Стихи и проза | Корова под куполом цирка |
|
повесть
Через низкое прясло и овца сигает.
Владимир Даль
1
– Толик! Толик! Приихал!.. – по перрону бежала уже не молодая женщина с раскрасневшимся лицом. Тёмные волосы выбивались из-под цветастого платка. На бегу она поправляла их то одной, то другой рукой.
Толька обрадовался, увидев тётю Ганну; тому, что его встречают, но зачем так кричать? Вон вокруг сколько народу. «Ещё при всех целовать начнёт», – подумал мальчик, и улыбка на его губах погасла.
– Толик! Сейчас автобус иде до наших Бугрив! – подбежав, с трудом переводя дыхание, крикнула тётя Ганна. Одной рукой она подхватила Толькин чемодан, другой – прижала к себе голову мальчика и громко чмокнула в ершистую макушку.
– Тётя Ганна, я сам, – Толька потянулся было за чемоданом.
– Бежим! Тикать надо!
Небольшой старенький автобус, покрытый мелкой зелёной пылью, стоял в стороне от остановки. Передняя дверь была закрыта, и люди с мешками, бидонами, корзинами топтались у задней. Она была открыта и походила на узкую щель. Люди и вещи застревали в ней, пока под напором стоящих на земле, как дробь из ружья, не влетали в пустой автобус.
Водитель сидел неподалёку, за обочиной. Он жевал травинку и бодро советовал:
– Да поднажмите на того, длинного! Сам, как коломенская верста, да ещё ящик негабаритный тянет!
– Люды, як жэ так?.. До менэ ж хлопчик приихал! Побачьте, люды!.. – горько и растерянно сетовала тётя Ганна. Она пыталась проложить дорогу к дверям Толькиным чемоданом, но делала это неуклюже: робко, совестливо; всё-таки у чемодана четыре жёстких угла...
И несмотря на суматоху, на страх остаться до следующего автобуса, который ходил в Зелёные Бугры два раза в день, влезли все. И теперь, когда почти все сидели, люди, посмеиваясь, вспоминали толкучку у дверей.
Большие тёмные глаза тёти Ганны светились довольной улыбкой: чемодан громоздился у неё на коленях, племянник – вот он – рядом.
– Ну, як мамка? Як батька?.. – спрашивала она, всё ещё возбуждённо посматривая по сторонам.
Автобус, наполненный вещами, людьми и их громкими разговорами, позвякивая на ухабах своим старым железным нутром, не спеша катил по пыльной дороге.
Ехали долго. По обеим сторонам, за обочинами, однообразно тянулся запылённый низкорослый ольшаник.
– Дивуйся, Толик, ось и наши Бугри! – услышал было задремавший мальчик.
Никаких бугров он не заметил. В далеке от дороги, по обеим её сторонам виднелись глубокие голубовато-зелёные ущелья. Там, на дне, медленно, как тяжёлые неповоротливые жуки, шевелились экскаваторы. Они рылись в этой странной голубовато-зелёной земле. Под их наполненные ковши подъезжали порожние «МАЗы» и «Татры».
– Какие же это бугры? – удивился Толька. – Это же ямы зелёные!
– Бугри, Бугри! Зэлена – цэ глина. Из цэй глины кирпич делают. Выходь, Толик! Приихалы.
2
Из кухни доносилось громыхание посуды и голос тёти Ганны. Она поругивала не то кастрюлю, не то сковородку: «Я ж тэбэ!..»
Не зная чем заняться, Толька слонялся из одной комнаты в другую. Подходил к низким окнам, заставленным геранью, смотрел в сад. Под окнами густо росла сирень; солнце ярко пятнало отдельные тугие листья.
Мальчик шёл вдоль стен на которых висели фотографии в рамках. Увидел снимок своего отца, и почему-то это удивило. Он долго вглядывался в знакомое лицо. А вот – дядя Илья и тётя Ганна. Они тогда приезжали к ним в Ленинград. А вот – Тимофей – младший сын дяди Ильи и тёти Ганны. Сейчас он служит в армии. Такая же фотография есть у Тольки дома, лежит в альбоме. Тимофей смотрит на Толю, насупив густые, как у тёти Ганны брови, и кажется сердитым. По чёрным погонам Тимофея мчатся маленькие светлые танки. А вот он сам – Толька. Совершенно голый, на белой простыне. Сколько же ему тогда было? Месяца три – четыре? Толька сконфуженно взглянул на себя во младенчестве ещё раз и поспешил дальше. Вот опять он. Снимок был сделан в прошлом году, когда он перешёл в пятый класс. Мальчика вдруг поразило, что так далеко от дома он видит своего отца, мать, самого себя. А, вернее, взволновало другое: всех их здесь помнят. И он с большим интересом стал вглядываться в лица незнакомых, потому что и они, наверно, знают о нём.
