Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
На побывке
1
– Лёнечка! – тётя Феня всплеснула руками. – Игнат, Ипат, вы только подумайте! И этот молодой интересный человек мой племянник! Игнат, – она взглянула на Лёнькиного отца, – ты хоть рад приезду сына? Стоит, молчит, как в воду опущенный...
– Ну и ну... будет тебе, Феня. О чём ты говоришь? – смущённо произнёс отец.
На помощь пришёл Лёнька.
– Здравствуйте, тётушка!
– Не за руку же нам здороваться, – со смехом сказала тётя Феня.–
Целуй, пока Ипат не видит.
Тётя Феня приподнялась на цыпочки, подставила щеку.
Вошла мать.
– Лёня, переоденься. К столу пора. Всё готово.
– Лидочка, – тётя Феня рукой пригнула голову матери, зашептала, то и дело бросая быстрый смеющийся взгляд в сторону Лёньки. Мать улыбалась её словам, отрицательно качала головой.
– Вот шептуны, – сказал Лёнька и пошёл в ванную.
На табуретке лежала белая рубашка, поверх её вишнёвый галстук. Ещё не надев рубашки, Лёнька почувствовал удовольствие от прикосновения к телу тёплой глаженой материи. Ощущение было таким явственным, что он невольно повёл плечами.
– Вот так, – сказал он, и подмигнул себе в зеркале.
Сегодня он уже мылся. Несколько раз. Но снова, открыл один кран, потом – другой. Просто так. Вода текла горячая и холодная. И это сейчас казалось ему чудом, странностью, потому что ничего общего не имело с рукомойником.
Щёлкнула дверь. Подняв голову, Лёнька увидел в зеркало лицо матери. Он посмотрел ей в глаза.
– Устала?
– Нет, – не сразу ответила она. – Одевайся.
– Сейчас, мама.
– Ну что ты? Стесняешься меня?.. – мать вдруг улыбнулась, обняла его сзади. – Лёнечка... – тихо выдохнула она, не сводя глаз с лица сына, – Как я рада...
Они помолчали.
Натягивая брюки, Лёнька заметил, что застёгиваются они с трудом.
– Растолстел, растолстел на казённых харчах... – пропел он речитативом.
Оглядев себя ещё раз в зеркало, он вышел.
За столом уже сидели.
Четырёхлетняя сестрёнка во все круглые глаза свои смотрела на брата. Даже рот раскрыла от удивления. Оттопыренные пухлые губы её шевелились, она хотела что-то сказать, но, поражённая, не находила слов. Вчера-то она встретила его не так... Увидев Лёньку в солдатской шинели, она испуганно спряталась за мать.
– Милицинер, – сказала она плачущим голосом. А когда Лёнька протянул к ней руки:
– Ленка, здравствуй! А ну топай сюда, она разревелась, и растерявшемуся Лёньке ничего не оставалось, как прятаться в родном доме, только-только переступив его порог.
Мать взяла девочку на руки.
– Как тебе не стыдно, – не на шутку расстроилась она. – Ведь это же твой брат. Лёня. Забыла?
– А зачем он милицинер? – перестав плакать, но так и ничего не вспомнив, сказала девочка.
Лёньке предстояло снова подружиться с сестрой.
– А ты зачем к нам приехал? Чтобы жить, да? – сказала она утром, впервые взяв его за руку.
– Чтобы пожить. Немножко, – ответил Лёнька.
– А ты живи у нас совсем. Ладно?
– Конечно. Только не сразу.
–А почему не сразу?
– Понимаешь, Ленка, служба у меня. Солдат я.
– Значит ты умеешь нырять солдатиком?
Лёнька сделал серьёзное лицо, нагнулся.
– По секрету, я и солдатиком умею и матросиком.
– А-а!.. – засмеялась сестрёнка. – Матросиком не бывает!
И вот теперь, взволнованная всем происходящим, она смотрела на брата.
– Лёнечка сядет сюда, – тётя Феня показала на пустующий стул рядом с собой.
– Я т-тебе, стрекоза... – погрозил пальцем жене дядя Ипат.
