Стихи и проза | Чертополох |
|
– А это ещё что такое?.. – спросил Петька Петров по прозвищу Каланча. Был он действительно тощий, длинный, с большой головой, – будто качан капусты, насаженный на шест.
– Ребята посмотрели в ту сторону, в которую смотрел Петька. Недалеко от сараев, у самого тротуара стояла деревянная будка, сколоченная на живую нитку.
– Это... будто не знаешь? – косо глянув на Петьку, пробубнил Была Нужда.
– Чего ляму тянешь?! Знаешь – говори!
– В будке грузин сапожник поселился. Ботинки чинит, каблуки прибивает. Третий день как его будка стоит.
– Ну, да?!. – недоверчиво процедил Петька.
– А что? И правильно! – сказал Женька. – Война кончилась, теперь все в починенных ботинках ходить будут!
– А сапоги будут чинить? – Петька посмотрел сначала на Женьку, потом на свои солдатские сапоги – истоптанные, с плоскими утиными носами.
– Была нужда, болело брюхо... – как всегда ленивым голосом, растягивая слова, ответил Витька Гужин. Его никто не называл Витькой, потому что всё, что хотел сказать Гужин, начиналось и кончалось словами: «Была нужда...»
– А ну, пошли. Проверим какая такая сапожня, – Петька направился к будке. Он шёл по двору, загребая носками битое стекло и кирпич. Каждая нога его болталась в голенище сапога, как чайная ложка в стакане.
Будка оказалась закрытой. Поперёк двери – железная полоса с тяжёлым висячим замком.
– Была Нужда, ищи стальную проволоку, сейчас откроем, – сказал Петька не отрывая прищуренного взгляда от замка.
– Была нужда... взял кирпич да трахнул.
– Иди, иди, тебе говорят. Жэка, неси кирпич.
Была Нужда ушёл и – как в воду канул. Когда он появился с проволокой, замок на двери, красный от кирпичной пыли, висел по-прежнему. Петька злой, потный; руки в кровавых ссадинах, смотрел на него с ненавистью.
– Зар-раза... – процедил он. – Не хочешь. Ну, мы тебя сейча... – Каланча сунул конец проволоки в отверстие для ключа и стал, поворачивая его, тянуть на себя. – Вот чёрт, не получается. А ну-ка ты, Жэка... У тебя пальчики как раз для такого дела.
Женька взял в руки свободный конец проволоки, осторожно шевельнул им, услышал щелчок. Стараясь понять что же происходит в замке, Женька невольно прижался к нему ухом. Щёлкнуло раз, другой... И тут чья-то рука схватила его за шиворот.
– Воришка! Воришка поймал!..
Женька с трудом повернул голову и увидел тёмное усатое лицо с чёрными злыми глазами.
Каланча и Была Нужда улепётывали прочь.
– Лазить хотел! Зачем лазить?!. Зачем воришка, говори?!. – кричал на весь двор дядька, то и дело встряхивая Женьку, словно это был маленький пыльный половик. Голова мальчика болталась из стороны в сторону. Изо рта вырывалось несвязное: «Аа-аа...»
Всё произошло так неожиданно, страх, охвативший Женьку, был так внезапен, что он не скоро смог произнести, заикаясь:
– Мы хоте-тели посмо-мотреть...
– Зачем смотреть?! Молоток не видел?! Колодка не видел?! Гвозд не видел?! Всё видел! Гиви Ираклич – не видел! Смотри – Гиви Ираклич! – к лицу Женьки приблизились горящие огнём глаза, чёрная щётка усов и, грозно нависающий над ней, большой нос. Щеку обдало жаркое прерывистое дыхание.
Не услышав ответа, дядька втолкнул Женьку в тесную будку, захлопнул дверь и убрал кусок фанеры, закрывавший окно.
– Садись стула! – внезапно тихим шёпотом произнёс он, словно уже знал, что сделает с мальчишкой.
Он достал с полки наждачный брусок и плоский нож с косым лезвием.
– Воришка резыть будем! Ха-ха-ха!.. – казалось, будка задрожала от резкого неожиданного хохота. – Снимай ботинка!
