенный» на приём.
У меня стало что-то получаться. На радостях я пообещал своим мучителям затребовать от домашних посылку с грелкой.
Было уже и обговорено, что получать её пойду под наблюдением одного из них. Дабы на обратном пути не отобрали у меня её какие-нибудь инопланетяне.
Мои учителя рады были бы пойти вдвоём. Им нетерпелось. Они просто грезили полной резиновой ёмкостью… Но, оказывается, двоим по одному и тому же поводу увольнительную даже Аношин не выпишет.
Через десять дней интенсивной терапии я выдержал экзамен. Выдержали ещё двое. Один из них Толька Почукаев – из Казахстана. Русский парень, но смуглокожий, с тёмными глазами, хорошо владевший казахским. Он любил на чистейшем смачном русском повыпендриваться насчёт своего азиатства. Со временем он стал моим другом и напарником. Как радист он был способнее.
Остальные ребята, кому повезло меньше, были определены во взвод телефонной связи.
32
Разгружая ящики со снарядами, помните об очках – И без очков, оказывается, можно неплохо стрелять
После зачисления в отделение радистов, мои наставники, на резонных основаниях, потребовали от меня уже две грелки. Деваться было некуда – пообещал.
В процессе прохождения «курса молодого бойца» нас много дрессировали не только по части полосы препятствий и на плацу. Бывало поднимали ночью. Везли в крытых грузовиках на станцию разгружать вагоны со снарядами.
Орудия наши 152-х миллиметровые. Один снаряд весит 64 килограмма. Он упакован в элегантный ящик из сосны. Ящик зелёного цвета, браться за него надо непременно вдвоём. Боже упаси уронить. Сдетанирует снаряд и – того света не миновать… Так нам трендели начальники любого ранга. Правда, мы вскоре смекнули, что нам вешают на уши тёплую лапшу. И стали мы с этими ящиками обращаться не так вежливо, как требовало начальство. Фамильярнее. По обстоятельствам.
Ещё дома, когда я проходил комиссию, офтальмолог выписал мне очки для дали. Очки я выправил. Футляр с очками носил в кармане штанов. И в первый же сеанс неуклюжей возни со снарядными ящиками, угол такого ящика угодил мне на мои окуляры. Очки были выведены из строя невосстановимо…
Кроме разгрузки вагонов, шагистики и полосы препятствий нас ещё стали водить на стрельбище. Там мы осваивали карабин СКС из «положения лёжа». Палили по мишеням. Самым главным в этой стрельбе было: следить не за тем куда летят пули, а за тем, куда отлетают стреляные гильзы. Потом эти гильзы собирали и сдавали все до единой. Бывало такую улетевшую гильзу искали часами. Шёл 1955-й год. Большому начальству везде мерещились шпионы, которые охотятся за образцами нашей боевой техники. В частности за гильзами для патронов карабина СКС…
Что-то много чести шпионам, пора возвращаться к очкам.
Казалось бы, мне без них при стрельбе должно было быть совсем невпротык. Мишень-то я видел расплывчатой. Однако, дело у меня пошло. Как не странно. Оказалось, я сразу ухватил важность сочетания дыхания и момента нажатия на спусковой крючок. Прочувствовал я и то, что называется «твёрдостью руки» стрелка. В дальнейшем я поняли ещё одну вещь: оружие надо пристреливать самому. Тогда ты вернее будешь управлять «мушкой».
В дальнейшем, на разгрузке снарядных ящиков, привелось мне угробить ещё пару очков. На том успокоился, очков больше не заводил. Ни к чему было. Через год я поражал, хоть и расплывавшуюся под мушкой мишень так, что был включён в команду стрелков части. Команда состояла из одного офицера, сержанта и рядового. Я Представлял рядовой состав.
33
Ложкой по заднице – Прелесть армейского киносеанса – Чреватость такой прелести
По окончании «курса молодого бойца», мы с Почукаевым перебрались на третий этаж. Там помещалось всё ПБО - топографы, вычислители, радисты, телефонисты, шоферня. Нам, как салагам, койки полагались только верхние.
По вечерам в казарме, кое-кто из стариков, от скуки, хватали салагу. Втроем – вчетвером они раскладывали его на койке. Снимали штаны, доставали из-за голенищ алюминиевые столовые ложки, и с диким хохотом лупили ими по голой заднице. Полагалось десять ударов. Для салаги это и значило «принять присягу». Экзекуция не носила характера злого издевательства и унижения. Скорее это был лёгкий солдафонский кураж над бестолковым ещё молодняком.
Мне побывать распятым не привелось. Перепадало, как всегда, совсем уж нерасторопным. Самым беззащитным и доверчивым сельским тюфячкам. Тем, кому легко было вешать на уши всё, что угодно. Тут старики отводили душу не только «приведением к присяге». Скажем, шоферня любила посылать молодняк с ведром на кухню за… компрессией…
Однако, не миновал и я стариковских злокозней. У меня стырили новую зимнюю шапку. Ещё когда обитал на четвёртом этаже. И это при том, что на каждой вечерней поверке сержанты и старшины трендели нам, чтобы были мы начеку. Даже во сне.
А случилось так. По выходным, после ужина, водили нас иногда на фильмы. В этой же казарме. И не имело значения сколько раз ты эту картину уже видел когда-то на гражданке. Отказаться от мероприятия было невозможно: чай не на курорте, а в армии. Как считало начальство, такая метода приучала солдата к мысли: один за всех и все – за одного. Вот она - тонкость идеологического воспитания…
Реакцией на такую изощрённую тонкость с моей стороны было то, что я насобачился засыпать, как только гасили в зале свет. Словом, превращал своё подневольство в удовольство.
