Стихи и проза | Корова под куполом цирка |
|
Звоню Вадьке. Поднимает трубку.
– Алё... – слышу слабенький несчастный голос.
«Не перепутал ли я номер? – думаю. – Может, это не Вадька, а какой-нибудь старенькой пенсионер».
Кладу трубку. Звоню снова.
– Алё... – слышу опять.
Я даже на трубку посмотрел, на телефон. Не испортились ли?
– Привет, – говорю. – Это ты, Вадька?
– Алё...
Тут я догадался, что это Вадька. Только он какой-то не такой...
– Привет, Вадидуся! – говорю. – Здорово ты заморенным червячком представляешься.
– Алё...
– Да ты чего?! Оглох что ли?!.
– Алё...
– Тетеря глухая! С тобой здороваются, а ты?!.
– Алё... – в трубке что-то зашуршало, а потом я услышал совсем старческий голос. – Охо-хо... Ушки мои, ушки... – А потом: – Ту–ту–ту...
Бросил я трубку. И не лень столько раз алёкать?
« А вдруг, – подумал я, – он какого-нибудь говорящего попугая раздобыл. Научил его в телефон алёкать, а сам только посмеивается над всеми. Чего там, конечно, завёл попугая! И думать нечего!»
Так я с этой догадкой и побежал к нему. «Ну, дедуся–Вадидуся, погоди! Посмотрим как ты у нас заалёкаешь без помощи говорящего попугая».
Звоню в дверь. Звоню, звоню. Не открывает. Только слышно у дверей кто-то кряхтит и сопит.
Стал стучать. Стучу, стучу. Открывают. Вадька...
Я так и бросился в комнату.
Смотрю по сторонам, ищу клетку с попугаем. Или хотя бы просто попугая без клетки. Может, он такой уже дрессированный, что ему и клетка не нужна. Живёт себе преспокойно в светлом углу или на шкафу...
Все углы обшарил – ни клетки, ни попугая.
– Сознавайся, куда попугая засунул? – говорю.
– Чиво-о? – слабеньким несчастным голосом стонет.
– Да хватит тебе притворяться! – кричу, а сам за шкаф заглядываю. – Говори: куда попугая спрятал?
– Никого я не пугаю, – ноет. – С моим ли здоровьем пугать...
Я так и уставился на Вадьку.
– Здоровье? А что у тебя со здоровьем?
Чувствую, у меня самого голос стал тихий, слабенький. Потому что только теперь я увидел, что уши у Вадьки забинтованы, а из-под бинта виднеются большие нахлобучки ваты. Вспомнилось мне и как он стонал по телефону: «Ушки мои, ушки...»
– Что с ушками? – спрашиваю.
Сел он со мной рядом на диван. Качается из стороны в сторону, как матрёшка неваляшка. Стонет:
– Говори погромче.
– Что с ушками?! – кричу.
– Сушек в доме нет. Есть сухарики. Тебе дать? И говори, пожалуйста, погромче. У меня слух потерян на девяносто три процента.
Ну что тут будешь делать с человеком? Ты ему по-русски, а он тебе – по-турецки.
– Мне сушек не надо! И сухарей тоже! – кричу во всё горло. – Неужели на девяносто три процента?!.
– Да-а... – кивает Вадька. – Всего семь процентов осталось. Полная старость пришла. Скоро зубы выпадут. А потом – волосы. Будешь ты меня гулять водить под ручку в скверик. Старого своего друга подышать выводить... Будешь?
Вадька смотрел на меня. Весь печальный, весь какой-то скукоженный. И в глазах его стояли настоящие слёзы.
– Ты чего несёшь?! – говорю. – Какая старость?!. Подумаешь, уши у него! Семь процентов-то осталось! Ты лучше скажи: когда умудрился остальные проценты потерять?
– Чиво-о?..
– Слух когда потерял?!
Вадька закивал головой. Мол, понял, сейчас отвечу. Вот только дух переведу.
– Наверно, ночью, – говорит. – Я почти всю ночь не спал – уши болели.
– Конечно, ночью, – говорю. – Вчера-то мы с тобой в снегу валялись и шапки подбрасывали кто выше. Если бы тебя продуло тогда, то и меня бы, верно?
– Да-а... – кивает Вадька.
– А я, как видишь, ничего. Слышу на все сто. Видно, у меня здоровья побольше будет. В этом вся штука.
– Да-а... – кивает Вадька. – Спасибо, не забыл. Пришёл старого больного друга навестить. Низкий тебе поклон за это... – опять лопочет по-турецки.
Удивительное дело: у человека уши разболелись, а, похоже, что у него и в голове. Тоже что-то простудилось...
Тут его мама пришла. Начала Вадьку лечить, ставить компресс. Он морщится, ворчит, глаза закатывает, будто вот-вот брякнется без сознания. Я хотел помочь Вадькиной маме, но она сказала, что и без меня хорошо справится.
Понятное дело, раз так говорят, надо отправляться домой. Я и отправился.
А ночью... ночью разболелись уши. У меня.
К утру я был перевязан почище Вадьки. И тоже ничего не слышал. Процентов на девяносто пять. Значит, оставалось у меня процентов пять. Меньше чем у Вадьки.
Я лежал в постели. Был дома один. Рядом со мной, на подушку мама поставила телефон, чтобы я докладывал ей о состоянии своего здоровья.
Я лежал и думал, что у меня дела будут похуже, чем у Вадьки. Ведь семь процентов слуха – ещё ничего. Если перед носом пролетит реактивный самолёт, его не только увидишь, а, может, и услышишь. А вот пять?.. Попробуй поживи на свете с пятью процентами. Уж у Вадьки бы не только зубы и волосы повыпали, а он бы и сам весь развалился. Без всякой старости...
Мне показалось, что звонит телефон. Я положил на него руку. Он действительно чуть-чуть трясся.
Снимаю трубку.
– Алё...
В трубке кто-то чирикал и шуршал.
– Алё, – говорю. – Пожалуйста, погромче. У меня осталось пять процентов слуха.
В трубке опять зачирикало и зашуршало.
– Алё... – говорю. – Кто там?
Вдруг слышу слабо-слабо. Как со дна глубокого колодца:
– Разалёкался, тетеря глухая! Кто, кто... Почтальон Печкин – вот кто! Ну, держись, Печкин, сейчас приду, навещу старого друга.
Это был, конечно, Вадька.
Он прибежал ко мне совершенно здоровый. И первое что сказал:
– Слушай, а я сначала подумал, что это у тебя попугай учёный по телефону говорит.
А потом спросил:
– Так сколько, говоришь, у тебя процентов слуха осталось?..
– Говори, пожалуйста, погромче, – говорю. – По-гро-ом-че!..