Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Грачиков
Мы были зелены, как наши пилотки. Как молодая трава под нашими сапогами. Мы были белозубы по той же причине, и водянистое молоко школьных учебников только-только начинало обсыхать на наших губах.
Мы – это одногодки, едва ознакомившиеся со специальностью армейского радиста, и теперь прибывшие из разных частей дивизии сюда – на сборы.
От правого фланга нашего строя к левому перекатывался капитан Фафакин. Маленький, коренастый – скорее колобок из человеческого мяса, натуго перетянутый портупеей. Сивая голова капитана тоже представляла собой шар с ёрзающей фуражкой на самой маковке. Козырёк то и дело закрывал пуговицу носа и два глаза – маленьких светлых и круглых.
Капитану Фафакину не нравилось наше равнение, наше выполнение команды «смирно». Он разорялся, как итальянский футбольный болельщик «тиффози».
Это продолжалось долго. Потому что мы быстро почувствовали, что за самоварным кипением капитана скрывается отцовское любование сыном. Эдаким дурындой, нескладным и бестолковым, но уже изрядно вымахавшим.
Наконец капитан хлопнул маленькой пухлой рукой по крутому бедру и приказал трогаться.
В недостроенном радио классе сквозь узкие щели в потолке видно майское небо. Синее, как лезвие бритвы.
Мы сидим за столами, остро пахнущими бакелитовой краской. Рука невольно тянется к чёрной головке учебного ключа. Кое-кто уже регулирует натяг пружины, но раздаётся команда капитана: «Отставить! Надеть наушники!»
Тыльной стороной ладони Фафакин толкнул вверх козырёк фуражки.
– Где Грачиков? – недовольно произнёс он.
Через некоторое время появился солдат в сопровождении двух сержантов старослужащих. Грудь каждого из сержантов ослепляла обилием надраенных значков. У приведённого ничего кроме, тусклых карманных пуговиц, не было. Воротник гимнастёрки, обнимавший его тонкую шею, болтался, как свободный ошейник. Перед нами стоял тщедушный смуглолицый паренёк с густой чёлкой волос, которую он то и дело откидывал резким движением головы, как это делают маленькие злые лошадки. И только в его тёмных глазах иногда посверкивала меланхолическая усмешка. Странно было видеть его рядом с сержантами и капитаном.
– Грачиков, садись за пульт.
Нам раздали чистые бланки радиограмм. И пока мы заполняли шапки, Грачиков настраивал свой ключ. Капитан, склонив голову набок, чуть прищурившись, смотрел на руку радиста. Какое-то время он придирчиво вслушивался в цокоток ключа. Наконец удовлетворённо тряхнул головой и пробубнил: «Есть на свете много наций, Ивановы есть и – Кацы... Я б за Каца за иного дал бы пару Ивановых...» Прибаутку эту, произносимую полушёпотом, словно себе в назидание, я потом слышал от капитана не раз.
– Текст буквенный. Скорость десять групп, – сказал капитан. – Приготовились. Гоп!
Карандаши побежали по чёрным линейкам. Продолжительность точек и тире, паузы между ними – были идеальными. Как у трансмиттера. Но в отличие от автомата этот набор звуков имел определённый почерк. Как раз то, чего нельзя подделать. Да, можно подделать любую подпись и надпись, но нельзя подделать почерк или руку радиста.
Скорость казалась нам пустяковой. Мы переглядывались, подмигивали друг другу, а наши карандаши, словно между прочим, продолжали записывать.
Буквенный текст чередовался с цифровым и смешанным. Скорость росла с каждым новым заходом.
На шестнадцати группах многие, в том числе и я, побросали карандаши. Теперь мы просто сидели и слушали, как слушают хорошую музыку.
Капитан прохаживался между столами, заглядывая через плечо тех, кто продолжал вести приём. Время от времени над нашими головами глаза капитана и Грачикова встречались. Они улыбались друг другу. В их улыбках было и восхищение капитана работой Грачикова, и удовлетворение самого Грачикова от доставляемого капитану удовольствия, и ещё что-то очень важное, тонкое, что оставалось выше понимания любого из нас – салажат.
В конце концов остались лишь двое, и мы, не веря в то, что можно ещё что-то ухватить, столпились вокруг них. А они уже пропускали по одному – два знака из пяти знаков группы.
Я обратил внимание на то, что ни капитан, ни Грачиков не пользуются часами. Как же они контролируют скорость?
Когда последние «киты» побросали карандаши и в изнеможении сорвали наушники, я подошёл к Грачикову.
– А ну-ка, дай шестнадцать цифрового.
Грачиков усмехнулся, кивнул головой, придвинул к себе бланк с контрольным текстом. Затем дал знак раздела и по моей команде начал.
Мы привыкли видеть чего стоит для наших наставников работа ключом на высоких скоростях. В то время, как правая рука показывала на что она способна, свободная левая невольно шарила по столу или судорожно сжимала подбородок. Иные же начинали ёрзать на стуле – таково было напряжение. Оно было уже знакомо нам, когда мы на тренировках, соперничая друг с другом, выжимали «высокие» скорости передачи. Такие гонки запрещались строго – настрого. И потому мы их устраивали втайне. Дело в том, что неопытный радист со слабо тренированной кистью в таких соревнованиях может сорвать руку. Начинается всё с появления панического страха, который вдруг испытываешь при приближении к таким буквам текста, как «Г», «Ч», «З». А кончается тем, что и простенькая буква оказывается вдруг не по силам. Она выскакивает из-под ключа уродливая, скорее похожая на какую-то иную, а то и на две других вместо одной. Ключ переставал повиноваться руке. Но рисковали. Уж слишком велико было желание поскорее стать «асом».
