Стихи и проза | Мост, пролётка и Нева |
|
Друзья мои - армейские радисты
лирическая повесть
(продолжение)
В ЛЕТНИЕ ЛАГЕРЯ
Встающее солнце ещё красновато, как недавно, в сильные морозы, когда на него можно было смотреть не щурясь. Но теперь к полудню оно желтеет, накаляясь от собственного тепла. Под его лучами, ощутимо бьющими, рыжеет кора молодых сосен. А там, где взрослые деревья стоят плотно, сцепившись сучьями крон, ещё высоко лежит серый ноздреватый снег. Он оседает, подтаивая под стволами, под упавшими сухими ветками, шишками, кусочками коры, хвоинками. Тёмные от влаги хвоинки кажутся скрипичными смычками, лежащими в раскрытых футлярах.
Вершины пригорков уже чернеют сырыми проталинами. Там можно встретить не перегнившие листья осин с хорошо сохранившимися прожилками. Некогда горевшие от бледно-лимонного до кармина, теперь они были серыми пятнами золы.
Чёрные пни возвышаются над следами былых осенних пожаров. Проснувшиеся муравьи уже спешат вверх по заскорузлым ущельям коры. Там, в ложбинах между годичными кольцами, сверкает ожившая вода. Муравьи останавливаются перед нею в растерянности, поднимают свои проволочные лапки к небу, но сзади нетерпеливо напирают другие и первым приходится пускаться в брод. На сухих местах они беспорядочно бросаются в разные стороны, словно не зная, за что им приниматься сначала.
Голые коричневые ветви берёз покрываются за ночь холодным стеклом. По прихоти ветра они стукаются друг о друга с каким-то мертвенным, костяным звуком. Но под тугой, льдистой чешуёй почек перемогается до поры зелёная плоть жизни.
На перекладинах наружных рам ещё мерцает лёд. Но уже по утрам открывают окна, и сырой весенний ветер тянет по казарме.
На дорожках ломами скалывают лёд. Его сбрасывают в сторону – под забор. В разломах слежавшегося снега виднеются слои песка. По этим слоям можно сказать сколько раз за зиму посыпали дорожку...
После обеда у солнечной стены казармы собираются любители покурить. Они присаживаются на корточки, спиной к пригретой стене. Шапка толчком руки сбита на затылок. Глаза блаженно жмурятся. Голубой табачный дым лениво вяжет вензеля. Во всей своей замысловатости они подолгу стоят в воздухе и, не успев наскучить, расползаются и тают.
– Кайфуем?..
– Кай-фуем.
– О, черт! – вскакивает один из кайфующих. – За ворот упала...
– Холодная?..
– А то какая?!.
– Погоди, эшелон подадут – жарко станет.
В один из таких дней с утра подали эшелон.
Казармы гудели, как проснувшиеся ульи.
В автопарке и в артпарке стоял птичий гомон переселения.
С артиллерийских складов одна за другой мчались машины с красными флажками на бортах.
В полном снаряжении, с автоматами через плечо мы в последний раз идём по своему этажу.
Окна распахнуты. Ветер гоняет по полу клочки сена, выбившегося из матрасов. Шаги звучат гулко и протяжно.
– Перед дорогой и присесть не на что, – говорит Саламатин.
– Осенью наприседаешься... – ворчливо замечает Первухин.
На станцию я еду с Почукаевым в кузове открытой машины. Кузов набит телефонными катушками, мы упираемся в них ногами, иначе они нас раздавят.
Часть бригады уже на станции. Грузят тягачи, орудия, машины. Молча, ожидая свое очереди, водители столпились на эстакаде, иронически поглядывая на того, кто в это время загоняет свою технику на платформу. Офицеры и сержанты транспортного взвода показывают руками как лучше действовать. Не у всех получается. Некоторые, уже въехав на эстакаду, вдруг выходят из кабины и уступают место более опытным. Находятся и такие, которые никого не слушая, закусив удила, на приличной скорости влетают на платформу и застывают, как вкопанные там, где следовало. Наблюдатели с эстакады переглядываются, покачивают головами. В их коротких репликах сдержанное одобрение.