На одной стене под фотографиями, на серебряной цепочке висели большие карманные часы с пожелтевшим циферблатом. Минутной стрелки не было. Мальчик прижался ухом к стеклу – часы стояли.
В эту минуту на крыльце раздались шаги. Глухо стукнула дверь.
В комнату вбежала тётя Ганна. Лицо её выражало притворный испуг, глаза искрились озорством.
– Ховайся, Толик, ховайся! Батька идэ, – замахала она руками.
– А куда? – спросил он, но тётя Ганна уже убежала на кухню, и он так и остался стоять на месте.
– Ганю, припёр голодный волк, – кряхтя, дядя Илья стягивал в сенях сапоги и они с грохотом падали на пол. – Борщом пахнет, значит гости дома.
Дядя Илья вошёл, тяжело ступая в мягких шерстяных носках.
– Здорово, Анатолий Алексеевич! Вот ты у нас теперь какой! Скоро моего Тимоху колотить будешь, – Илья Васильевич обнял племянника. – Как же твой батька не сдрейфил тебя прислать?
– А я и сам просился.
– Сам? Слышь, Ганю, Анатолий-то сам к нам просился! Ну, отдыхай. У нас здесь привольно. Речка есть. Видел речку?
– Нет ещё.
– Ну, увидишь. Сразу могу тебе про неё лекцию прочесть. Хочешь?
От слова «лекция» на Тольку пахнуло скучищей, поэтому он не очень-то охотно кивнул головой.
Илья Васильевич сел на диван, раскинул руки по спинке.
– Садись рядом. Люблю читать лекции незнающим, – верят, – Илья Васильевич хитро подмигнул мальчику и продолжал: – Говорят, будто ещё в мохнатую старину один купец зарыл на берегу золотые деньги. Говорят, много. Решил он как-то проведать свой клад. Пришёл, смотрит: деньги на месте, только, похоже, не золотые, а медные. Во пироги! Стал он монеты на зуб пробовать. Все зубы обломал – ни одной денежки золотой не обнаружил. Взвыл купец. То ли от досады, то ли от того, что без зубов остался. Ну, а люди стали говорить, что это его Бог наказал. Теперь гадай: то ли Бог, то ли хитрец о двух ног. Так и осталась наша речка Медянкой. А клад-то, знаешь, нашли.
– Купеческое золото?
– Ишь ты, золото... Глину нашли! Да ещё какую! Золота из неё не состряпаешь, это верно, зато кирпич получается что надо.
– А-а! Я видел, – и Толька вспомнил тяжёлые самосвалы под ковшами жуков-экскаваторов.
– Батька, – раздался из кухни голос тёти Ганны, – не дури Толику голову карпичами! Сидайте за стол!
Посреди Толькиной тарелки, как в океане, возвышался аппетитный риф белоснежной густой сметаны.
– Ешь, Анатолий, не стесняйся, добавка будет, – Илья Васильевич усмехнулся. – А то, смотрю я, хлипкий ты больно... Это я к тому, что наших бугринских ребят не задевай, они покрепче тебя будут. А заступаться не стану. Понял?
– Понял, – с невольной досадой произнёс мальчик.
– Не слухай ты его, Толик! Пугает тебя батька.
– Так как насчёт подраться? – гнул своё Илья Васильевич.
Мальчик смутился. Покраснел, пожал плечами.
– Сдачи дам, – сказал не сразу.
– А большего и не надо! Мы не агрессоры, – Илья Васильевич шумно заработал ложкой. – Наши в поле не робеют, так? – он подмигнул мальчику, и уже обращаясь к жене, заговорил, вспомнив. – Ох, и лупил я его батьку, когда пацанами были! Другие братья, посмотришь, друг за дружку горой, а мы – нет. Алексей реветь и жаловаться не любил. Подожмёт губы, с лица побелеет. Аж страшно становилось. Ну, думаю, как разъярится да оторвёт башку родному брату. Дурак-дураком я был, а ведь старше Алексея... Чего ж тут было не сладить...
– Мне папа про вас рассказывал совсем другое.
– Про это-то забыл, поди. Батька твой худого не помнил.
– Папа рассказывал как вы в тире выиграли сапоги. Вы их ему отдали.