Сейчас у Грачикова нельзя было заметить и малейших следов напряжения. Он сидел прямо, спокойно. Правая рука его с мягко вибрирующим запястьем, словно принадлежащая кому-то другому, легко и свободно переливала цифры в работу телеграфного ключа, в птичий писк морзянки. Казалось, предела такой лёгкости нет.
Я следил за секундной стрелкой часов, ухватывая один знак из группы и уж конечно разделы между группами. Каждый раз восемьдесят знаков укладывались в шестьдесят секунд. Это было невероятно.
...Скупое летнее солнце Псковщины закатилось за дождливые тучи октября, и мы разъехались по своим частям.
Грачиков редко выходил в эфир по нашему каналу частот. Для нас это всегда было событием. Дежурный радист звонил в казарму и мы – все свободные от нарядов и занятий – спешили на радиостанцию послушать. Послушать и, если удастся, передать ему привет.
Я знал от него самого, что родом он из Тулы. Отец погиб на фронте, мать умерла в сорок третьем, и он со старшим братом рос у тётки. Со временем брат стал работать судовым фельдшером в Гурьеве на Каспии. Сам Грачиков после восьмилетки поступил в техникум, из которого должен был выйти специалистом по «садово–парковым культурам». В свободное время он подрабатывал на посадках этих самых культур. Такое чепуховое занятие ему нравилось. Оно продолжалось, пока из Гурьева не пришло сообщение о нелепо-случайной гибели брата. Какая-то кран-балка, тяп-ляписто закреплённый груз... Словом, Грачиков выехал на похороны. В Тулу он не вернулся.
Капитан траулера, на котором плавал брат, вдруг загорелся блажью устроить Ефима в школу радистов. Это было не просто. Да и сам Грачиков сопротивлялся, смутно представляя себе своё будущее, столь далёкое от садов и парков. Но капитан – человек крутой, резкий, не терпящий возражений, уломал-таки Ефима и начальство школы. При этом он не скрывал своего глубокого наплевательского отношения к некоторым пунктам инструкции по подбору кадров... Кончив школу, Грачиков ушёл в море. А через год его списали на берег из-за резкого ухудшения зрения. Он был призван в армию, в войска связи. Тут медицинская комиссия не была столь щепетильной...
Однажды зимой во время больших учений я оказался на передвижной радиостанции штаба дивизии. Дело было ночью. Два радиста, мои приятели по сборам, выслушивая эфир, вяло прогуливались по рабочим и запасным частотам. Делали они это по очереди, время от времени посылая вызов пропавшему корреспонденту. Лица ребят от усталости были серыми, как папиросный пепел.
Тут же сидел Фафакин. Он предложил мне попробовать на свежую голову, а сам продолжал названивать по телефону в поисках Грачикова.
– Если появится, пошлите ко мне на двенадцатую! – кричал капитан в трубку, смахивая крупные капли пота, выраставшие на его одутловатых щеках.
Проходимость была архипаршивой, и я тщетно напрягал внимание, двигая ручкой плавной настройки.
Хлопнула дверь. Я обернулся. Грачиков в валенках, в стёганых штанах и ватнике, стряхивал у порога снег с ушанки. Он был спокоен и невозмутим, как врач, пришедший к больному. Правда, у врачей редко бывают такие закопчённые лица.
Я сдёрнул с головы наушники и уступил ему кресло.
Грачиков достал из кармана штанов удивительно белый платок, вытер им красные руки. Надел наушники так, что они закрывали половину ушной раковины, и, пригнувшись, уставился в белую пластмассовую планку для карандашной записи частот. Ручка настройки пошла влево. Казалось, он не вслушивается, а всматривается в эту сумятицу звуков, которая поглотила пылинку нужного позывного, и её можно было рассмотреть лишь осторожно просеивая сквозь пальцы всё.
Охота продолжалась долго. Капитан и радисты сидя дремали, когда Грачиков снял руку с ручки настройки и щёлкнул тумблером.
В репродукторе звучала бесконечная «Ж», наш позывной, позывной корреспондента и ЩСА? – как слышно.
Ребята бросились к наушникам. Загорелась неоновая лампа настраиваемого передатчика.
– Много есть на свете наций... – довольно пробубнил Фафакин.
Грачиков сидел в стороне. Он рассеянно вытянул «Беломорину» из единственной пачки, лежавшей на столе, пачки капитана Фафакина. Размял папиросу пальцами. Капитан чиркнул спичкой и поднёс в ладонях лодочкой, словно неожиданный ветер мог её загасить. Грачиков затянулся и выдохнул тонкую струйку дыма на металлический плакатик «Не курить». По лицу его было видно, что от усталости он уже в полном отрубе...
– Ефим, – сказал капитан, вставая с узкого дивана, – давай ложись. Надо будет – разбужу.
И он подтолкнул Грачикова так, что тот чуть было не упал на жёсткий диван.
Грачиков вывернул ушанку сухим наружу и подложил её под голову.
– Валенки, сними, слышишь! – неожиданно и зло крикнул Фафакин. – Натопили черти, что дышать нечем!..
Он укрыл Грачикова чьей-то шинелью и, когда тот захрапел, пробубнил, рассеянно глядя куда-то сквозь бортовую стенку станции: « Все вы корчите из себя асов, слухачей. Есть среди вас толковые, чего там... Но Ефим... Ефим в эфире – это дельфин в океане. И плевать ему на тех, кто любуется им с парохода...»