Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Орудийные номера
1
Батарея Капитана Уголькова после часовой гонки по песчаным дорогам полигона вышла на огневую позицию.
– Направление, товарищ капитан?! – крикнул сержант Чердынин, выскакивая из кабины тягача.
Капитан махнул рукой и заспешил в сторону других орудий. Уловив этот жест комбата, орудийный расчёт, не дожидаясь команды Чердынина, отцепил гаубицу.
Орудие направили, развели станины.
– Закопать сошники! Апарель для тягача! Замаскировать!
Апарель. Чёрт бы её побрал, эту яму...
Задний борт тягача откинут. Солдаты хмуро разбирают шанцевый инструмент.
– Зар-раза...
– В третий раз сегодня...
– Шевелись, ребята! – доносится голос Чердынина.
Один Птичкин не торопится. Возьмёт лопату, повертит в руках, другую берёт. Потом и её откладывает.
– Ага! То, что надо. Именной инструмент нашего дровотяпа, – Птичкин вытягивает из-под сиденья топор, аккуратно обмотанный мешковиной и перевязанный бечёвкой. – Цыгане шумною толпою толкали задом паровоз... – бормочет он.
Ряболицый Бурков, с колюче прищуренными маленькими зелёными глазками, напирая на Птичкина широкой, бочкообразной грудью, протягивает руку к топору.
– Семён... Ещё раз возьмёшь, башку сворочу. Я шутить-то не горазд.
– Ну, губа мезенская! И сразу в бутылку...
На маленьком лице Буркова заходили желваки. Сбычившись, он опускает голову.
– Инструмент не тронь. Не по твоим рукам он.
– Понятно, Федя, понятно. Кладу на место, – с притворным испугом произносит Птичкин. Его окликают:
– Птичкин!
– Эй, сокол Птичкин! К сержанту!
Птичкин поправил пилотку.
–Прости, Федя, не добеседовали...
У занятых рытьём апорели слух на пределе: не прозвучит ли команда «отставить». Надо бы. Хватит. Поиграли сегодня. А позицию какую заняли. На высоте. Не уж-то и здесь только землю лопатить?
– Расчёт к орудию!
Голос Чердынина как рукой снимает накопившуюся усталость. Наконец-то.
– Услыхал Господь молитву.
– Только разогнались... Почти выкопали.
– А ты не доволен?!
– Раньше бы, раньше!
– Отставить разговоры! – командует Чердынин, и сам в душе радуясь тому, что на этот раз, кажется, всё было не зря.
Птичкин, похожий на кошку, изготовившуюся к прыжку, застыл у прицела. Он наводчик. Первый орудийный номер. Как любит говорить о себе сам: «первый номер батареи». Говорит так не спроста: в батарее он лучший наводчик. И теперь ему не терпится доказать это в очередной раз.
– Братва! – весело кричит он, обернувшись, блеснув полоской белых зубов на тёмном запылённом лице. – Держи-ись!
Верхние пуговицы его гимнастёрки расстёгнуты, пилотка заправлена под ефрейторский погон. Светлые вьющиеся волосы шевелятся на ветру. Белёсые брови над переносицей, топорщатся жёсткими колючими усами спелой пшеницы.
Руки его лежат на маховиках. Он подмигивает Чердынину, мол, за нами не пропадёт; краем уха ловит:
– Ну, всё, братцы.
– Что-то будет...
– Пичужкин удила закусил. Теперь понесёт...
– Дров бы не нарубил.
– С его прытью станется.
Птичкин слышит шёпот знакомых голосов, чувствует на себе это грозно-насмешливое внимание всего расчёта, и сердце его закипает бесшабашной удалью. Той удалью, с которой, как говорится, на миру и смерть красна.
Где-то, почти в самом конце цепочки расчёта, шестой номер – Бурков. В ожидании команды он присел у снарядных ящиков. Его дело попроще: принять снаряд, подхватив его на руки, осторожно, как младенца, и передать дальше. Потом принять и передать начинённую гильзу.