Разумеется, сев на место, я брал шапку в обе руки. И только после этого приступал к размеренному дыханию, вкушая отдых.
Как только включали свет, я просыпался.
И вот раз просыпаюсь, а шапки – нет.
Народ уже выходил из зала. Я – туда – сюда! Нет шапки! Уже пошли солдаты с вениками. Подметали пол под стульями после сеанса.
Запахло суровыми нареканиями начальства…
Тут ближайший подметальщик, брезгливо так, выкатывает из-под стула какую-то… «Твоя?» «Нет!» «Ладно тебе! Надевай пока эту…»
Смотрю, а она вся рыжая от машинного масла, старая.
И на голове вертелась, как горшок на колу плетня.
В результате на вечерней поверке я был поставлен перед строем и отдрючен старшиной показательно-назидательно, со всей строгостью.
После того случая, я ещё долго всматривался невольно в шапки стариков. Свою так и не встретил. Жаль, не пометил сразу, как делали более умные.
34
Некоторые тонкости работы радиста – Идея Почукаева
Упорство в радиоклассе приносило всё более ощутимые плоды. Появилась стабильность в работе на ключе и в приёме текста. С Толяном Почукаевым мы уже готовились к экзаменам на третий класс.
В работе на ключе мне стали открываться притягательные стороны профессии.
Можно подделать любую подпись и надпись, но руку радиста подделать невозможно. Передача такой руки всегда индивидуальна, неповторима. Мне это казалось маленьким чудом.
Но атмосфера эфирного братства радистов, пожалуй, оказалась самой дорогой моему сердцу особенностью работы классного специалиста.
Месяцами общаешься с человеком в эфире с помощью телеграфного ключа. Ты его в глаза не видел, а, между тем, чувствуешь: характер. С особинкой. Проникаешься к нему симпатиями или антипатиями. Но чаще всего всё же симпатиями. Ведь то он тебя выручает во время трудного по прохождению сеанса с другим корреспондентом, то - ты его. Чего стоит одно кодовое обращение: «ОМ» - друг…
За эту готовность в любую минуту помочь другому, я полюбил свою армейскую профессию.
Позднее встречаешься с таким «индивидуалистом» где-нибудь на сборах воочию. С улыбкой трясёшь его лапу, а сам замечаешь как многое в его личности тебе уже вестимо. И он тоже смотрит на тебя, мол, вот ты какой? И, вместе с тем, говорит и улыбается так, будто вместе не раз уже сиживали на рыбалке за стопарём. Славное ощущение!..
Ко времени этих моих открытий я получил от своих домашних пару грелок со спиртным. Словом, с учителями-помощничками расквитался сполна. Однако они основательно сели на хвост... Стал я подумывать как бы мне избавиться вообще от их опеки.
Толян Почукаев считал, что со следующей грелкой мы вполне могли бы справиться и без посторонней помощи…
35
Сплошной колотун, и его заморочки – Опущен в телефонисты – Утренний подъём с помощью топора
Первая зима, с 55-го на 56-й год выдалась суровой. Январь и февраль мы провели на учебных стрельбах в Псковской области. Артполигон Струги Красные. Морозы стояли под сорок и за сорок. В последующие годы такого уже не случалось. А тогда нам крепко перепало. Особенно молодняку. Сколько ребят поморозилось... Особенно южан. При этом надо сказать, что одеты мы были подобающим образом: простое нижнее бельё, тёплое бельё, ватные штаны, ватники под шинелью или под бушлатом, на ногах – валенки.
Мы всё время были в движении. И днём и ночью. Дислокация то и дело менялась.
Временами колонна машин останавливалась. Крытых брезентом, было мало. Солдаты размещались больше в открытых. Звучал команда: «Осмотреть друг друга!» Выпрыгивали на дорогу. Вглядывались друг в друга. «Эй, да у тебя щека белая!» - начиналось. «Скорее нос оттирай!» Лекарство одно – белый рассыпчатый снег. Ежели кто в кузове засыпал, того – за руки, за ноги – раскачивали и – в сугроб обочины. Его толкали, пинали, заставляя шевелиться для сугреву. Ох, и матерился пинаемый!..
И перекусывали в основном на ходу. Одним хлебом. Хлеб промерзал так, что резать его было невозможно. Буханки засовывали под капот машин - вплоть к радиатору. Позднее доставали такую буханку. Клали на доску. Доска – на дороге. И лупили топором по буханке. Если она ещё не отогрелась толком, то топор отскакивал, как от тугой резины. Да и порушенный на оковалки, поедался с большим трудом. В глубине куска оставались кристаллы льда. От такого сухаря ломило зубы. Но ели. Со смехом. С весёлым трёпом. Ведь были молоды…
Старые опытные радисты сидели в передвижных радиостанциях. Как положено аристократам профессии. Держали связь с округом, с другими соединениями, со своими дивизионами. Нам же молодняку доверяли пока только переносные станции Р-109, с работой в УКВ. Посылали обеспечивать связь штабов дивизионов с батареями - для передач и дублирования команд на батареи. Для самой стрельбы.
Когда же боевая суета затихала. Опять же по команде, разворачивались и ставились брезентовые палатки с металлическими печками. Кстати, мы и дрова возили с собой. Заранее заготовленные. Рубить лес на полигоне запрещалось.
В дни отдыха «между боями» элиту радистов вытуривали из радиомашин в палатки. А в машинах собирались офицеры. Топили печь, играли в карты и пили коньяк или водку – кто что припас на войну. Словом, «…пили всё, - чего горит…»
Как-то раз, к ночи, когда мы только-только оборудовали палатку. Затопили печку. Малость отогрелись. Устроились на засыпание. И вдруг вызывает меня начальник связи бригады подполковник Пирогов. Приказывает взять две катушки с кабелем телефонии и проложить линию. На расстоянии порядка двух километров. «Вот тебе раз! – подумал я. – За что?!. Телефонистов что ли нет?..» Словом, обиделся я. Не дело радиста линию тянуть… Это я уже знал. Но пришлось. Приказ.