– Он со мной! Рядышком! – наконец-то крикнула девочка. Она засуетилась, сдвинулась на самый краешек своего стула, освобождая место для брата. – Вот!
– Ле-е-на-а... – притворно плаксивым голосом сказала тётя Феня, – пусть он со мной посидит? Мы ведь с дядей Ипатом уйдём, а его вам оставим. Насовсем.
– Насовсем?! – переспросила девочка.
– Насовсем, уж так и быть.
– Только не обманывайте, это нехорошо, – учительским тоном сказала девочка.
– Лена! – строго одёрнул её отец под общий смех.
–Лида! Где ты там? – пророкотал дядя Ипат. – Без тебя тут безобразие начинается.
– Иду, иду, – откликнулась мать.
– Ну всё, – сказала она, входя в комнату и присаживаясь к столу.
Наступила тишина.
Дядя Ипат вдруг нахмурился, побарабанил по столу пальцами.
– Игнат, – сказал он, подняв голову и посмотрев на брата, – может ты... первый тост...
– Давай ты, Ипат. У тебя это лучше получится.
– Значит возражений нет. Командовать парадом приказано мне, – дядя Ипат, со строгим лицом, встал. – Я предлагаю, – сказал он, – поднять бокалы в честь прибывшего на побывку славного воина...
– Дядя Ипат, – простонал Лёнька, – не в ту степь...
– Отставить разговоры! – дядя Ипат гневно посмотрел в сторону Лёньки. – Ты мне брось, – он погрозил ему пальцем. – В армии отпуск за здорово живёшь не дадут. Я-то знаю...
Дядя Ипат замолчал, задумался.
–Вот чёрт, сбил... – сказал он простым житейским тоном и вдруг широко улыбнулся. – Дорогие мои, давайте за Лёньку...
2
– Мы с Устиновым рубили главный проход... С этого всё
начинается. С главного. От него, от главного, потом уже, каждый рубит свой, солдатский. Это называется нарезать ячейку. Так вот весь участок по ячейкам и проверяется. Ну, а наша задача была – главный. Топографы наметили нам направление, и мы пошли. Я с миноискателем и с коротким щупом, Устинов – с длинным. Поначалу со страху каждый квадратный сантиметр истыкаем, прослушаем. Миноискатель настроен, звенит в ушах, как комар. Этот звон потом и ночью в ушах стоит. Спишь и слышишь: вдруг тон ниже, ниже. Заглох. Отвёл кольцо – опять звон. «Есть», – думаешь. А что там на самом деле, чёрт его знает. В земле лежит. Позовёшь Устинова. Он наденет наушники, послушает. «Ставь флажок», – говорит. Втыкаем проволоку с красным лоскутком на конце. Флажок, значит под ним «взрыведеница». Метра три прохода исползаем и – за топоры. Проход должен быть чистым. Кусты, деревья – рубить надо. А где флажки, то оставляем. До взрывников. Раскапывать нельзя. В первые дни столько флажков наоставляем на проверенном участке, что и повернуться страшно. Прежде, чем ногу поставишь, смотришь: куда. А тут ещё и рубить надо.
– Да... И находили?
– Находили, папа. Не без того...
– Столько лет пролежало... Даже не верится.
– И мне не верилось, пока сам не увидел... Ну, да вскоре страх притупился что ли. Знаешь, сегодня страх, завтра страх, а потом привыкаешь. Обычная работа. Это в книжках и кино понакрутят...
– Не говори глупостей.
–Ладно. Привыкли мы, значит. Ребята начали обрабатывать ячейки. Стали посмеиваться друг над другом. Если на участке много флажков наставлено, значит, разминёр хвост поджимает.
–Дурачьё.
–Да нет, действительно. Ведь и осколки в земле, и консервные банки. Миноискатель не разбирает. Железо – он и сигналит. Зато потом, после нас подрывники всё узнают. И тут выясняется, у кого на ячейке больше «взрыведениц» или консервных банок. Ребята-то свои, рассказывают. Ну, и в актах всё фиксируется: какая ячейка, чья, сколько чего найдено.