Мурашки побежали по Женькиной спине.
Ошеломлённый, и так-то сидевший не смея поднять головы, уткнулся он лицом в колени. Рука его медленно, помимо воли, расшнуровывала ботинок.
– Быстро снимай! Быстро! – дядька рванулся к Женьке и через секунду ботинок был у него в руках.
Женька так и напрягся в ожидании. Что дальше? А тишина, в которой только слышно всё ещё тяжёлое со свистом дыхание, длилось и длилось. Ожидание становилось невыносимым.
–Какой маленький дирка?.. – задумчиво, с горьким сожалением произнёс сапожник.
Женька впервые поднял голову, увидел лоснящийся от пота большой нос, грустные тёмные глаза под лохматыми бровями. Заглянув в эти глаза, Женька подумал, что всё происшедшее с ним, ему приснилось. Не мог человек с такими печальными глазами схватить его за шиворот, долго трясти и страшно орать над самым ухом.
Мальчик облегчённо вздохнул, огляделся по сторонам. «Ну, конечно, ничего интересного, – подумал он. – И всегда-то Каланча придумает, а он – Женька окажется в дураках. И Была Нужда... ленивый-ленивый, а смоется вовремя...»
– Малчык, как тебя имя?
– Что? – Женька не сразу сообразил о чём его спрашивают.
– Имя тебя как?!.
– Женя.
– Жэна?!. Какой имя хороший – Жэна! Гиви Ираклич – тоже красивый имя! Я – Гиви Ираклич! – сапожник сильно ткнул себя пальцем в грудь. Ты – Жэна! Хорошо! Снимай другой ботинок, Жэна!
Сапожная щётка в руках Гиви Ираклиевича походила на большую мохнатую гусеницу. Она с удивительным проворством касалась Женькиного ботинка. Вдруг мелькание щётки прекратилось.
– Жэна, школу ходишь?
– Хожу.
– Какой класс?
– В четвёртый.
– Хорошо – четвёртый! А мамка есть?
– Есть. На заводе работает.
– Хорошо – мамка есть! А папка?
– Ещё с войны не вернулся.
– Ай, хорошо! Савсем хорошо – папка живой! – сапожник
взмахнул щёткой, и она замелькала ещё веселей.
Женька вышел из будки Гиви Ираклиевича. Он сделал несколько шагов, вдруг остановился и, озадаченный, уставился в блестящие носки своих ботинок. На каждом носке, золотой монетой, лежало ослепительное майское солнце. Женька обернулся. В дверях будки, опершись о косяк, стоял Гиви Ираклиевич.
– Жэна, ходи дяди Гиви! Всегда ходи, другом ходи!
До позднего вечера уличная пыль ничего не могла поделать с Женькиными ботинками. Мать, придя с работы, обратила внимание на странное изменение произошедшее с обувью сына.
– Господи, что случилось?.. – произнесла она таким тоном, словно стряслось что-то непоправимое. Она грустно посмотрела на Женьку, улыбнулась. – Не заметила как и сын вырос. В женихах уже ходит...
Женька руками. Сбивчиво, отводя глаза в сторону, заговорил о сапожнике, о его будке. В основном о будке. О том, что она появилась неподалёку и совсем недавно.
Мать засуетилась, полезла в шкаф, зашуршала газетой, под которой лежали продуктовые карточки и деньги.
– Как же так, ведь надо заплатить... – рассеянно повторяла она.
– Уже поздно. Его уже нет, – сказал Женька.
– Да, ты прав, сынок. Завтра я с ним расплачусь.
– А, может, не надо.
– То есть как не надо?!. Ты думай что говоришь...
От встречи матери с сапожником Женька ничего хорошего для себя не ждал. И когда мать сказала:
– Была я у Гиви Ираклиевича, – Женька весь напрягся. – Странный он человек, – продолжала мать, – а, может, такой уж бескорыстный. Деньги взять наотрез отказался. Говорит: «Отец вернётся, тогда и заплатите». Потешно так говорит. Про нашу погоду сказал: «Дождь – хорошо, снег – Хорошо, холодно – не хорошо». Чудак и только.