Встал на лыжи, нацепил катушки и – двинул. Ещё хорошо – ночь была лунная, светлая.
Проколупался я больше часа. Вернулся в палатку весь взмокший. Смотрю – все уже храпят, разметались по теплу. Мне и прилечь негде. Однако пристроился с краю, у самого выхода. Так потный и завалился. Ещё подумал: «Уж точно простыну, в санчасть попаду. Ну, да хрен с ним, отдохну там…» Заснул, не успев и ноги толком вытянуть. Просыпаюсь, всего от холода трясёт. «Ну, схлопотал…» - мелькнуло в голове.
Уже все поднялись, колготят. Хочу подняться на ноги и я, но – никак. Кто-то увидел мои старания. Озадачился, подошёл. И вдруг как захохочет. Выскакивает из палатки и тут же возвращается с топором. Оказалось, ворот моей шинели под затылком вмёрз в лёд. А я-то всё не мог понять в чём дело… «Башку не отруби!» - ору подоспевшему помощнику.
Хохотали и прочие, видевшие эту картину.
А самое смешное то, что и насморка маломальского я не удостоился в ту ночь. Как тут не вспомнить рассказы фронтовиков об окопной жизни. О сверхвыносливости человека в стрессовой ситуации.
На всю оставшуюся жизнь запомнилась мне моя первая армейская зима. Но не поморозился я тогда. Повезло.
36
Один из аспектов попадания в дезертиры
Зато летом, в тех же Стругах – благодать! Там мы жили в лагерях с ранней весны до поздней осени.
Мой первый весенний выезд. В марте месяце.
Орудия, тягачи, машины – всю технику грузили на платформы в Грузино. Сами загрузились в телятники с буржуйками.
Вечером, после ужина из походных кухонь, уже в потёмках - тронулись. С устатку залегли на нары. Только кое-кто тихо кучковался у раскочегаренной печки, забавляя друг друга воспоминаниями о гражданке.
Просыпаюсь. Стоим. В приоткрытую дверь видны яркие звёзды. Показалось, что уже глубокая ночь. Чую: охота мне до ветру. И по серьёзному. Слезаю с нар. В телогрейке, в ватных штанах, в валенках. Весь распаренный, со сна чумной. Пошёл на выход. И шапки не взял. И ремень с бляхой на нарах оставил. Вылезаю из вагона, а параллельно нашему составу стоит другой товарняк. Устроиться тут же – показалось малоприличным. Пролез под составом. А там – ещё один. Тоже грузовой. Я и под ним пролез. Вот и свободная насыпь. Воссел орлом. Быстро справился. Ползу обратно под составами. Вот и мой. Только он, стервец, уже тронулся и шлёт мне привет двумя красными фонарями последнего вагона. Кажется, только тут я проснулся. Перепугался – в дезертиры угодил… И что теперь делать? В какую сторону бежать? Стоять на месте я не мог.
Побежал. Вернее, ноги понесли.
Через какое-то время увидел огни сторожки стрелочника. Оказалось, это домик, в котором отдыхали машинисты маневровых дрезин. Ввалился туда весь в мыле. Кое-как объяснил мужикам. Отнеслись с сочувствием. Подсказали куда выйти, где товарняк сбавит ход и можно заскочить на ступеньку. Поезд этот меня доставит почти к Витебскому вокзалу. А там - двигать на вокзал. Словом, есть шанс успеть на пассажирский в сторону Пскова. Догнать своих.
Вот и Витебский.
К нему пришлось добираться на трамвае. Забился в угол задней площадки. Кондукторша подходила, явно желая получить с меня. Но вид закопченной рожи, замызганной телогрейки и засаленных ватных штанцов не давал ей и рта раскрыть. Лицо выражало лишь брезгливую неприязнь и огорчение по тому поводу, что об меня может замараться приличный пассажир. Я это понимал. Настолько, что хотелось уменьшиться до размеров потёртого чемодана.
Когда я ступил под своды вокзала, первое что подумал: «Патрульные хлопцы, поди, сейчас где-нибудь подрёмывают в тепле. Миновать бы их…». Только я это подумал, как передо мной нарисовались капитан и два курсанта. С красными повязками на рукавах. Они были бодры. Увидев меня, даже оживились: наконец-то в их службе прорезался смысл. Окружили, отрезав все пути отступления. Повели в помещение вокзальной комендатуры. Там приступили к допросу. Хорошо, что на мне была гимнастёрка с документами в кармане. Я всё рассказал капитану, а он вдруг: «Так как же вы покинули вагон, не доложив командиру отделения, не захватив ремень и шапку?» Я опять стал объяснять, что дело было со сна, командир отделения в это время тоже спал на нарах. А потом – мне так приспичило, что я про всё забыл». Курсанты улыбались, а капитан был серьёзен и недоверчив. Он и пристальностью взгляда пытался вывести меня на чистую воду… Я уже вяло мямлил – вконец устал повторять в подробностях своё незамысловатое приключение.
Прошло часа два. Капитан с курсантами несколько раз уходили и приходили. Наконец они пришли с майором. Я его видел впервые. Офицер, оказалось, ехал в качестве поверяющего в нашу часть. Он слушал то, что капитан говорил обо мне, и лицо его всё более хмурилось. Под конец объяснения оно выражало жгучую неприязнь к губошлёпу солдатику, так некстати свалившегося на его шею.