Сейчас, разговаривающих рядом в полголоса, он не слышит. Взгляд его рассеян. Голова занята мыслью: «Хорошо. И окоп для укрытия не пришлось рыть...» Даже в эти минуты, когда Птичкин окружён общим вниманием, Бурков к нему равнодушен. «Лыбится, – беззлобно думает он. – Чего лыбится? Приставили тебя к наводке – справляйся как надо. И чего тут лыбиться?..»
Чердынин, повернув лицо в сторону телефониста, весь внимание. Где-то на НП то ли дивизиона, то ли бригады, под щелчки секундомеров, обрабатываются метеоогневые данные, готовится задача.
Телефонист, с серым напряжённым лицом, припал к трубке, инстинктивно сутуля плечи, словно прикрывая её собой от возможных помех. Казалось, он готов вытянуться во всю длину кабеля, чтобы полагаться только на свои уши.
Наконец он разжимает губы.
– Танки! В прямой видимости. Снаряд...
– Танки! Прямой наводкой! Снаряд... Заряд... – громко и отрывисто повторяет Чердынин.
Птичкин припал к прицелу.
Тяжёлый ствол гаубицы пополз вниз, неуклюже рыскнул влево – вправо и дальше его движение было почти незаметно человеческому глазу.
– Вижу цель! – голос Птичкина сорвался и задрожал на высокой ноте, как голос молодой азартной гончей.
– Ну, Птичкин... Только не спеши. Не спеши, Птичкин, – бормочет про себя Чердынин, думая при этом: «Живей, Птичкин. Шевелись, Семён, чёрт бы тебя побрал!..»
Расчёт, укрытый высоким щитом орудия, видит лишь шевелящиеся лопатки Птичкина. И лишь по ним представляет себе выползающую из-за кустов мишень.
– Выстрел! – с облегчением, громко выкрикивает Чердынин. Это слово подхватывает телефонист и оно летит на НП, где, наверняка уже, засекли сам разрыв.
Вспышка, глухой вой снаряда, далёкий отзвук разрыва, кисловатый запах пороха и ведёрный звон латунной гильзы, падающей на землю после выстрела.
Каждый раз орудие дёргается назад, словно приседая. Ствол резко откатывается и Птичкин едва успевает качнуться в сторону, чтобы не задело.
Он оборачивается. Под глазом основательный синяк – «поцелуй прицела». Заработал, не утерпел... Теперь будет им гордиться.
Птичкин вскидывает руку с отогнутым большим пальцем.
– Работай, работай...– сквозь зубы цедит Чердынин.
Птичкин надолго приникает к прицелу.
Напряжённая тишина.
– Ну что там? – раздаётся за спиной Птичкина.
– Потерял?!.
– Допрыгался.
– Братцы, – произносит Птичкин, не отрываясь от прицела, – всё вроде... кончились танки, мать их за ногу...
Через минуту Чердынин командует:
– Переку-ур!
Уселись на станины орудия.
Рассеянный, всё ещё разгорячённый Птичкин, не спускает глаз с рук Луспекаеве. Заряжающий Луспекаев свёртывает «фабричные» цыгарки. Делает он это виртуозно.
Вот он создаёт из клочка газеты очередное художественное произведение, прикуривает и протягивает наводчику.
– Кури, Сеня. Следующая – сержанту Чердынину, – торжественно объявляет Луспекаев.
– Братцы, – говорит Птичкин, благодарно глядя в лицо Луспекаева. Он ещё не остыл, пальцы рук его дрожат, – а ведь я одного наповал...
– Иди ты?!.
– В щепки разнёс.
– Ну, молодец!
– Тебе бы, Семён, – замечает Бурков, – только рушить...
– Помалкивай, кулёма, – снисходительно машет рукой Птичкин.
– Стойте, ребята! – оживляется Луспекаев. – Товарищ сержант, надо «Молнию» выпустить. Мол, так и так, наводчик Птичкин стреляет как орёл. А?!.