– Ну вот! Я же говорил! – взглянув на жену, рассмеялся Илья Васильевич. – Было дело. В Луганске перед войной. У меня сапоги были ещё хоть куда, а у Алексея – решето худое. А там, в тире – сапоги. Приз. Спросили, – как раз Алёшкин размер. Загорелся я. Ну и... считай, даром достались.
3
– Эй ты, с полотенцем, куда прёшься?! Туда нельзя! Там бочки замачивают!
Толька обернулся – никого. Шелестит высокая трава по берегу и – ни души. Повернулся, дальше пошёл.
– Кому сказано!.. – прозвучало совсем угрожающе.
Толька остановился. Чуть расставив ноги, готовый к нападению. Но, видно, не очень-то боевито выглядел со стороны – раздался хохот.
Наконец он увидел. Над высокой травой маячили четыре, издевательски смеющиеся лица. Самое крупное из них вдруг нахмурилось.
– Топай сюда, разбираться будем...
– Документики проверим, – добавило другое лицо, видимо, чином пониже.
«Разбираться, так разбираться...» – с тоской подумал Толька.
Навстречу ему, с земли поднялся коренастый мальчишка. Толька прикинул: ростом поменьше, это уже неплохо.
– Это ты что ли к дяде Илье приехал? – был первый вопрос.
– Если знаешь, чего спрашиваешь? – на Тольку медленно накатывало. Про себя он решил: начну первым. Момент не упустить бы...
– Небольшая проверочка, – процедил коренастый.
С земли вскочил совсем малявка из класса второго-третьего. На голове у него была фуражка козырьком назад. Он подскочил к Тольке.
– Это наш атаман Никита, понял? Он тебе враз шею намылит!
– Посмотрим... – глухо выдавил Толька сквозь поджатые побледневшие губы.
– Адзынь Евсейка, – с царственной ленцой в голосе произнёс атаман Никита. Ухватив за козырёк Евсейкину фуражку, он крутнул её и дёрнул вниз к подбородку. Конопатое лицо Евсейки скрылось. Надолго.
Толька было облегчённо вздохнул, но тут атаман Никита сказал:
– Санька, Вовка-Фуфырь, что делать с ним будем?
Санька, с вишнёвым облупленном носом, сидел на траве и деловито ковырял ножом землю.
– Зубы ему надо пересчитать. Может, у него тридцать три...
– Дельное предложение. Ха!.. – неожиданно крикнул Никита, и ловко выхватил у Тольки из-под руки книгу. Толька успел выкинуть вперёд правую руку, но кулак его попал в спину Никиты уже на излёте. Тот повалился на траву, задрыгал ногами. Не от удара, конечно...
– Ребя, ребя! – кричал он. – Книжка-то про любовь! «Со второго взгляда» называется! Слушайте: какая река бассейна Волги течёт по проводам?
Ребята озадаченно переглянулись.
– В Амурской области, – продолжал Никита, – есть река, в которой прячутся мыши. Как она называется?
Санька, продолжая ковырять ножом землю, хмуро сказал:
– Ну-ка, первую загадку ещё разок.
Никита прочёл.
– Ток, – лениво произнёс Санька, – электрический.
– Верно! Слушай, ты, с полотенцем, а книжка-то у тебя дельная. Звать-то тебя как?
...Домой Толька вернулся уже в полной темноте, едва волоча ноги. У реки, после «проверки документов» и долгого купания, затеяли играть в «чижа» – в игру Тольке не знакомую. Как новичка, его загоняли вдрыск. Всё ждали когда он заревёт и попросит пощады. Но он только сжимал побелевшие губы. Глядя на него, ребята давно уже не смеялись. Наконец даже Никита не выдержал:
– Хватит. Навалились втроём на одного – и рады.
– Ничего, ничего, – с трудом ответил Толька. – Через дня два посмотрим кто кого загоняет...
– А-а! Так ты ещё не спёкся?! – и Никита зло, со всего ловкого маха зафитилил «чижика» под самое небо.
4
– Тётя Ганя, дядя Илья придёт сегодня обедать?
– Ни-и, не прийдэ.
– Вы соберите тогда.
Толька идёт по центральной поселковой улице в мастерские. Они как раз за цехами кирпичного завода.
В руках у него продуктовая сумка. Из неё торчит голенастая литровая бутыль с молоком.
Справа и слева далеко тянутся высокие тополя, белоногие от извёстки. В кронах деревьев солнце разбивается на мелкие осколки, и они сыпятся на дорогу, под ноги мальчику...