Мы вышли из комендатуры. Увидев как майору неприятно идти рядом со мной, я отстал и шёл сзади в двух шагах. Эдаким незадачливым пентюхом-денщиком… Эдаким Швейком, не испытывающим никаких угрызений в своём положении…
Вошли в вагон. Майор прошипел мне в ухо: «Забирайся на третью полку, и чтобы я тебя не видел. И, смотри, не проспи Струги…» «А в туалет как?» - вырвалось у меня. «Под себя! Под себя!.. Понял?!..» «Ну, под себя – это мы уже проходили когда-то…» - говорю в духе Швейка.
37
Резюме полковника Пирогова – В Стругах летом – Лопаткин – «Кина не будет!..» -
Тим Хуманен – Берём от жизни…
Лёжа на верхней, багажной полке, не спал. Какой там сон!.. Было тревожно. Боялся прозевать Струги. Всё вглядывался сверху в тёмное окно. Швейк этого бы не делал. Он первым делом задал бы храпака…
А Ночь длилась и длилась…
Был в полудрёме, когда меня потянул за руку проводник: «Струги, дружок, Струги…» Я был безмерно благодарен этому пожилому человеку с такой участливостью в голосе.
Выскочил из вагона. Всмотревшись в серую муть рассвета, я увидел на запасных путях платформы с техникой. Рычащие тягачи тянули гаубицы, исчезали в лесу. Побежал в их сторону с радостным чувством: успел!
Наконец увидел на платформе наш стоящий грузовик связи. Запрыгнул в него и повалился на брезент. Братва радостно заорала: «Ну что, дезертир, явился!». «Хитрован! Выкладывай: у какой подруги ночевал?!.» Я огрызался вяло и однообразно - посылал всех на три скучные буквы…
И тут прямо надо мной нависло лицо подполковника Пирогова – начальника связи бригады. Запахло суровыми нареканиями. «Так-так… Вернулся?.. Это ж как ты изловчился покинуть часть?..» - сказано было таким тоном, что я и впрямь почувствовал себя виноватым. Стал сбивчиво объяснять. Выслушав, Пирогов недоверчиво покачал головой: «В военное время мы таких ставили к стенке…»
А ведь Пирогов прошёл войну. не врал…
Я с тоской подумал, что суровый спрос с меня ещё впереди. Вытянут перед строем бригады, и начнут трендеть о дезертирстве. Мол, оно сродни предательству. Вот тоска-то!..
Однако обошлось. Время-то было другое…
Прибыли на место лагерей. Надо было обустраиваться. Ставить палатки, налаживать быт.
Пошли чередой стрельбы, тренировки в радиоклассе. Выезды с радиостанциями «на пленер», скоростная работа по радиообмену в соответствии с требованиями классности. Словом, пошла потогонная работа с рассвета до заката. Спать мы валились замертво.
И при этом порою перепадали нам чудесные мгновения простого человеческого бытия. Как не странно, случалось это на многодневных учениях с постоянными передвижениями по полигону, при ночных и дневных стрельбах, когда отрабатывались различные задачи отдельных дивизионов и всей бригады. Но факт того, что всё это происходило летом, когда солнце сияло, небо – голубело, трава - зеленела и манила рухнуть в её ласковую нежность – всё это скрашивало тяготы нашей жизни.
Бывало, измочаленные от усталости, с остервенением ставим на ночь палатку, и вдруг узнаём от начальства, что завтра день отдыха. Мол, завтра можно спать напропалую. Сообщается это не официально, намёком. И тут, откуда только берутся силы – все вдруг становятся бодры и веселы. Кто-то начинает устраиваться спать, предвкушая заслуженный отдых. А кто-то начинает подшивать свежий подворотничок… У кого-то оказался гуталин… Хозяин этого сокровища смотрит: кому дать, кому - не давать. Мало ли что кое-кто ещё тоже хочет иметь надраенные сапоги…
Офицеры устраиваются в своих палатках, в фургонах радиостанций и штабных машин. Там начинаются картёжные баталии. Голоса игроков всё громче, развязнее. То и дело слышен хохот.
И уже когда совсем темнеет, десяток самых отчаянных любителей приключений, выползают из палаток.
Направляемся к джипу - по нашенскому прозванию «козлик». Впереди Димка Лопаткин – шофёр. Буквально на руках выносим «козлика» на дорогу - подальше от начальства. Лопаткин обматывает глушитель старой телогрейкой. Тоже – чтобы не услышало начальство.
Наконец машина заводится. Мы трогаемся, облепив «козлика», как мартышки вершину пальмы с кокосами. Довольный Лопаткин весело талдычит свои несуразицы: «В броню ударила болванка, а экипажу хоть бы хны…», «Я упала, под шофёра – там тепло и хорошо!..» И уже ближе к теме: «Попка круглый, как орех, - так и просится на грех…»
По правую руку от Лопаткина сидит второй человек по значению – Тим Хуманен. На коленях у него аккордеон в чехле. Тим наша краса и гордость. Любой из нас сейчас готов выполнить и самую сумасбродную его просьбу. Но Хуманен паренёк скромный, и при этом играет на своём инструменте, как Бог.
Мчимся по просёлочным дорогам. Лопаткин уверенно ведёт машину. Все эти грунтовые пути-перепутья давно изучены по картам и загодя.
Наконец въезжаем в деревню. У клуба останавливаемся. Там темно, тихо. Кто-то бежит в ближайшую избу. Потом докладывает, что в соседних Криушах кино кажут. До Криушей пять километров. Летим туда. И точно – в Криушах кино. Кто-то бросается в ближайшую избу. Просит у хозяйки соли. Ему дают кулёк.