– Точно!
– Верно.
– Так и написать!
– Это что ещё комбат скажет... – возражает кто-то.
– Гриша, – обращается к Луспекаеву Птичкин, – сверни-ка ещё одну «фабричную».
2
Какие в лагерях увольнения? Можно сказать никаких. Потому что субботы и воскресенья у солдат так добротно перемешаны с понедельниками, вторниками и средами, что вольготная праздность этих дней светит своими красными числами с календаря всем, только не им. Но дни всё-таки бывают. Дни отдыха. Которые выпадают порою на эти красные... И тогда можно отоспаться. Можно, да что в том толку, если всё равно проснёшься по привычке ни свет, ни заря...
В такие дни, сразу после завтрака многие идут к ручью за спортплощадками. Простирнуть хэбэ, портянки. Поваляться в траве, подставив солнцу белую, как струганная доска, спину.
Иные по двое, по трое, сразу с утра, отложив хозяйственные дела до другого счастливого дня, отправляются в поход вдоль Главной Линейки. Палатки дивизии расположены вдоль неё. Переходя от части к части, эти ходоки собирают сведения: какая кинокартина и в какое время пойдёт у соседей. Конечно, все кинокартины никому не доведётся увидеть, но рекордсмены найдутся. Те, что каким-то чудом умудрятся просмотреть четыре-пять кинолент. Такие потом долго будут расхлёбывать кашу, которую заварила в их головах толпа киногероев.
День отдыха. Солдаты разбрелись кто куда. Полы шатровой палатки Чердынина, как и рядом стоящих, подняты для проветривания. И потому издалека видна фигура пригнувшегося Буркова. В ожидании старшины Старовойтова, он сидит на табуретке, спиной привалившись к центральному колу. Держит на коленях топор и, не спеша, мягким оселком доводит лезвие. Время от времени он придирчиво рассматривает остриё, пробует его широким коротким пальцем.
Все каптёрки дивизиона, все щиты и стенды сделаны и оборудованы руками Буркова. Никто не знает с каким нетерпением ждёт он того дня, когда можно будет, прихватив инструмент, отправиться выполнять «заказ». Единственная его шутка как раз по этому поводу: «плотниковы заработки на стороне». Порою «заказов» набирается не мало. Бурков держит их все в голове, заранее прикидывая какой выполнить в первую очередь, какой потом, да так чтобы всё успеть разом, коли выпало время. Он бы и рад растянуть удовольствие, да что поделаешь, если «заказы» всё больше по мелочам и не терпят затяжек. «Да разве это работа», – сокрушённо качает головой Бурков, услыхав очередную просьбу.
Был случай, когда ему всё же повезло. В офицерском городке, в так называемом Шанхае, состоявшем из маленьких бревенчатых избушек, решили поставить ещё одну деревенскую баню. Буркова освободили от всех занятий, и целых четыре дня он пропадал на этом строительстве. Все четыре дня пролетели для Буркова как один. К его огорчению кончили быстро, потому что под руководством Буркова оказалось ещё несколько плотников.
Вот и Старовойтов.
– Федя, ты готов? – окликнул он Буркова.
– Готов. Вас дожидаюсь.
– Ну, пошли.
Они остановились у продуктовых погребов.
– Видишь, Федя, – старшина показывает на двери одного, –доски кой-где снизу обломаны, какие прогнили. Менять надо. А петли, смотри, как навесили. Оболтусы! Оттого и дверь повело.
– Да чего тут... сделаю всё, как положено, – нетерпеливо обрывает Старовойтова Бурков.
– Кому я толкую!? Действуй. Вот ключи. В погреб без меня никого. Понял?
– А кому там чего делать?
– Ну вот. А доски, какие понадобятся, возьмёшь в каптёрке. Там гвозди, рубанки и прочее. Уяснил?
Бурков кивает головой.
– Ну, я побежал, – торопится старшина.
Через час Старовойтов возвращается. Он не видит Буркова, лежащего в высокой траве.