У коробов Ильи Васильевича не оказалось. Толька заглянул в тот, к которому шёл кабель. На рукавицах лежал держатель. Толька вспомнил, что на подходе не слышал знакомого треска электросварки. Он огляделся по сторонам, поставил сумку на траву. «Придёт скоро», – подумал и полез в короб посмотреть, много ли сделал сегодня дядя Илья.
От стальных листов тянуло сухим жаром. Приподняв голову, Толька увидел синеватую рябь шва. Ровно-то как. И совсем ещё горячий. Шов обрывался, дальше шли два листа под прямым углом друг к другу. В щель между ними было видно небо. «Значит так, – сказал он себе, – берём держатель. С электродом. Порядок! Дядя Илья придёт, а тут кое-что сделано. Да он, наверно, всё отключил... Эх, маски нет...» Он ткнул электродом в то место, где шов обрывался. С шипением вспыхнуло белое пламя, сноп трескучих искр упал к ногам. Толя зажмурил глаза, но уже после вспышки. Когда он их открыл, то не сразу увидел, что электрод намертво прилип к стальному листу. В самом конце электрода, где он касался металла, светилось малиновое пятно. Оно расплывалось и желтело прямо на глазах.
Он понял, что дело плохо. Потянул держатель, чтобы оторвать электрод. Удалось это не сразу. Одна за другой зажигались ослепительные вспышки. Наконец держатель вместе с электродом был в руке. И только сейчас почувствовал он как саднит руки, обожжённые искрами.
Он присел, нащупал рукавицы и осторожно положил на них держатель. Пятясь, вылез из короба и долго тёр глаза, прежде чем увидел под ногами продуктовую сумку на зелёной траве. И вокруг всего, на что он смотрел, виделись ему слабые радужные дуги.
«И дяди Ильи нет...» – с тревогой подумал он, направляясь к механической мастерской.
В полумраке мастерской Толька не сразу разглядел Илью Васильевича. Он сидел на табуретке у верстака, с поднятой над головой маской, и о чём-то спорил со слесарем Сугробиным.
– Заходи, Анатолий, – махнул рукой Илья Васильевич.– С обедом пришёл?
Толька кивнул головой.
Илья Васильевич отвернулся, продолжая разговор.
Вошёл мастер Пётр Николаевич.
– Васильич, ёлки-моталки! Чего ж это ты?.. – с тихим раздражением в голосе сказал он, подойдя к верстаку.
– А что? – повернулся к нему Илья Васильевич, – чем ты опять недоволен?
– Да посмотри, что в коробе! Варено-то как... Соплей набросал, прожёг сделал...
– Прожё-ёг?.. Ну, Петя, говори да не заговаривайся! Это мне-то... – Илья Васильевич стиснул зубы так, что шрам на щеке побагровел. Он вдруг бросил прищуренный взгляд на мальчика. Не поднимая головы, мальчик почувствовал тяжесть этого взгляда. Как ему хотелось превратиться сейчас в маленький гвоздик и утонуть в земляном полу мастерской. Но это было невозможно. Ведь ни один мальчик на свете не растёт вниз...
Он стоял потупившись, крутил пальцами давно оторванную от рубашки пуговицу.
– Та-ак... Твоя работа?
Мальчик кивнул. Сугробин внимательно посмотрел на него.
– Хорошо ещё, не обжёгся, – сказал.
– Да уж... – протянул мастер. – Зато подсуропил...
– Вот! – Илья Васильевич вскочил с табуретки так, что она с грохотом поползла в сторону, резко выбросил вперёд руку с тёмным заскорузлым пальцем. – Вот с него и спросим! Чтоб не думал, что спрашивают только в школе, уроки... Сопли сам уберёт, а прожёг залатает. И мне...
– Да ты что, Васильич?! – перебил его мастер. – Не допущу! Это тебе не твой Тимофей! Нашёл когда шутки шутить...
– Погоди, Петя, – уже совсем спокойно сказал Илья Васильевич. – Не ту жердь в дугу гнёшь. Ты с людьми работаешь, понимать должен... Завтра же придёт свои грехи замаливать. Придёшь? – Илья Васильевич выжидающе смотрел на племянника. Этот вопрос, заданный с холодной суровостью, стал для него долгожданным спасением. Торопливо проглотив ком в горле, мальчик кивнул головой.
5
Ночью Толька проснулся от собственного стона.