Вот и сарай, в котором трещит движок. В бензобак движка высыпается соль. Движок чихает и утомлённо замолкает. В зале включается свет. Кто-то из наших выходит к экрану. Говорит: «Кина не будет – кинщик заболел… Завтра доглядите, а пока – танцы!» Раздаются радостные возгласы девчат и матерщина матёрых мужиков колхозников.
И тут наш Хуманен достаёт инструмент, ударяет по клавишам. Лица, было огорчённых мужиков и тёток, просветляются, разглаживаются. Не каждый день им такие артисты играют…
Звучит зажигательный фокстрот, затем томное танго. Пожилые с интересом смотрят на танцующих. Кое-кто из девчат убегает домой прихорошиться. Вскоре возвращается. Ребятня наша уже с распаренными красными лицами. Счастливая. Никаких следов усталости. Пришёл миг, когда надо «брать от жизни…»
Время от времени выскакиваем на крыльцо перекурить. Кто-то из местных парней приволакивает бутыль с самогонкой. К ней - только по укусу солёного огурца. Счастливо и торопливо глотаем. «Ну, у вас и гармонист!..» – с восхищением говорит хозяин спиртного. Наливает в стакан – «Это ему». Кто-то с этим стаканом бежит к Тиму. Не отрываясь от инструмента, Тим раскрывает рот, ему вливают порцию и дают сначала занюхать, а потом и куснуть огурца.
А музыка звучит…
Как мало надо молодому! Звёздное небо, весёлый фокстрот, умопомрачительная близость горячего девичьего тела, лёгкий хмель в голове.
Улетучиваются тяготы однообразной тяжёлой работы. Душа парит…
Кое-кто умудряется закадрить деваху и проводить аж до избы.
Наконец небо сереет. Приближается рассвет.
Собираемся у «козлика». «И молодая не узнает, какой у парня был конец…» - напевает Лопаткин. И уже деловито добавляет: «Кажись все… По машинам. Пора!..»
На подъезде к нашему табору, Лопаткин гасит мотор. Опять на руках затаскиваем «козлика». На прежнее место.
В палатках ещё какое-то время слышно доверительное шушуканье про то, как она посмотрела…, что сказала… и как ударила по руке, когда полез под юбку…
Думаю, начальство знало о наших «вылазках», но, разморенное картами и выпивкой, благодушно помалкивало. Впрочем, случись чего, - пощады не было бы. Уж точно.
38
Радист комбрига – Воровство отцовских папирос наконец-то аукнулось – Иван Федотович Скрябин
В конце второго года службы я на такие масштабные ученья ездил в фургоне комбрига, в качестве его личного радиста. Правда, работа была исключительно в режиме УКВ – радиотелефон. Работа нервотрёпистая.
Не удивительно, что я уже курил. По-настоящему…
И как бездарно втянулся в эту глупость! Занимался лыжами. Имел первый разряд в гонках на десять километров. Многие из моих коллег по гонкам стонали: «Вот если бы я не курил, я бы показывал времечко оё-ёй!..» И захотелось мне доказать им, что вот я начну курить, привыкну и – брошу. Прямо у них на глазах. То есть послужу для них образцово-показательным примером.
Начал привыкать. Дело плохо шло, не нравилось – потроха не принимали. Словом, организм возражал. Да и забывал я порой про своё обязательство. Мне то и дело напоминали. Давали махорку, газету, спички. И вот однажды на учениях, во время ответственных стрельб, мне вдруг чертовски захотелось курить. А своего – не было. Я попросил. В ответ услышал: «Не хрен! На паперти подадут! Своё надо иметь!..» Конечно, дали в конце концов. Но только после того, как я униженно повалился в ноги обладателю кисета с махоркой. С той минуты стал я злейшим курильщиком. Потерпев сокрушительное поражение в дурацком и самоуверенном желании кому-то что-то доказать. Сорвался. На целых сорок пять лет…
…И вот идут учения. Без затяжки – никак. Особенно в напряжённый момент. Когда от того, как примут твою команду в дивизионе или на какой- нибудь дальней батарее, зависит качество стрельбы, её оценка.
Какую цифирку не так расслышали на огневом рубеже и – снаряд полетел не туда. Правда, на каждый ствол орудия делались из брёвен ограничители. Чтобы снаряд ненароком не разорвался где-нибудь на базарной площади или у сельсовета. К тому же наш снаряд, по тем временам, стоил пару хромовых офицерских сапог. Понятное дело, швыряться хромовыми сапогами считалось неприличным.
Словом, на радиста комбрига ложится тяжкий груз ответственности. Как тут не закурить… В присутствии комбрига я старался делать это осторожно, потому как он не курил. Дым слегка столбился, комбриг морщился, но помалкивал. А мне от этого становилось совсем неловко…
Звали нашего комбрига Иван Федотович Скрябин. В звании полковника.
Смуглолицый, с широким крестьянским лицом. Воловья двужильность деревенского мужика так и пёрла из него.
Глаза маленькие, тёмные. Я не помню его улыбающимся. Всегда глубоко озабочен. Не любил устраивать командирских, показательно-воспитательных разносов. Особенно нижних чинов. Был хладнокровен, сдержан, говорил мало. Авторитетом пользовался непререкаемым. Его указания и спокойные приказы выполнялись не просто охотно, а даже, я бы сказал, с радостью. Думаю, всё по той же причине: ему была глубоко чужда любая начальническая рисовка. Он всегда был поглощен только сутью вопроса, сутью дела. Его смекалистый ум схватывал главное мгновенно. Он обладал глубокими знаниями тонкостей дела ведения артиллерийского огня… За глаза его звали Федотыч. «Федотыч приказал…», «Распоряжение Федотыча…» - этого было достаточно, чтобы приказ или распоряжение выполнялись без проволочек. И, главное, не за страх…
Я так и не пойму до сих пор, почему он выбрал именно меня к себе в обслугу. В нашем радиовзводе были ребята куда сильнее. Более опытные. Такие удальцы, что работали уже по программе мастеров спорта радиодела. Не знаю…
Трудился я у комбрига без серьёзных накладок.