– Так подрывники распознают?
– Конечно. Если что-то серьёзное, так оно ведь детонирует... Это не просто толовая шашка фукнула...
– Да-а... – Игнат Николаевич рассеянно посмотрел в тёмное окно. На столбе, у трансформаторной будки ветром раскачивало одиноко горевшую лампу. Она была под металлическим абажуром, и свет её очерчивал на асфальте голый правильный круг. – Ты начал с того, что вы с Устиновым рубили главный проход, – вспомнил он вдруг.
–Да.
–А дальше? Что дальше?
– Дальше... Дальше в другой раз. Потом. Позднее. Главный проход длинный. Мы с Устиновым уже много прошли. А навстречу нам по нему шли с работой Шаповалов Валька и Стенин. Мы все – я,
Устинов и Шаповалов из одного отделения...
– Ну?.. – резко повернулся Игнат Николаевич в сторону сына.
– Подорвался Шаповалов, – не сразу ответил тот. – Топором по взрывателю противотанковой...
– Как же так?
– А она у самого края прохода была. У бровки. Они отработали миноискателем и щупами, стали рубить кусты. Шаповалов чисто рубил. Под самый корень. Взрыв был сильный. Земля вздрогнула. Мы с Устиновым переглянулись. «Взрывники, – подумали сперва. – Не может быть». Они обычно начинают во второй половине дня, и после того как мы покидаем район работ. Это всё проверяется. Вот... Переглянулись мы с Устиновым. Поняли, что тут что-то не так. Выскочили на дорогу и бегом в обход к другой стороне прохода. Прибегаем. Там уже много народу. «Шаповалов, – говорят, – Валька». Ничего от него не осталось. Ребята нам показали. На макушке высокой берёзы какие-то тёмные клочки...
– А второй парень?
– Второй. Стенин. С ним ничего. В нескольких метрах был, и не задело. Только взрывной волной о дерево... Контузило... Мы его уже не застали. Его увезли, – Лёнька откинул с груди одеяло. – Шаповалов сейчас бы уже демобилизовался. Из-под Костромы парень...
– А родители его?..
– Приезжали. Увезли цинковый гроб. В этих болотах хоронить не захотели...
Игнат Николаевич подпёр рукой голову и надолго замолчал.
– Не спишь, Лёня? – вдруг сказал он.
– Нет.
– Матери, Лёня, не надо...
– Я ей рассказывал, как меня учили лошадь запрягать. Есть у нас в части. Одна. Для хозяйственных работ. А учил меня Шаповалов. Валька. Любила его лошадь. Из всех отличала. Бывало, выходим из столовой после обеда, помкомвзвода озирается. Нет ли поблизости лошади. Она, если где-нибудь рядом, распряжена, подойдёт и тянется мордой к Шаповалову. Он обязательно прихватит из столовой кусок хлеба, солью посыпанный. А мы уже в строю. Стоим. Помкомвзвода сердится: «Шаповалов, прекрати балаган...» А он говорит: «Товарищ сержант, сказано ведь: завтрак съешь сам, а обед раздели с другом...»
Ребята смеются. Глядя на Шаповалова, стали и мы куски оставлять. Только лошадь всё же сначала тянулась к нему, к Шаповалову...
За окном брезжил рассвет. Над соседними домами посветлело узкой полосой. И в этой полосе, по крышам, по самым их краям, уже бодро прогуливались голуби.
Игнат Николаевич взглянул в лицо сына. Он дышал ровно и неслышно. Под глазами, тёмными дугами, лежали тени от ресниц.
3
Он выходил из метро, и шёл не спеша по Невскому в сторону Адмиралтейства. Низкое осеннее небо казалось не выше золотого кораблика. Взглянув раз, другой на жёлтую иглу шпиля, Лёнька рассеянно смотрел по сторонам.