В комнате горел свет. На диване, в нижнем белье, потеснив мальчика к спинке, сидел Илья Васильевич. Тут же рядом стояла тётя Ганна. Прижав руки к вискам, она испуганно шептала:
– Толик, батька, шо ж цэ таке? Шо ж цэ зробилось?..
– «Зайцев» он нахватался, мать. Не причитай.
– Та як жэ?..
– Ступай на кухню, соды в воде разведи, заварки старой приготовь. Не знаешь, что ли?..
Илья Васильевич склонился над мальчиком.
– Худо, Толян?
– Режет. Будто кто песку в глаза сыпанул...
– Ну, поддержись, мука недолгая. А ко мне, ладно... Не приходи. Сам исправлю. Была задумка, да, видать, не по твоим плечам...
Но на другой день мальчик снова шагал в мастерские. В руках у него была всё та же продуктовая сумка. И всё так же торчало из неё запотевшее горло бутыли с молоком.
Увидев мальчика, Илья Васильевич всё понял по его лицу.
– Та-ак... – со сдеражанно-злой весёлостью произнёс он, снимая рукавицы. Он крепко прижал узкое, тонкое плечо мальчика к брезенту своей робы, пахнущей горелым железом.
– Вот она – наша косточка Полуяновых, узнаю, – сказал он, заглядывая мальчику в глаза. – Нашего телка и медведем не напугаешь, а?!
Толька кивнул головой, улыбнулся.
Сварщик заправил электрод в запасной держатель и велел мальчику водить им над обрезком рельса. Водить так, чтобы зазор был не больше толщины карандаша. Водить «всухую». Пока.
6
– А теперь отрапортуй-ка мне, какие виды сварных соединений ты знаешь.
– Я знаю, – мальчик рассеянно посмотрел в открытое окно. Там, от набегавшего ветерка, чуть вздрагивала сирень. – Я знаю стыковые, угловые, тавровые и...
– И?..
– И ещё какие-то...
– Здрасьте, пожалуйста! Что это за «каие-то»? – Илья Васильевич нетерпеливо накрыл одну руку, набрякшую тёмными венами, ладонью другой. – И...
– И внахлёстку.
– Так. Теперь раскрывай нашу амбарную книгу, летописец, пиши заглавие: «Тавровые швы».
– Мальчик склонился над столом.
В комнату влетел шмель. Большой, мохнатый и очень деловитый. Толька проводил его взглядом, подумав: «Ну, как врежется в стену». Но шмель, будто догадавшись о чём подумал мальчик, вдруг развернулся и двинулся к столу. На углу стола Илья Васильевич в это время готовил «учебные пособия» – из костяшек домино. Он недовольно поднял голову.
– Бомбовоз... разгулялся... Выпроводи-ка его, Толян.
Илья Васильевич сидел на диване и смотрел как Толька выпроваживает гостя.
Шмель упорно не замечал открытого окна. То ли он решил, что с ним играют, то ли рассердился на хозяев, и теперь, назло им, не улетал.
– Так ты с ним и до ночи не сладишь, – со смехом сказал Илья Васильевич. – Беги на двор за кашкой. Он увидит цветок – сразу в него уткнётся. Тут обоих и выкинешь за окно...
Мальчик бросился во двор. Он понимал, что за кашкой дядя послал его в шутку. Но ему и самому было приятно пробежаться, упасть в мягкую траву.
Когда он вернулся, в комнате стояла прежняя тишина.
– Улетел? – с сожалением спросил он.
– Угу. Без тебя, видать, скучно ему стало. Ничего, ещё повидаетесь.
Мальчик снова сел за стол. Цветок кашки он положил рядом. На всякий случай.
Иногда в комнату неслышно входила тётя Ганна. С сострадающим участием смотрела она из-за плеча Ильи Васильевича на склонённую голову мальчика.
Толю она жалела до слёз. Так же, как когда-то своего Тимофея. Крутой и беспокойный нрав у Ильи Васильевича, не легко с ним. Вот и сейчас, кончили, слава Богу, «цидульки» свои, смеркаться начало, уже и чай сели пить, а он опять, батька этот:
– А ну-ка, Анатолий, бери ручку, бумагу.
– Зачем?
– Давай, давай!
– Ну, принёс.
– Так. Распишись-ка.
Мальчик с недоумением взглянул на Илью Васильевича.
– Охота мне глянуть как ты нашу фамилию выводишь, – объяснил тот.
– А-а. Вот так.
– Вон как. А я вот так. Видал? Совсем просто. Ну-ка, как я попробуй. В точности.