Внешне он не выказывал по отношению ко мне никаких симпатий. Ничем не выделял среди окружающих. Чаще мне казалось, что он в своей сосредоточенности, не замечает меня вовсе.
Насколько я знал, детей у него не было. Может, потому обращался он к солдатам «сынки». И то на ученьях и стрельбах. Правда, в свой адрес я такого обращения не слышал ни разу.
Бывало ночью, в разгар работы подойдёт. «Все дивизионы на связи?» «Так точно». «Батареи?» «Батареи тоже». Пробегись ещё раз, приструни. Чтобы держали ухо. Потом можешь подремать. Разбужу…» И я со спокойной душой тут же нырял в глубокий короткий сон. А разбуженный Федотычем, чувствовал наплыв бодрости и желания отработать без сучка и задоринки.
В одну из таких минут затишья, когда офицеры штаба ушли на перекус, я его спросил: «А вы не родственник ли композитора Скрябина?» Он надолго задумался. На лице его появилось подобие усмешки. «Не-ет. Куда там! Все мои предки были смердами. Моя родина - глухая Тамбовщина…»
39
Федотыч и Аника воин…
Там, в казармах, когда мы в основном торчим за столами радиокласса, вдруг вызовет Федотыч к себе. «Хочешь домой на сутки?» «Хочу!». «Иди к Саркисову, возьми увольнительную. После обеда можешь поехать. Только доложи Аношину или Карагодину. И заедь к Клавдии Степановне…»
У Ивана Федотовича на Литейном была маленькая квартирка. В ней он проживал с супругой. Не знаю, бывал ли он в этой квартирке когда сам, ежели в части он дневал и ночевал?..
Предстояло заехать к Клавдии Степановне. Нарубить мелких дровишек из чурок для водогрейной колонки в ванной. И не миновав её обильного угощения, её расспросов о жизни в части, двигать на Московский вокзал. А там – к моим старикам в Никольское.
Я иногда спрашивал себя: «За что?.. За что Федотыч, так балует именно меня? Неужели простая необходимость в дровах – и только?.. Странно».
Удивительно то, что никто из ребят не подначивал меня, по случаю свалившейся на мою голову благодати. Не слышал я со спины: «Прохиндей, блатарь…» Благодать-то исходила от самого Федотыча. А он, в силу своей натуры, был вне корыстных подозрений. Даже чуток гнусненькое, в виде естественной заботы об собственной заднице, к нему как-то не липло.
Однажды вызывает. «В увольнение пошлёт, - мелькнуло радостное в башке. – Но, вроде, не должен - недавно был…»
Вхожу в кабинет. Докладываю бодро, мол, явился…
Федотыч сидит, склонившись над какой-то папкой. Казалось, он и не заметил моего появления.
Наконец говорит, не поднимая головы от стола: «Слушай, я вот смотрю тут. Что это у тебя за имя какое-то?..»
У меня всё внутри оборвалось. Во рту пересохло. Перед глазами поплыли круги. Вопрос его попал в самую болевую точку. Думаю, никто и предположить не мог, какие муки приносит порою мне эта кровоточащая, не заживающая язва души…
Я был застигнут врасплох. Смотрел в пол. Не было сил раскрыть рот, а в голове – ни мыслей, ни слов для ответа.
Ещё на Урале, я как-то роясь в родительских бумажках, нашёл и ту, из которой следовало, что я дитё приёмное. О том, что это так, я догадался куда раньше. Чуял. Но тут наткнулся на документальное подтверждение. Сам факт этот меня не колебал. Но вот имечко… Я глазам своим не поверил. В бумажке значилось: Аник. Я тут же люто возненавидел это слово, похожее на щенячью кличку. Откуда оно взялось?.. Что означает?.. И кто его прилепил мне?.. Присобачил…
А надо сказать, что родители звали меня Алик. Мне это имя тоже чертовски не нравилось. Какое-то сопливое, пригодное человеку, быть может, пока он ходит пешком под стол. Я и его ненавидел. Но терпел с зубовным скрежетом – куда деваться. Родители это чувствовали. В разговорах со мной старались тактично обходиться без него. Но это в семье, ладно. А как мне дальше жить? На людях – мучался я…
Время катилось. Пришёл день. На отвальной, когда уходил в армию, сидели с батей за столом.
Благодушно треплемся. И тут вдруг, сам не знаю с чего, спросил его в упор: «Так что это за кличка Аник?.. И кто её навесил?.. Хоть бы было чисто жидовское…» Батяня мой тут же сник, опустил голову. Это мой-то батяня! Никогда не лезущий за словом в карман, сейчас имел жалкий вид. Мой батяня, который говаривал мне: «Ну что это за слово «еврей»?! Жалкость извиняющихся соплей!.. То ли дело слово «жид!». Звучит коротко, ясно и… гордо! С ним и под пулю встать достойно!..»
«И сам можешь догадаться, - не сразу промямлил он наконец на мой вопрос. – Это Яков… Когда ты родился…» «А почему Аник? Что это за имя? Откуда он его выкопал?..» Отец растерянно пожал плечами. И добавил совсем беспомощно: «Ну, есть выражение Аника воин… Яков мне так говорил. Слыхал?..» Я ушам своим не поверил. Не поверил, что это выдал Яков Маркович – старший брат отца. Человек с высшим филологическим образованием, заведующий одним из отделов Большой Советской Энциклопедии, владеющий девятью языками. Это какой же таракан пробежал в его заучившейся макитре!..
