Стихи и проза | Геростратова слава |
|
Тары – бары
Посвящается Константину Кузьминскому
– А мой-от чево откалясил. Намедни приходит и, сапог не снявши, Верунчик – ей значит, говорит: махнём на етот... как его... Сихилин. Ну, думаю, страмота-то какая, ругательство новое какое завёл. Я было-то уши затыкать – ну, щас пойдёт, – думаю. А она-то – невестка моя – эдак спокойненько ему поперёк: а чево, говорит, я там не видала? А мой-от так и стелется: махнём на рыбу, дальние края всякие, интересно. Ишь, интересу много нашёл – я так думаю – на Сихилин какой-то да ещё на рыбу, когда тут её в магазине лови сколь хошь – только деньги давай. И она это, значит, ему опять поперёк. У меня, говорит, платьев восемь штук и всё новые, ни разу пошти не одёваные. И где я их там носить-то буду. В окияне что ли твоём? Невестка у меня шибко фасонистая. Всё б ей игде музыка грает и где ухажёры, как мухи липнуть...
– И-и-и ни говори, матушка. У тебя што? У тебя ничего ещё. Радоваться можно: люди как люди. Про Сахилины всякие думают да про обновки. А у меня-то, милая моя, не приведи Господь. Дочечка моя как свечечка гаснет. Гаснет и гаснет. Маленькой была, что поиграть, что побегать – на всё гораздо была. А теперь и-и-и... не приведи Господь. Всё планты чертит. На работе чертит-чертит, дома чертит-чертит. Я, как дома-то её нет, подойду к ентой доске окаянной: линии, смотрю, всё по линеечке сделаны. Какая чёрная, какая синяя, а какая и красная. Буковки все как игрушечки нарисованы. Думаю, пока тебя нет, так нарисовала бы за тебя, чтоб пришла да отдохнула бы сколько-нибудь. Дак ведь кабы знать, где тут рисовать-то можно. Душа-то моя материнская вся изболелась глядючи на неё. Как лобик-то наморщит, как встанет у доски ентой, карандашик зубами всё давит и давит. Я уж уйду на кухню, поплачу, вернусь, а она-то бедная всё и стоит так. А зятёк у меня тихонькой такой. Придёт – ну, ровно мышка прошмыгнёт. Скрипочку свою на место поставит. Вы, говорит, Марья Степановна, отдохните – устали за день. Я, говорит, Танечке всё подогрею и накормлю её. Всё, родимый, сделает. Принесёт ей – покушай Танечка. А Танечка, моя болезная, ложку зачерпнёт, а сама стоит – вся в ентом планте. И зятёк карандашик возьмёт и тож станет, аккурат коло доски ентой. Да што ему, болезному, стоять, коли токо на скрипочке водить палочкой умеет. Всё ума не наберусь: когда они Витеньку-то сделать успели. Через планты-то об ентом и подумать-то некогда...
– Баб, баб! Сопли!..
– Ну, иди сюды, миленький, утру носик-то. Ишь, скоко нашмурыгал-то. И всё зелёненькие. Ну, иди ишо поиграйся.
– Так вот. Я не досказала. А мой-от сынок говорит ей: не хошь – чёрт с тобой! И ушёл из дому. А пришёл – ноги не держат и в дверь не попасть. Где, говорит, Верка, платья твои? Щас я их пластать начну. Мамке, говорит, на лоскутное одеяло пущщу...
Гляди-ка, Степановна, Витька-то штаны снял, стручок вынул. Прилаживается.
– Витенька, внучёк, ты што?!. Да рази можно так-то это?!.. Натягай скорей штанишки-то – домой пойдём.
– Ладно, Степановна, пошла я. Горох-от я тебе занесу. Потом. У меня стаканов пять осталось.