Густые тёмные брови тёти Ганны поползли вверх. Широко раскрытые глаза испуганно посмотрели на мужа.
– Господи! Батька, ты шо ж?.. Ты чему хлопца учишь?!.
– Ганю, да я же это... в шутку. Так. Думка одна есть... Да разве стану я его плохому-то учить?! Ты что?!.
У Ильи Васильевича был смущённо-оторопелый вид. Как у мальчишки, которого застали в ту минуту, когда он полез ложкой в запретную банку с вареньем.
Толька хохотал так, что от его смеха чай в блюдце тёти Ганны ходил маленькими волнами. Засмеялся и Илья Васильевич, справившись со смущением. Наконец, глядя на них, недоверчиво заулыбалась и тётя Ганна.
– Дядя Илья, – сказал вдруг Толька, когда за столом опять стало тихо. – А зачем у вас карманные часы висят у вас на стене?
– Это так... Память. О войне.
– Можно их посмотреть?
Илья Васильевич неопределённо махнул рукой.
– Бери, бери, Толик, побачь, – сказала за него тётя Ганна.
Мальчик снял со стены часы. Он почему-то решил, что на них непременно будет царапина или вмятина – след от пули или осколка. На задней крышке он увидел надпись: «И.В. Полуянову.
За отвагу. Генерал Ведерников. Вена. Апрель – 1945».
– Дядя Илья, – мальчик с пристальным удивлением смотрел в лицо Ильи Васильевича. Надпись он заметил только сейчас, и потому ему стало вдруг неловко от какой-то смутной вины. – Дядя Илья, расскажите, а? За что вам генерал их подарил?
Илья Васильевич сидел понурившись, грузно навалившись на край стола и словно не слышал мальчика.
– Не могу я, Анатолий, – глухо произнёс он наконец, отрешённо глядя в стол. – Тяжело мне вспоминать это... война... Такие друзья-товарищи гибли рядом... – он помолчал. – Лучше я тебе вот что, – Илья Васильевич вдруг вскинул голову, оживился. – Лучше я тебе расскажу историю с этой надписью. При мне было дело, в штабе дивизии, у генерала Ведерникова. Приказал он, значит, надпись сделать на часах. Тут, понятное дело, гравёр нужен. Стали искать – не нашли. Что делать? Одна голова и предложи: среди фрицев надо поискать, среди пленных. Нашли. Ведут. Идёт, руки в гору, всё бубнит: «Гитлер капут, Гитлер капут...» Бледный, как извёстка. Думал, поди, расстреляют его. Привели. Объясняют ему что надо, а он со страху понять ничего не может. Да и объясняли-то ему на пальцах. Переводчика тогда нашего не оказалось. Тут один капитан, по фамилии Бушуев, догадался. Написал на бумажке слова, красиво так. Потыкал капитан пальцем в бумажку, в часы – немец понял. Достал инструмент, начал выводить. И здорово, стервец, сделал. Одно слово – мастер! Все вокруг его сразу зауважали, по плечу хлопают, «Гут!» – говорят. А он – не улыбнётся. Кончил дело, и опять за своё – руки в гору. Подбородок трясётся, прямо тошно смотреть... Одним словом, надоело тогда нашим ребятам видеть его поднятые руки. Дали ему старую плащ-палатку, говорят: «Держи». Ну и наложили ему
тушёнки, хлеба – еды всякой. Ушёл по-человечески. Вот как, Толян, с надписью-то было. И смех и слёзы...
Взволнованный рассказом, мальчик с изумлением всматривался в полу истёртые красивые буквы, выведенные
в далёком чужом городе, в далёком военном сорок пятом году...
– Они у вас не ходят. Вы бы их починили, – сказал он наконец.
– А-а... – поморщившись, махнул рукой Илья Васильевич, – для памяти и так сойдёт. Это ведь моя Ганю выставила их напоказ.
За окнами уже совсем темно. Время позднее, пора укладываться. Но Илья Васильевич разошёлся:
– Ганю, мы ж с тобой ещё не спивали! Давай твою любимую: «Гляжу я на нэбо...» Мы тихинько...
7
Теперь мальчик знал, что из коробов, которые варил Илья Васильевич, соберут воздуховоды для котельной кирпичного завода.
Короба, похожие на огромные спичечные коробки, теснятся вокруг в беспорядке. Лишь тот, в котором Толька некогда напортачил, лежит в стороне от остальных живым укором и напоминанием. Илья Васильевич считает, что Толя ещё «не созрел» чтобы грамотно залатать прожёг. А пока...