– Федя? Ты где? – окликает он его.
– Здесь я.
– Задремал что ли?
– Да нет. Та-ак... Хорошо больно. Тишина...
– Готово?
– Да разве это работа? – с досадой произносит Бурков.
– Ну-ка? Дай оценить. Толково, Федя. Толково.
– Я и те двери... Тоже малость подлатал.
– Какие?
– Да вон те.
– Очень своевременно, Федя. Очень. Ну, шабаш! Пошли.
– Что? Ещё чего есть? – оживился Бурков.
– Есть-то оно есть, да только оно не по твоему профилю, – смеётся Старовойтов.
– А-а... Ну, тогда я пошёл. Может, меня там ждут, ищут.
– Не спеши, Бурков. Работа не медведь... Зайдём в столовую, чаю по кружечке опрокинем. До обеда-то ещё далеко.
– Чайку? Можно, – вяло соглашается Бурков.
Они сидят один напротив другого, под навесом пустующей столовой. Пьют чай. Старовойтов внимательно слушает Буркова. Время от времени он вытирает мокрый лоб, приговаривая: «Ты смотри?!»
– Да-а... говорит Бурков. – У нас не так. У нас дома ставят высокие. В две связи, со съездами. Много комнат, чуланов. Семьи-то большие.
– Ты смотри?!. И окна, небось, на все четыре стороны. Чтобы света больше.
– Не-ет. Боковинные стены глухие. А окна на юг рубят. В окна горний дует.
– Что за горний?
– Южак, ветер.
– Ты смотри?!.
– А полы у нас не красят.
– А как же?
– Так. Моют с мылом берёзовыми вениками. А потом застилают сетями рыбацкими, старыми. От них в избе морем пахнет.
– Ты смотри?!.
Бурков вдруг замечает, что чай выпит, больше не хочется.
– Ну, я пошёл, товарищ старшина, – говорит он, поставив перевёрнутую кружку на стол.
– Да-да. И я, брат, засиделся. Давай. Надо будет, найду.
После обеда, в ожидании киноскачек, все опять расползлись кто куда. Птичкин было решил сесть за очередное письмо сестре. В своё время он дал её адрес Луспекаеву, тот написал девушке три пламенных солдатских письма, но ни одного ответа так и не получил. Самое странное, что огорчился по этому поводу не Луспекаев, а Птичкин. Его заело. Он попытался пристыдить сестру, но кончилось тем, что почтовая связь с ней прервалась вообще.
– У неё, Сеня, кто-то есть, – многозначительно заметил Луспекаев, вовремя сообразивший в чём дело.
– Ещё чего не хватало! – возмутился Птичкин, и продолжал посылать письма чуть длиннее, с прежними упрёками.
Вот и на этот раз он был полон решимости сесть за такое письмо. Но подошёл Луспекаев и сказал:
– Брось, Сеня. Пошли на ручей полежим. Тут Порезов пристал обучить его скоростному способу стирки хэбх.
– Ладно, пошли, – махнул рукой Птичкин.
Они разлеглись под берёзой у ручья. День выдался тёплый, солнечный и уже одним этим казался праздничным.
Рассеянно любуясь производимым эффектом, Луспекаев выпускает из ноздрей устрашающе синие струи дыма. Его «фабричная» цигарка не тоньше ствола гаубицы.
– Гриша, глянь! Как? – выводит Луспекаева из нирваны первогодок Порезов.
Луспекаев лениво поднимает голову, подаётся на локтях.
– Выше подними, не вижу.
Порезов внизу, у самой воды. Он поднимает над головой мокрую гимнастёрку.
– Намылил? – спрашивает Луспекаев.
– Намылил.
– Теперь сложи её вчетверо.
– Сложил.
– Клади на широкий плоский камень.
– Положил.
– Возьми теперь плоский камешек, – Луспекаев поднимается во весь рост, чтобы видеть что делает Порезов. – Да куда же ты такой здоровый! – кричит он. – Поменьше. Во-от. Теперь им и лупи, пока грязь с мылом не отлынят.