– А ещё что сказал?
– А ещё... он ведь до войны в нашем городе жил. На Лесном проспекте. Ушёл на фронт, а в сорок четвёртом его контузило. Лежал в госпитале. Вот только вышел – и война кончилась. А в дом его бомба попала. И жена умерла. Ещё раньше от голода. Хорошо ли, плохо ли, что детей у них не было?.. – мать положила свою руку на голову Женьки, – Когда уж только папка наш вернётся?
– Скоро, – ответил Женька, – теперь все возвращаются, кто жив остался.
С этого дня, по дороге из школы Женька не мог пройти мимо будки сапожника, чтобы не зайти к нему. Особенно после того, как мать ему рассказала как-то:
– Знаешь, вчера вечером Гиви Ираклиевич заходил. Поздно уже было, ты спал. Пришёл, – я прямо испугалась: зачем? случилось чего?.. А он руки прижал вот так вот. «Жэну можно?» «Какой вам сейчас Женя, – говорю. – Спит. Заснул уже». «Жэну одним глазом смотреть буду, – твердит, – одним глазом...» И так жалобно просит. Ну, просто, вижу, души он в тебе не чает. Разрешила. Подошёл он к дивану. Смотрел, смотрел на тебя. «Ай, сладко спит, – говорит тихо так. – Ай, сладко! Хороший малчык. Уй, хороший!..» Долго стоял, головой качал, всё улыбался. А потом прижал к губам палец и осторожно-осторожно на цыпочках вышел. Я глянула в окно, а он и по двору – всё на цыпочках. Смешной такой...
Ещё издали, завидев мальчика, Гиви Ираклиевич кричал:
– Жэна, ходи дядя Гиви! Ходи, дорогой! Я тебя ждал! Ай-яй-яй – нэт Жэна! Гидэ Жэна?! Давай Деневнык – смотреть буду, ругать буду! Сильно ругать буду! – и хотя это говорилось в шутку, Женьке каждый раз становилось не по себе. Особенно, если рядом оказывались прохожие. И уж в настоящую муку превращалось иногда само доставание дневника. Ещё бы! Увидев двойку, Гиви Ираклиевич хватался за голову и долго, не говоря ни слова, раскачивался из стороны в сторону, сидя на своём низком кожаном ящике. Казалось, у него на глазах маленькая красная двойка из безобидного дракончика вырастала до размеров лютого Змея Горыныча. В такие минуты Женька испуганно смотрел на убитого горем Гиви Ираклиевича, готовый провалиться сквозь землю вместе со своим дневником.
– Дядя Гиви, я больше не буду! Ну, дядя Гиви!.. – невольно вырывалось из груди мальчишки.
– Дивойка! – наконец приходил в себя Гиви Ираклиевич, и голос его набирал обычную силу. – Зачем дивойка?!. Дивойка Гиви Ираклич – не нада! Папка – не нада! Мамка – не нада! Пяторка – всем нада! – сапожник ударял рукой по дневнику так, что он отлетал в сторону.
Теперь страшное оказывалось позади и Женька поспешно хватал кусок вара, пучок шпагата – принимался делать дратву. Или же торопливо колол ножом берёзовые чурочки, превращая их в гвозди для кожаных подмёток...
Как-то, когда приход Женьки не испортил настроения Гиви Ираклиевича, мальчик сказал сапожнику:
– А у нас концерт в школе будет. Завтра.
– Хорошо – концерт! – Гиви Ираклиевич кивнул головой.
– Я тоже выступать буду.
– У-у-у! Савсем хорошо! – сапожник отложил в сторону работу, вскочил, весело подмигнул Женьке. – «Барина» плясать, да?!.
– Нет, я стих читать буду.
– Стих?! Какой стих?! – Гиви Ираклиевич так и подался в сторону Женьки.
– Лермонтова. Про парус.
– Лермонтов!.. Какой писател! Кавказ любил! Красивый чоловек – «Мцыри» написал! Жэна, читал «Мцыри»?