Толпа людей в разноцветных плащах обтекала его с обеих сторон. Яркие, цветастые зонтики проплывали над женскими головами. Лёнька вглядывался в лица под этими зонтами, с каким-то тёплым, радостным чувством, не замечая своей улыбки. Иногда его глаза встречали чей-то короткий, но внимательный взгляд. В какие-то доли секунды на него обрушивались и доверчивое удивление, и тайный холодок неприступности – всего лишь один брошенный взгляд. И тогда он замедлял шаг, поворачивал голову, смотрел вслед, желая и страшась встретиться ещё раз с этим взглядом...
Особенно ему было приятно видеть тех, кто нёс букеты. Он даже чувствовал как влажнели стебли цветов от тепла узкой ладони, и только смутно жалел, что цветы подарены не им. Правда, иногда цветы несли вниз головами. Словно это был не букет, а банный веник. И это огорчало его терпко, остро. Он ловил себя на мысли подойти, сказать что-нибудь шутливое, но боялся, что, открыв рот, произнесёт грубость...
Наконец он поворачивал в сторону бульвара Профсоюзов.
Вот и знакомые липы. Теперь они увядали. Туманная осенняя влага лежала на листьях уже опавших. Но сквозь налёт сырости пробивалась и яркая лимонная желтизна.
Вот дом, в котором он когда-то жил. Отсюда, в новый окраинный район родители перебрались уже без него, и всю глубину потери он ощутил только несколько дней назад, когда пришёл сюда...
А вот и дом Нади. Почти напротив его старого дома.
Он шёл между рядами лип. Кроны деревьев закрывали окна третьего этажа, но окно её комнаты он угадывал безошибочно. Поравнявшись с ним, не останавливаясь, выбрав момент, он пронзительно свистнул. И тут же стал оглядываться, словно ища, кто бы это мог быть. И точно так же оглянулись редкие прохожие. Удивлённо пожав плечами, они проследовали дальше.
В ту секунду, когда раздался знакомый хлопок парадной двери, он вышел из-за ствола липы и ступил на асфальт дороги.
– Здравствуй!
– Здравствуй.
– А я смотрела всё время в окно, – сказала она, ловя руками концы пояса плаща. – Я смотрела вон в тот просвет. Ты должен был там пройти...
– И проворонила...
– Проворонила, – засмеялась она.
– Потому что я нарочно шёл не так...
– И не стыдно?..
Он отрицательно покачал головой.
– А как ты шёл?
– Не скажу.
– Ну и не надо. Не буду больше смотреть, – она вскочила на высокую и узкую полосу поребрика. Руку положила ему на плечо. Теперь они были почти одного роста. Она шла, глядя себе под ноги. «Ну вот, – тоскливо подумал Лёнька, – опять всё испортил...» Он не сразу заметил, что смеющиеся глаза Нади искоса смотрят в его обескураженное лицо. А, заметив, почувствовал как настроение, с которым он вышел сегодня из дома, возвращается к нему.
Он обнял Надю за талию и вдруг сказал:
– Знаешь, я шёл сейчас по Невскому. Столько красивых девушек...
– И ты засмотрелся...
– Ага. Смешно, но почему-то в каждой я видел... Надежду Кольцову...
– Чудак ты...
– Может быть.
– Интересно было бы посмотреть на тебя, если бы мы встретились там, на Невском.
– Нет уж. Я бы предпочёл увидеть тебя издалека и подойти незаметно сзади.
– Это уж совсем нехорошо.
– Ты подожди, слушай. Я бы поравнялся с тобой слева, а рукой бы дотронулся до твоего правого плеча. Вот так. Ты бы обернулась через правое плечо, а я бы, незамеченный, стоял бы слева и долго бы ждал, когда ты обратишь на меня внимание.
– Ну и ну! Почему ты уверен, что я непременно обернулась бы через правое плечо?
– Проверено. Действует безотказно.
– На ком проверено? На девушках?..
– На мальчиках, к сожалению... Ещё когда учились в этой... как её...
– В школе?
– Ну, да! Так давно это было, что уже и забыл...
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
Держась за руки, шли Александровским садом. Мимо памятника Пржевальскому. В подножии памятника по-прежнему лежал верблюд всё той же величественной осанки. А оба его горба и перемётная сума между ними, были отполированы до медного блеска детскими штанишками.
