Стихи и проза | Цепи одной литые звенья |
|
* * *
Наговорились досыта, но что-то
от прежних встреч не сохранилось:
мы выросли, – из тех – на вырост –
костюмчиков, – не по расчетам
настолько, что и не заметна,
казалось бы, в нас перемена,
и в глубь зрачков ушла измена…
Но нестерпима эта ложь,
и ты – мне руку подаешь.
* * *
Наворожили чьи-то губы
опять не близкую дорогу,
и дней оставшихся морока
сползает медленно на убыль.
Еще я здесь, но ожиданьем
минуты слов: «Ну, до свиданья…»
Гудка, толчка и нарастанья
тоски по лесу из окна –
душа уже истомлена.
* * *
Светлой памяти
Георгия Лаврентьева
Мы встречу вновь
за чудо примем.
О, Божий промысел!..
и нам,
двум полысевшим чудакам
тогда живется только ими –
ночами редких перекрестков,
часами краткими вдвоем.
Любой казенный шумный дом –
необитаемый наш остров.
И как когда-то нам слабо
подъять бутон за стебель рюмки,
и акварельности рисунка
учиться тихо у Ли Бо.
* * *
Мы вышли на факторию
бородатые, грязные, злые.
Мы вышли к бане, спирту и отдыху, –
мы вышли к людям,
которые были рады
встрече с нами
даже не зная ни наших имен,
ни наших фамилий.
И мы были рады
этой встрече, тому,
что нас
ни о чем не расспрашивали.
…И когда вечером мы доедали
третью сковороду жареной майги,
лица моих товарищей
расплывались в блаженных улыбках
от подаренного праздника:
бани, спирта и еды.
« А у нас и кино есть», –
сказали нам.
Это было уже слишком.
И мы пошли к избе,
бывшей школой и кинотеатром.
У крыльца рядом с движком,
над фарфоровым ночным горшком,
облизывался пес,
вспоминая не сытный ужин.
Мы долго стучали в дверь.
Наконец вышел пьяный в дрободан
киномеханик.
Мы узнали, что сегодня
он отправил самолетом
свою жену в роддом,
что он пьет за сына.
Мы дружно согласились,
что за это выпить стоит.
Каждому из нас
пришлось взять по четыре билета –
у киномеханика тоже план.
Мы вошли в кинозал,
сели за низенькие парты
и стали ждать.
А когда на экране
появилось лицо
Чеховской дамы с собачкой,
мы забыли о своих
сегодняшних радостях,
и поплыли по чистой реке
человеческой любви и боли…
Кончалась часть,
мы стучали в стену,
киномеханик просыпался
и ставил следующую,
и мы продолжали плыть
по той реке,
переполненные прозрачной грустью,
удивляясь тому,
что она жила в нас
неслышно
все эти месяцы.
* * *
«И на вале морском вдалеке
Крыло подымалось косое».
В. Хлебников
Мне снились ночью паруса:
косые крылья ветра ищут,
нетерпеливо трутся днища
об отмель, гальку вороша.
Всех парусов та страсть старее!
Когда седую бровь Борея
нахмурит дерзость
хрупкой реи, –
он с гневом
вызов принимал
руки,
зажавшей крепко
фал.
* * *
Когда мы долго пропадаем
вдали жилья, вдали людей,
приходит каторга ночей –
мы в полном смысле пропадаем:
так жажда белого конверта
хоть маломальского письма,
которое Судьба сама
крылом воздушного корвета,
пред тем, чтобы настигнуть нас
и осенить своим подарком –
(чернильным адресом с помаркой) –
ещё замучает не раз.
…Я благодарен тем факториям
на берегах сибирских рек,
где мне, как на голову снег,
желанных строк – фантасмагория.
Тогда и в буковках небрежных, –
хоть речь порой о мелочах, –
вольно нам чудо замечать,
не замечаемое прежде.
* * *
В порту Одесском шум и суета.
Замученные морем сухогрузы,
избавиться скорее от обузы
спешат дымками черными сюда.
А здесь у стенки – белые суда.
С землей связали их другие узы…
И за бортом на отраженье клюза
горит медузы белая звезда.
Они пресыщены вниманьем дальних стран.
Стамбул им скучен, скучен и Марсель;
им все равно:
Алжир или Иран –
не сесть красавцам
только бы на мель.
…А мне б гвоздем,
забитым в доску трапа,
взглянуть
хотя бы с моря
на Неаполь.
* * *
Какая ночь! и две бутылки
каких… нам встреча подарила.
Стакан – прекрасное мерило
для разливания горилки;
для радости, для откровений
в сутулоке воспоминаний,
и грусть недавнюю таранит
во мне весёлость отступлений
твоих. И тянет перебить
тебя: нахлынувшее слово
сорвалось, чтобы крепче снова
связать оборванную нить…
А ночь в окне!.. Луна легко
в воде покачивалась зыбкой,
над ней – с последнею улыбкой –
смотри:
подвыпивший Ли Бо.
* * *
Отродясь не знал я горя –
расшифровывать твои
эпистолы… говори,
что забыл об уговоре.
Отродясь не знал я счастья,
разбирая, понимать…
Чтобы целую тетрадь –
в два конверта – на две части…
Напридумывал бы с ящик
этих шуток – хороши!
Тем же почерком пиши,
Бог с тобою,
только чаще!
* * *
А тех цыган теперь,
пожалуй,
не увидишь.
В предместьях пыльных
некому разбить шатра.
И пляской полуночного
костра
никто уж не заманит
горожан;
не прозвучит
тот дикий бубна звон,
тот тусклый зов, –
с которым спорить –
безрассудство.
…Тиха окраина.
Автобусов огни.
И правнук гордеца Алеко
уходит в ночь
к друзьям
по преферансу.
* * *
В чечетке каблуки по половицам
хмельно и яростно выстукивают
ритм,
плясун в ударе
и лицо горит –
он весь стремится
в дроботе излиться.
И лица – поодаль, –
пришедших посмотреть, –
готовы в пляс,
готовые на смерть
за эту жизнь, –
какая ни на есть.
* * *
Гори в крови огонь вина!
Сродни твой пламень вдохновенью,
когда всего лишь на мгновенье
нам вспышка дерзкая дана.
Так настигай внезапно нас –
и в день отчаянного шага…
Пусть Гебой налитая влага,
да не минует
в трудный час.
* * *
Мой накомарник весь в крови.
Идёшь ли, спишь ли – все пожива –
все крылышкующий паршивец
наполнить чрево норовит
тобой,
хоть ты и царь природы,
и головою наделен…
Но на нее садится ОН,
и не один, а целой ротой.
Прощай лица товарный вид!..
Добро бы делал под наркозом,
добро б имел он чувство дозы,
а то и шприц не кипятит…
И у товарища сбит гонор, –
вовсю спасается дымком, –
а на лице, не очень злом:
«И ты, Брут, здесь…
исправный донор».