– Не-а, – простодушно ответил Женька.
– Зачем не-а? Зачем не читал?!. – хмуро произнёс сапожник. Его большие руки с тёмными следами дратвы сжались в кулаки
так, что побелели косточки суставов. – Ходи моей будка... Домой ходи... Брысь!..
Женька опешил, медленно поднялся, всё ещё не зная что ему делать дальше: идти или, может, всё-таки остаться, извиниться. А за что? Ведь он же не хотел обидеть сапожника. Ох, лучше бы он расшумелся, раскричался, чем вот так...
Сапожник поднял голову. Женька с трудом узнал его лицо, ставшее вдруг таким растерянным.
– Жэна, сиди стула. Зачем Гиви Ираклич плохие слова говорил? Ай, не хорошо... Прости, Жэна...
От этих неожиданных слов мальчику стало жаль сапожника, который сидел сейчас, виновато покачивая опущенной кудрявой головой.
– Дядя Гиви, да вы же... да вы же меня вовсе не ругали. И слов плохих не говорили. Вы только так... погорячились. А «Мцыри», может, мы ещё и в школе проходить будем.
– Правильно, Жэна! Горячился Гиви Ираклич!.. Спасибо, Жэна! – сапожник вскинул голову, лицо его посветлело. – Жэна, мамка будет слушать стих?
– Она работать будет. Ей во вторую смену.
– Ай-яй-яй – не хорошо, Жэна, – огорчился Гиви Ираклиевич и вдруг воскликнул: – Жэна, возьми меня! Я буду слушать твой стих!
– Вы?.. Здорово! – обрадовался Женька. – Как же я сразу не догадался?!.
– Гиви Ираклич – догадался! Умный Гиви Ираклич?! – хохотал сапожник, ударяя себя ладонью в грудь. – Ай, умный!..
– Ещё какой умный! – смеялся и Женька.
На концерт собралось много народу. Гиви Ираклиевич в старом тёмном, заштопанном на локтях, пиджаке поверх застиранной гимнастёрки, перехваченной широким солдатским брезентовым ремнём, положив тяжёлые руки на колени, сидел рядом с Женькой и торжественно, даже несколько сурово поглядывал по сторонам.
– Сейчас Танька Орлова из пятого «Б» петь будет, – шептал Женька на ухо сапожнику.
– Ты когда будешь, Жэна? – спрашивал Гиви Ираклиевич уже в который раз.
– Скоро, дядя Гиви, скоро.
– Женьке и самому не терпелось выйти на сцену, прочесть стихотворение, и чтобы ему тоже хлопали как Таньке Орловой, а, может, ещё громче...
Один номер следовал за другим. Наконец Женька сказал:
– Мне пора, дядя Гиви.
– Ходи, Жэна. Читай хорошо – дядя Гиви очень слушать будет.
Зина Тихонова, с круглым лицом, усыпанном веснушками, громко объявила:
– А сейчас Женя Чибисов прочтёт нам стихотворение Эм Ю Лермонтова.
Женька вышел на сцену. Неожиданно почувствовав, что на него выжидающе смотрят со всех сторон, Женька смутился. На репетиции-то на него смотрели пустые скамейки и стулья, всё было просто, а тут... От самой внезапно наступившей тишины ему стало страшно. В испуге он уставился на потолок, и кто-то, совсем не Женькиным голосом, произнёс:
– Эм Ю Лермонтов.
Дальше надо было читать, но Женька после долгого молчания всё тем же не своим, скрипучим голосом сказал:
– Эм Ю Лермонтов...
Кто-то хихикнул.
– Слыхали, слыхали! Ещё Тихонова объявляла!.. – Женька узнал голос Каланчи. Словно спасаясь от Петькиного голоса, Женька громко и торопливо произнёс:
– Эм Ю Лермонтов.
Раздался хохот всего зала.
Смех вдруг резко оборвался.
В проходе между рядами, схватив какого-то мужчину за руку, стоял Гиви Ираклиевич. Задыхаясь от негодования, он громко кричал:
– Зачем смейся?! Дети – смейся! Ты – савсем большой – зачем смейся?!