Свернули в узкую аллею.
– Смотри, – сказал Лёнька.
– Что? – спросила она, не понимая в чём дело.
Он кивнул головой, показал глазами.
– Видишь? Совсем растерялся...
Рядом, у их ног присел на трёх подогнутых лапках большой жёлтый кленовый лист. Несколько холодных капель лежало на его спине. Неожиданно лист с шуршанием побежал к ним. Но вдруг он остановился, замер. Потом рванулся в сторону. Опять замер.
– Он кого-то потерял...
– Знаешь, – сказала она, – давай подождём. Если он подбежит к нам, мы его возьмём себе.
– А вдруг не мы ему нужны?..
– Что же делать тогда?
– Ладно. Подождём.
Наконец лист подбежал и упёрся лапами в Лёнькин ботинок.
Надя нагнулась и взяла в руки длинный сухой черешок. Она коснулась листа щекой.
– Какой холодный. Замёрз...
Они вышли к Неве. Спустились по ступеням к самой воде. Лёнька постелил куртку, сели. Расстегнув плащ, Надя прикрыла полой его спину.
– Лёнь, – сказала она, – ну что ты такие короткие письма пишешь?
– Какие? – не понял он.
– Какие... Ну что ты Суворов что ли: «Жив, здоров, служу. Телегин». И точка. Неужели не о чём рассказать.
– А-а, – усмехнулся он. – Суворов из меня только в письмах. Верно. Знаешь, иной раз думаешь: ну сяду, напишу – бумаги не хватит. А возьмёшься, так вроде «жив, здоров» и нечего сказать. Ты уж не обижайся.
Она молча прижала к себе его локоть.
Взгляд Лёньки скользил от Ростральных колонн вправо, к Литейному.
– Не-ева, – выдохнул он. – А Валька Шаповалов её так никогда и не увидит...
– Знаешь, – сказал он после долгого молчания, – у него в нагрудном кармане была записная книжка.
– С фотографией девушки?
– И это было. Но я не о том. В записной книжке был записан мой адрес. Он говорил: «Приеду, Лёнька, к тебе в гости. Неву покажешь. Всю – от начала до конца». Так и говорил... Знаешь, никак... никак не могу понять, что он был. Такой же, как и я парень. Во всяком случае, не хуже. И вот я есть, а его нет...
– Опять ты о своём Шаповалове...
– А что? – перебил её Лёнька. Внезапно он почувствовал в груди закипающую злость. К ней примешалась досада на себя: «опять всё испорчу...» Голову обдало жаром, и уже в ослеплении, когда все тормоза летят к чёрту, он процедил:
– Дура...
Сидели молча. Сидели рядом, но так бесконечно далеко друг от друга, словно на противоположных полюсах земли. И холодно было так же, как там...
– Я пойду, – наконец сказала она, вытирая глаза платком, – ты опять невыносим... Солдафон...
4
– Лёня, тебя к телефону.
Передавая ему трубку, мать шепнула:
– Надя.
Лёнька взял трубку.
– Привет.
– Здравствуй, – сказала она. – Лёня, я вот что придумала. Я, понимаешь, отпросилась сегодня. Так что сегодня не работаю. У меня план: давай махнём с тобой в Петергоф. А? Ты что молчишь?
– Я слушаю. У тебя голос...
– Какой у меня голос? – с тревогой спросила она.
– Я от него дурею... Перестаю понимать о чём идёт речь. И, знаешь, почему?
– Почему?
– У тебя чарующий голос... Вот ты и замолчала. А мне бы этого сейчас не хотелось.
– Лёнечка, – сказала она порывисто, – милый, так как ты насчёт Петергофа? Ну что ты молчишь?
– Петергофа?.. Не выйдет.
– Почему?
Лёнька посмотрел на часы.
– Ровно через час сорок три отходит мой поезд...
– Как? Уже?!. Ну что ты молчишь? Я думала ты завтра. Ну что ты молчишь?.. Неужели сегодня?!.
– Ага... Только не вешай трубку. Скажи ещё что-нибудь... Что хочешь...