На Тольке роба и сапоги – обмундирование, оставшееся от Тимофея. Правда, тёте Ганне пришлось порядком повозиться, чтобы мальчику всё стало впору. Даже брезентовые рукавицы у него теперь в самый раз – по руке.
Перед ним два ящика. В одном – стальные плитки – «пятки». В другом – крючья из восьми миллиметрового прутка.
Дело нехитрое: взял крюк, приставил к «пятке», два коротких односторонних шва и – бросай в третий ящик с готовой продукцией. К Толькиным изделиям будут потом крепить изоляционную футировку, чтобы тепло котельной не уходило впустую.
Катится время незаметно.
Иногда забегает мастер Пётр Николаевич.
– Эй, вы, Полуяновы! – кричит он, прикрывая глаза рукой. – Постойте, черти!
Толькину работу он принимает особо. Лупит молотком по швам так, что не то что остатки окалины – в сторону, а сам пруток крюка начинает гнуться. На Тольку поглядывает сердито, исподлобья, словно досада его берёт, что не к чему придраться.
– Петя, не волнуйся. У нас не так: чтобы мерку снять да задаток взять, – с усмешкой говорит ему Илья Васильевич, подмигивая племяннику.
– Мели Емеля... – хмуро бросает мастер, и торопливо уходит, чтобы не слышать, как вслед ему прыснут от смеха сварщики.
Бежит время.
– Анатолий, шабаш! – крикнет Илья Васильевич. – Дуй на реку, пока вода из неё не вытекла! Небось, дружки тебя заждались.
Но сегодня что-то дядя Илья забыл про речку. Скомандовал только: «Шабаш!» А потом добавил:
– Ступай, Анатолий, в механичку и жди меня там. Не уходи.
Тихо и скучно сегодня в механичке. Слесарь Сугробин – в одном конце, возится у своих тисков. Токарь Павел Григорьевич Горохов – в другом, у станка стоит, ни на шаг от него не отходит. Остальных – сейчас никого. Работают два человека. Хоть бы словом перебросились! Нельзя. Между ними чёрной кошкой пробежала ссора. А из-за чего спрашивается? Со стороны – дело, вроде, пустяковое. Задумал Сугробин увеличить мощность движка своего мопеда. Для этого надо было расточить цилиндр. Обратился с этим, конечно, к Павлу Григорьевичу. Тот взялся с охотой. Сделал. Но, видимо, что-то не так сделал. А, может, и Сугробин в том сам виноват: не очень толково объяснил. Кончилось тем, что слесарь наговорил много нехорошего токарю, на что Павел Григорьвич в долгу не остался.
Толя подошёл к сугробину. Тот кивнул и кисло улыбнулся.
– Как дела, варило? Пошабшил?
–Да, Виктор Степанвич.
–Слушай, Толян, возьми-ка у «четырёхглазого свёрлышко на семь миллиметров. Не говори, что для меня. Понял?
– Ага.
На голос Толи Павел Григорьевич отозвался не сразу. Обычно он предлагает сначала понюхать цветы. Их приносит младшая дочка токаря – Валька. Они стоят в стакане на «передней бабке» станка и все, кто заходит в механичку, всегда удивляются этому, как чуду.
– Сверло? – Павел Григорьевич строго взглянул поверх очков на мальчика. – Тебе дам, – остановил станок и полез в шкафчик. – А ты, Толя, возьми-ка у этого охламона, – не поворачиваясь, Павел Григорьевич кивнул головой в противоположный конец мастерской, – ключ на двенадцать. Не говори, что для меня. Понял?
Со сверлом в руке Толя идёт за ключом.
Наконец-то Илья Васильевич.
– Эй, пчёлки, потрудились и будя! Пошли, – басовито и гулко прокатилось по пустой мастерской.
Мальчик долго не мог понять зачем дядя Илья привёл его сюда, в Заводоуправление. В коридоре толпились люди, целая очередь. Встали и они в эту очередь. Кругом говорили о нарядах, о том, кому сколько выписали. Оказывается, все пришли за получкой.
Илья Васильевич поставил Тольку впереди себя, и когда их очередь подошла, шепнул ему:
– Не робей, расписывайся.
Перед мальчиком лежал большой лист бумаги – ведомость. Чья-то рука прижала бумагу в нужном месте пальцем.
– Полуянов?
– Да, да. Здравствуйте Вера Ивановна, – ответил Илья Васильевич.
– Вот здесь.