– А пуговицы?!
– Что пуговицы?
– Да ведь разобью я их!
– А ты с умом лупи. Салага...
Неожиданно Луспекаев подносит к глазам ладони трубочкой.
Там, за ручьём начинается территория совхоза. Чуть правее, у высоких елей с некоторых пор появился штабель брёвен. Лежит давно, его едва видно в гуще высокого иван-чая. Но не штабель привлёк внимание Луспекаева. Несколько человек растаскивали брёвна. Какой-то высокий седой старик, с пустым рукавом, заткнутым за пояс, размахивал единственной рукой.
– Братцы, – произносит Луспекаев, – вижу дезертира...
Но Порезов занят стиркой. Птичкин лежит, уткнувшись в согнутую руку, дремлет.
– Семён, слышишь? – ногой толкает его Луспекаев.
– Чего тебе?
– Кого я вижу...
– Кого ты там видишь?
– Да ты встань, посмотри.
Птичкин нехотя встаёт.
– Взгляни, – говорит Луспекаев, – кто там топориком машет?..
– Бурков, он и есть Бурков. Дорвался до бесплатного... – равнодушно произносит Птичкин.
– Братцы, – вздыхает Луспекаев, – сегодня наш расчёт оставляет на совхозной земле славного огневика Фёдора Буркова. Снимите шляпы...
3
В один из таких редких дней отдыха, когда с утра казалось, что впереди ещё столько времени счастливого безделья, капитан Угольков приказал построить батарею.
– С оружием, с противогазами, – хмуро и резко добавил он.
Лицо выражало крайнюю досаду, щёки запали. По всему было видно, что сам он ещё не пришёл в себя после тяжёлых ночных стрельб. К тому же сегодня приезжала его жена. Он рассчитывал её встретить, но теперь по времени не успевал. «Ладно. Пошлю машину...» – рассеянно думал он, тяжело вздыхая, в то время, как командиры докладывали о построении своих расчётов.
– К старту кроссовой дистанции, шагом марш! – скомандовал Угольков.
Медленно и тяжело рассасывалось утреннее настроение солдат.
Пришли.
– Проверить противогазы!
– У всех всё в порядке? – сухо спросил Чердынин своих людей.
Ему никто не ответил.
– Надеть противогазы! – скомандовал Угольков. Он прошёлся перед строем однообразных масок. Кому-то поправил сумку, кому-то автомат.
– Марш!
Для солдат команда прозвучала глухо. Иные её не расслышали, но по поведению других поняли: пора...
Трудно с самого начала. И дело не в том, что надо бежать быстро, хотя и тут есть свой норматив. Дело в том, что вдыхая тёплый, прошедший через угольную банку воздух, чувствуешь как мал глоток, попадающий в лёгкие. По неволе затягиваешь вдох. Но на бегу это быстро нарушает ритм сердца, всё труднее делать резкий выдох, чтобы выгнать из маски спёртый воздух. И пока соразмеришь дыхание с ритмом бега, сердце начинает раздваиваться: оно бешено колотится и в груди и в висках.
Быстро запотевают стёкла маски. Сквозь влажную рябь туманно видятся спины бегущих впереди. На этих спинах, между лопаток и чуть ниже, появляются тёмные пятна. Пятна растекаются, растут. В какое-то мгновение ощущаешь, что и у тебя на спине такое же, и тоже растёт... Потом, когда всё будет позади, эти пятна заимеют белые берега выступившей соли. А пока...