– Да как же тут не смеяться? – попробовал было возразить тот. – Учил небось, учил, а тут – нате...
– Малчык волновайся, а ты смейся, да?!. Хахаха – да?!. Не хороший чоловек!
Быстрыми шагами Гиви Ираклиевич подошёл к сцене.
– Жэна, ходим домой! Пускай смейся! Все пускай смейся! – сказал он.
Женька медленно, как во сне, спустился со сцены и поплёлся за дядей Гиви. Кто-то мягко взял мальчика за руку выше локтя и отвёл его в сторону. Женька поднял голову и тут же её опустил. Перед ним стояла Вера Андреевна.
– Чибисов, кто это с тобой пришёл? – тихо спросила она, показывая глазами на Гиви Ираклиевича, который остановился в ожидании Женьки.
– Это... это мой друг.
– Дру-уг? Странно... Тебе что – мало друзей одноклассников?
Женька молчал.
– Как его зовут, это-то ты мне скажешь?
– Гиви Ираклиевич его зовут.
– Гиви Ираклиевич, – обратилась Вера Андреевна к сапожнику, – сядьте, пожалуйста, на место. Успокойтесь, концерт ещё не кончился и я, надеюсь, что Женя нам всё-таки прочтёт стихотворение.
– Зачем смейся?! – Гиви Ираклиевич сердито посмотрел на Веру Андреевну.
– Смеяться больше никто не будет, – Вера Андреевна окинула притихший зал строгим взглядом.
Сапожник, насупив брови, некоторое время переминался с ноги на ногу, потом, решительно взяв Женьку за руку, направился к своему месту.
– Жэна, кто такой женщин? – спросил он, когда они сели.
– Завуч.
– У-у-у. Что говорил?
– Про вас спрашивала.
– Ты что говорил?
– Сказал, что вы мой друг.
Гиви Ираклиевич положил руку на плечо Женьки, посмотрел ему в глаза.
– Жэна, ты хорошо говорил! Правду говорил... – прошептал сапожник.
– Дядя Гиви, я больше туда не пойду, – Женька мотнул головой в сторону сцены.
– Зачем не пойду? Дядя Гиви хотел слушать Жэна... – в голосе сапожника звучала грустная просьба. Впервые мальчику показалось, что Гиви Ираклиевич может заплакать. От этой мысли у Женьки и у самого защипало в носу.
– Я боюсь, – сказал он.
– Жэна, зачем бойся? Не надо бойся, – шептал сапожник. – Твой друг дядя Гиви здесь.
На сцену вышла Зина Тихонова. Она объявила:
– А сейчас Женя Чибисов прочтёт нам стихотворение Лермонтова, – она сказала это так, словно совсем недавно, здесь в зале ничего особенного не произошло. Так, будто никто ещё не знает, что именно Чибисов должен сегодня, сейчас прочесть стихотворение и, конечно, ничего удивительного в этом нет...
Женька смотрел со сцены в зал, но видел лишь одно взволнованное лицо дяди Гиви. Сапожник привстал, весь подался вперёд, он шептал что-то ободряющее, а Женьке казалось, что он – Женька только повторяет строчки стихотворения прямо с губ Гиви Ираклиевича.
Под ним струя светлей лазури,
Под ним луч солнца золотой...
Наконец-то легко и свободно произносились эти знакомые слова. И с каждым словом всё больше разглаживались тёмные глубокие морщины на лице дяди Гиви.
Голос мальчика креп, становился уверенней, звонче.
Женька дочитал и – смолк.
Гиви Ираклиевич вскочил, повернулся к залу и бросил в него суровый орлиный взгляд, мол: «Ну?!. Кто теперь посмеет над нами смеяться?!»
Зал взорвался аплодисментами. Глаза сапожника зажглись гордым радостным огнём, сквозь щетину на смуглых впалых щеках пробился румянец смущения, словно хлопали ему.
В следующую минуту он подошёл к сцене, положил руку на плечо Женьки, прижал его к себе, и так и стоял перед залом, бесконечно счастливый.
28 января 1975