С годами, вспоминая ту минуту разговора с отцом, я каждый раз ловил себя на жгучем желании навесить откровенный фингал под глаз своему кровному родителю только за то, что он в своё время не подумал над тем, каково мне будет жить с его лингвистическими фантазиями.
…И вот стою перед Федотычем. Молчу, разбитый параличом.
Глянул исподлобья, а он сидит - всё так же уткнувшись в бумаги. «Слушай, - говорит задумчиво – давай, мы это дело поправим. А то как-то совсем уж не хорошо. А?.. Согласен?»
И на кивок головой – не достало сил.
«Ну что, - продолжал Федотыч, - исправим твою чепуху на Александра? А?.. Как ты смотришь?..»
Горло перехватило. Из глаз покатились слёзы. Размазывал кулаком.
Федотыч, похоже, на меня и не смотрел. Скорее, это было проявлением глубокого такта его органичной натуры.
Я кивнул головой и одобрительно промычал.
Если бы он только знал, как давно я присвоил себе это имя! Как сросся с ним и сжился. Как сделал его своим в обычной жизни. Конечно, я подумывал, что когда-нибудь я проверну это дело официально, в паспорте. Чувствовал, правда, что мне это будет очень непросто. Что палки в колёса будут ставить энергично. Как-никак – пятый пункт... Ведь это он сковырнул меня с ковровой дорожки в ВОЕНМЕХ…
Перспектива предстоящей борьбы с мертвящим холодом казёнщины удручала. Порою повергала в глухое отчаяние и уныние.
И вот… Все мои душевные муки разом, легко и просто – одним прикосновением, разводит представитель этой казённой машины…
«Ступай, - сказал Федотыч. – Зайди к писарям. Скажи Саркисову, что я его жду».
40
«Салаг пригнали!..» - Арчил Габуния – Пентюхи Почукаева
Поздней осенью мы возвращались из Струг в казармы Гарболово. Начиналась размеренная жизнь. Сидения в радиоклассе. Наряды на кухню и дневальства. Дежурства на радиостанции. Разгрузка эшелонов со снарядами. Снотворные кинокартины в солдатском клубе и сладкие деньки увольнений… Наступала пора ожидания прихода пополнения.
Появление молодняка на четвёртом этаже венчало целый этап жизни. Приближало долгожданный праздник тем, кто уже давно спит и видит во всех деталях свой дембель.
А начинался этот праздник с тех самых минут, когда, наконец, по лестницам казармы прокатывалось истошное и сакраментальное: «Салаг пригнали!..»
От этого внезапного звериного рыка, зенки ошарашенного молодняка округлялись. Теперь в них было больше страха и тревоги. А в головах – тоже самое: пощады не будет… «За что?..» «С какой стати?..» Эти естественные вопросы из голов вытеснялись невольным ужасом…
Однако вскоре выяснялось, что не так страшен чёрт, как его малюют. Всё вставало на свои места. Становилось ясно, что этим старикам только бы похохотать да поиздеваться над неотёсанностью салажни.
Но бывали случаи…
С очередной группой молодняка как-то прибыло несколько грузин. Один из них, красавец, - выделялся ростом и статью богатыря. Природа явно изощрялась, лепя это создание. Возможно, предполагала подкинуть его новому Микелю Анджело…
Звали его Арчил Габуния. Призывная комиссия сняла этого пастуха с какого-то высокогорного пастбища. Глядя в его огромные чёрные глаза, по самые ресницы залитые ужасом, было ясно, что кроме заснеженных скал, стада овец и овечьего сыра, он ничего больше не знал в своей жизни. Какая-то дикая, неясная сила скрутила его – горного орла - и доставила в эту казарму, похожую на бесконечный тоннель с сырым асфальтом пола.
Дневальные, по делу и без дела, заливали пол водой, демонстрируя кипучую деятельность. Потом со смехом разгоняли швабрами и тряпками воду по углам. И потому над койками в два яруса постоянно дымился сырой сизый туман…
Но самое печальное было то, что Габуния ни слова не знал по-русски. Он не понимал за что его сюда?.. Ведь там остались овцы… Без него… Почему? Зачем так?..
Он не ел и не пил. Вдруг выскакивал из строя. Подбегал к стене и начинал биться головой. Его хватали, валили на пол, скручивали руки ремнями. Лупили с ненавистью: «Сука!» «Симулянт!» «Сачкануть захотел, гад!» «Ничего! Научим свободу любить, сучара черножопая!..»
Было видно: парень обречён. Глядя на него, с тоской думал я: за такого ортодокса оттянул бы ещё один казарменный срок…
. Сам, зверея, пытался заступиться. Но мои слова тонули в криках злобы и ненависти.
Габуния исчез из части. От штабных писарей узнал я, что его долго мытарили по госпиталям. В конце концов, комиссовали. Наверняка полным инвалидом, вконец искалеченным.
Парадокс… Природа сварганила гармоничное, прекрасное существо. И что с ним сделали те, на радость и на пользу коим было оно сотворено?..
За молодняк всегда было тревожно. Особенно из Средней Азии. Многие из них плохо говорили по-русски. Не понимали того, что с ними произошло и происходит. Всё новое, окружающее было им враждебно. Это был стресс, парализующий мозг и душу. Да тут ещё старики-обормоты, которые не прочь были похохмить над «чурками…» Я невольно старался помочь им, поддержать, не дать в обиду. И не потому, чтобы думать о себе «получшее», выглядеть «благодетелем». А потому, что уж очень муторно было видеть страдание замороченной мордуленции…
Такие ходили за мной, как цыплята за курицей. Порою было неловко. К тому же братва похохатывала, не давала проходу и мне.