Никакого желания обернуться, посмотреть в сторону обочины дороги. Где-то там впереди асфальтовое шоссе, добежав до которого, можно будет повернуть назад. Но до него ещё далеко. Очень далеко... И, сладив с дыханием, начинаешь прикидывать силы. Но вскоре забываешь об этом и бежишь без всякого расчёта, потому что голова твоя уже занята только ногами. Они наливаются тяжёлой густой водой. Они уже почти не гнутся, и всё чаще носки сапог вспахивают пыль просёлочной дороги. Ощущение такое, будто ты их тащишь, а не они тебя. И когда голове, хоть на некоторое время удаётся отделаться от ног, она переключается на поясницу, по которой с одной стороны бьёт приклад, с другой банка противогаза. Поневоле начинаешь придерживать их руками, но это тут же сказывается на дыхалке: руки должны быть в движении...
Чердынин на бегу то обернётся, то отстанет, то нагоняет первых. Что он там видит в свои стекляшки? Да и до того ли чтобы рассматривать?.. Но вот он, схватив за локоть, выдёргивает из растянувшегося строя Птичкина. Тот останавливается с явным недоумением. И тут Чердынин тянет за гофрированную трубку, она свободно выползает из противогазной сумки Птичкина. Хитрец отвинтил её от коробки. Бежать ему было легко – воздух поступал прямо в маску. Чердынин со злостью прикручивает трубку, показывает Птичкину кулак, отмеривает подзатыльник и подталкивает его в спину. Мол, теперь беги...
Нагоняя остальных, Чердынин и Птичкин бегут рядом. Голова Птичкина, кроме прочего, занята и тем: «Доложит комбату Чердынин или не доложит?.. Судя по силе подзатыльника, вроде не должен...»
Самым последним, всё более отставая, бежит Порезов. Худой, длинный, с ногами без икр, похожими на бамбуковые трости, по недоразумению вставленные в широкие голенища солдатских сапог. Чердынин подбадривает его жестами, но, судя по всему, тот уже ничего не видит. Его пошатывает из стороны в сторону. Он бежит рывками, время от времени откидываясь назад спиной. Того и гляди рухнет.
«Э-э-х, верста коломенская... на мою шею... За что?..» – с тоской думает Чердынин. Он расстёгивает на бегу ремень, пропускает его под ремень Порезова, делает петлю. Теперь Порезову легче – он у Чердынина на буксире. Медленно, но они нагоняют остальных. Вот поравнялись с Бурковым. Тот всё понял. Через минуту Порезов на буксире у двоих. Жестом Бурков показывает Чердынину, мол, оставь, один справлюсь. Чердынин кивает головой, отстёгивает свой ремень, оглядывается, замедляет бег...
На финише из расчёта Чердынина никто не отстал.
Теперь можно было сорвать с лица мокрую, жаркую резину маски и вздохнуть. Воздух легко наполняет грудь. Без всякого усилия. Вдыхаешь его глубоко и резко. Ещё и ещё раз. Какое же всё-таки наслаждение дышать...
– Эй, Бурков! К Комбату!
Ещё издали Бурков увидел рядом с Угольковым высокую, седоголовую фигуру.
– День добрый, Фёдор Васильевич, – человек бодро протянул левую, широкую жилистую руку Буркову. – Умаялся?
– Малость есть, Константин Петрович.
Капитан с любопытством посмотрел в лицо Буркова. Оно было бледным, с мелкими каплями пота в углублениях рябин.
– Вот, – сказал капитан. – Пришли по вашу душу. Как вы? Сможете сегодня?.. Без вас, Бурков, как я понял, изба не строится.
– Я что ж, – потупился Бурков. – Отпустили бы только...
Старик словно ждал этих слов. Он хлопнул Буркова по плечу.
– Товарищ капитан, да кабы не клин, да не мох, так бы плотник издох. Верно я говорю?
Капитан рассмеялся, покачал головой.
– Бурков, вы случайно не из владимирских? В старину владимирские славились плотниками.
– Нет, товарищ капитан. Я с Беломорья. Село Каменка на Мезени.
– Помор, значит?
– Помо-ор.
– Ну, дак, Федор Васильевич, – сказал старик, – ждём, как управишься.
Бурков ещё раз взглянул вопросительно на капитана. Угольков прищурил в усмешке глаза, сказал:
– Ну, помор, двужильный ты что ли?!.