Мальчик взял ручку на длинной верёвочке, но кассирша выглянула из окошка и растерянно позвала:
– Илья Васильевич? В чём дело? Не понимаю!..
– Да здесь я, Вера Ивановна, не волнуйтесь. Всё в порядке. Тем временем Толя уже расписался и стоял, не зная что делать дальше.
Отсчитывая деньги, кассирша осуждающе качала головой.
– Илья Васильевич, сейчас я очень занята, но вы обязательно зайдите ко мне и всё объясните. Это же деньги...
– Конечно, конечно, Вера Ивановна. Анатолий, – Илья Васильевич слегка подтолкнул мальчика, – забирай деньги, не задерживай очередь. Вера Ивановна, – Илья Васильевич просунулся в окошечко, – я же вам три дня назад объяснял...
– Что?
– Ну, как что?.. Да вот это самое...
– Ой, Илья Васильевич, завертелась я с этой зарплатой, всё забыла! Ведь верно!..
Толя, ошеломлённый всем происшедшим, вышел на улицу. Илья Васильевич не мог без улыбки смотреть на опешившего племянника. «Во парню досталось! Будто обухом по голове...» – подумал он, но чуть позже говорил уже серьёзно:
– Эти деньги, Анатолий, мы заработали вместе. Кто больше, кто меньше – дело десятое. Главное – своими руками. Понимаешь?.. Человеку себя уважать надо. За что? Тут только одно: за умение хорошо делать своё дело. А когда хорошо умеешь, то за это не только хвалят, а ещё и деньги платят, – Илья Васильевич вдруг умолк, кашлянул в кулак, подумал: «Не шибко ли воспитательно говорю...» Помолчал. – Такие вот пироги... – сказал и добавил: – Ладно, потом поймёшь.
– Я понимаю, дядя Илья, – неожиданно ответил мальчик и потупился.
– Ну-у?.. – недоверчиво и смущённо протянул Илья Васильевич. – Вот значит как...
Минута неловкого молчания тянулась долго.
– Ты это... – сопя, произнёс наконец Илья Васильевич, – неси деньги домой. Трёшку мне только выдай на пиво. Буду слесарей с токарями мирить...
Мальчик шёл домой. Шёл походкой усталого матроса, вернувшегося из плавания. Так ступал Илья Васильевич. Руки мальчика были засунуты в карманы. В левом лежали деньги. Они не помещались в кулаке.
Ноги сами привели его на берег Медянки. На знакомом месте он увидел лишь Евсейку.
– А остальные где?
– Где, где... – чуть не плача, заканючил тот. – В гараже у Санькиного отца. Машину починяют. А меня гонят. Я им ведро с соляркой опрокинул... Все они там: и Никита и Вовка-Фуфырь...
– Мал ты ещё, Евсейка, потому и гонят тебя, – с улыбкой сказал он, вдруг почувствовав себя рядом с Евсейкой совсем взрослым. Почувствовал по тому, как понятна и в то же время смешна стала ему досада малыша. И тот, будто уловил что-то новое в нём, в Тольке. Но что? Евсейка невольно морщил лоб, всё всматривался в лицо мальчика, и всё не мог понять: ч т о. Ему не было ещё дано такого понимания, напрасно он мучался...
– Толька, айда через овраг прыгать, – не очень уверенно позвал он.
– Сейчас не могу.
– А чего так?
– Получку надо домой отнести. Да и устал я сегодня...
Светлые Евсейкины глаза распахнулись.
– И тебе что ли выписали?!.
– Нам с дядей Ильёй вместе, – тихо, незначительным тоном произнёс Толька. Он медленно поднёс к губам кулак, кашлянул.
Евсейка подпрыгнул на месте.
– Врёшь! Покажи! Деньги-то у дяди Ильи!..
Толька спокойно полез в карман.
– Вот.
– У-ух ты!.. Ну и деньжищ!.. Поди, на них целый вагон мороженого купить можно!
– Да тут моих не так много... – усмехнулся мальчик. – Ладно, пока, Евсейка.
Он шёл по тропе вверх, к дороге. Шёл и чувствовал спиной заворожённый, неотрывный взгляд Евсейки.
8
Вечером он писал письмо родителям в Ленинград.
«Сегодня с дядей Ильёй получили заработаные деньги». – перечитал фразу. Подумал и написал ещё одно «н» над словом. Перечитал: «заработанные.» Слово сразу обрело тяжесть, стало весомым. Заработанные деньги дают за труд. А он никогда не бывает лёгким, если он настоящим.
Теперь он это понимал.