А вот Почукаев, зная язык, опекал своих казахов основательно. Правда, был он не прочь и сам мягко похохмить над подопечными на ломаном русском. При этом подмигивал нам – окружающим. Мол, во какие стоеросовые экземпляры, чистые пентюхи… Однако, родная азиатская темнота в нём души не чаяла. И Толян, несколько снисходительно, всегда приходил салагам на помощь.
Но то ли дело было русакам из глухой деревни Вологодчины или Архангельщины. Многие из них смотрели на чистое постельное бельё, как на чудо. А неизменное трёхразовое питание делало их просто счастливыми. Жратвы, конечно, не хватало, но они знали: сегодня дадут, завтра дадут и послезавтра – тоже. Как положено. По уставу. Чего тут не жить…
41
«Курить строго запрещается» - Витя Соснора - Без тёти Маши никак…
Уныние поздней осени и приближающейся зимы скрашивалось для меня дежурствами на радиостанции.
Машина с фургоном станции стояла на колодках, у самого центрального КПП. Славно было сидеть одному в этом фургоне. Покуривая, топить печку, слушать морзянку или приятную музыку. Музыку слушать не полагалось. И курить на станции – тоже. У нас даже на передатчике красовался плакатик «Курить строго запрещается». Присобачили его ещё на заводе. Основательно. И потому любо было обдавать его струйкой табачного дыма…
Многое чего не полагалось. Категорически запрещалось находиться на станции посторонним. Однако у меня бывал такой посторонний. Звали его Витя Соснора. Сейчас, убей - не помню как, при каких обстоятельствах познакомились. Он служил в соседней части 122-х миллиметровых гаубиц. Казармы наших частей были обнесены общим забором. И столовая у нас была общая. Может, как-то при сдаче-приёме кухонного наряда мы с ним и снюхались?..
Витя служил орудийным номером в одной из батарей. Он был настолько поглощен своими стихами, что его не смущало положение в самом низу армейской иерархической лестницы. Был он третьим или четвёртым орудийным номером.
Приходил ко мне во время моего дежурства. Читал стихи. Я чуял, что поэт он без дураков, «высокого строю». Потому про свои «пробы пера» помалкивал. К тому же самому себе я эти игры объяснял временным помутнением рассудка. Я надеялся, что помутнение покинет меня. В один прекрасный день. Навсегда. Что тогда я вздохну и заживу, как все нормальные…
А Витя в моих глазах был конченный ненормальный. Он не просто много писал, в ту пору началось его восхождение на поэтический олимп.
Он со смехом рассказывал как на тренировках по разворачиванию гаубицы лез он из кожи, перекрывая нормативы. Он знал, что от этого зависит, дадут или нет ему очередную увольнительную в Питер по литературным делам. Начальство смотрело на него хоть и озадаченно ( чтобы в орудийные номера затесался поэт – такого они, пожалуй, упомнить не могли). Потому смотрели на него всё с большим почтением. Шутка ли, человека привечают аж в Союзе писателей. Из Союза уже приходили в штаб части телефонограммы с просьбой предоставить рядовому Сосноре возможность присутствовать на серьёзном мероприятии по части культуры…
Суровое начальство пребывало в нерешительности: то ли пора этого Соснору перевести из орудийных номеров куда-нибудь в местечко более престижное, потеплее, то ли оставить в самом низу. Для гордости. Мол, у нас ходят в орудийных вон – даже поэты. Сам Виктор в своём положении не видел ничего удручающего. Наоборот… Да. он и мужик-то был настоящий.
К тому времени его уже заметил Асеев. Пошли публикации с солидной поддержкой. Но приятно было видеть, что сам поэт к затеплившейся своей известности относится спокойно, с юмором.
Вспоминается глухой ноябрьский вечер. Ветрило. Временами на землю обрушивался залп ливневого заряда, а мы с ним у меня на радиостанции. Топим печку, беседуем. И приспичило нам выпить. Только не было у нас на ту минуту тугриков… А я в тот день получил новые кирзовые сапоги. Притащил их на станцию. И тут мы решили, что мои старые сапоги запросто могут выдержать ещё один срок. Только надо будет что-то разыскать на сдачу. Одним словом, я со своими новыми оказался за КПП (благо дежурили свои хлопцы), вышел на трассу, стал останавливать грузовики. Довольно быстро толкнул свой товар. Побежал в офицерский городок к тёте Маше. Она командовала военторговским ларьком. О ней шоферюга Димка Лопаткин восторженно говаривал: «Какая задница!.. Какая!.. Ширше прилавка!..»
От других тёть Маш она отличалась тем, что слишком часто доставала маленькое зеркальце, вглядывалась в него, и кончиками пальцев поправляла свои светлые букольки. Не удивительно, что она, как я слышал, донашивала уже третьего мужа…
Тёть Маша глянула в зеркальце и выдала искомое.
Прибегаю на станцию, а Витя исправно топит печку. И только тут до меня дошло: а случись, что Аношин или Карагодин вздумали бы проверить… на боеготовность?.. И чтобы сказал им мой поэт, любимец Асеева? Того самого Асеева, который был когда-то закадычным дружбаном Владимира Владимировича. Сказал бы: «Дежурный радист ушёл за водкой?..»
Эх, дуроломная молодость!..
Но всё обошлось.
На радостях мы достали из потая стаканы. Разлили, чокнулись за неувядаемость ямба с хореем. За неминуемый дембель и протчее… Нашлась и корочка – занюхать. А уж потом и закурили, пуская струйки дыма в лицо плакатику «Курить строго запрещается».