– Вмазал точно...
– Лихо въехал.
Водитель такой машины небрежно хлопает дверью. Лицо сияет, как начищенный медный самовар.
– Кому помочь?! Загоню тип-топ!
– В другой раз за такой тип-топ по башке получишь. Понятно?
– Понятно, товарищ лейтенант. Кабы это я?! Я тут с боку припёку – ласточка моя виновата. Сама просится... – по лицу ухаря разъезжается довольная лукавая улыбка, мол, чего ж там, победителя судить...
На одной из платформ неожиданно заглох бензовоз. Он уже въехал. До того места, где его должны были крепить, оставалось не более метра. Сконфуженный водитель выскочил с заводной ручкой. Бросился заводить. Спина его касается высокого бампера тягача. Тягач уже закреплён на растяжки. Водитель крутнул раз, другой. Бензовоз заработал и двинулся, своим радиатором прижимая водителя к бамперу тягача. Парень растерялся, упустил момент и теперь ему деться некуда. Машина теснит, справа и слева – растяжки. Инстинктивно он упёрся руками в надвигающийся радиатор своей машины.
С эстакады, онемев, смотрели в это, вдруг побелевшее, лицо. Никто не шевельнулся. Это был миг всеобщей растерянности, но длятся такие мгновения долго, а переживаются ещё дольше...
– Вот дурило! скорость оставил!.. – из гущи столпившихся и онемевших выскочил солдат без шапки, в расстёгнутой шинели. Он прыгнул в кабину и вбил ногу в тормозную педаль.
Ещё какое-то время на эстакаде стояли неподвижно.
В распахнутую дверцу кабины было видно, как нога на выжатой педали сыпала мелкой дрожью.
Вздохнули все разом.
Бросились к прижатому. Вытащили.
– Рябухин, рёбра целы?!
– Жив ли?!
– Ну, чего молчишь?
Застывшим, безразличным взглядом смотрел Рябухин на окруживших его.
Распахнули шинель. Чьи-то руки запрыгали по телу Рябухина. Сам он медленно приходил в себя, во взгляде появилось недоумение.
– Ну, чего надо? Чего щупаете? – разомкнулись губы. – Цел я. Весь цел.
– Ну, напугал!
– По клюву ему, по клюву! Врезать бы надо...
– Во артист! Ручкой крутит, а скорость не выключил.
– Вот так-то. В мирное-то время похоронку схлопотать...
– Мамане на радость...
– Раз дурак, башки нет, так и полезай туда! Откуда в щёлочку не посмотришь...
Подбежал капитан. На петлицах крылышки с колёсами.
– Где Рябухин? Что с ним?..
Расступились.
– Да жив, товарищ капитан, не беспокойтесь.
– Обошлось.
Капитан склонился над сидящим Рябухиным.
– Больно?
– Ничего не больно! Отстаньте от меня!
Поздний испуг приходит к Рябухину. Невольные, теперь уже беспричинные слёзы текут по щеке. Рукавом он размазывает их по лицу.
– Успокойтесь, Рябухин. Идите в вагон. Машину закрепят без вас.
Эшелон был готов к отправке, но до вечера простоял на запасных путях.
В своём вагоне мы давно уже разложили доски нар. Кое-кто забрался наверх и похрапывает.
Посреди вагона топят чугунную печку. Вокруг неё тесно. Стоит крутой запах портянок. Сейчас их не сушили, а грели. Скорее по привычке.
Сидевшие у печки неожиданно загалдели.
– Куда?! Куда?!.
– У нас все дома!
– Дуй в свою деревню!
Это Коля Астапов пытался влезть в вагон. Его не пускали. И поделом. Когда Коля загнал свою машину на платформу, он решил ехать в кабине. К нему набивались в постояльцы, за кампанию, но он всем отказывал. В одиночестве он просидел несколько часов, стало скучно, надоело, и вот он пришёл. К людям.
Дверь телятника приоткрыта. Сразу за насыпью лежит болото. Ещё под снегом. У насыпи окраина болота густо поросла ивняком. В потёмках кустарник кажется сплошной чёрной полосой. Над ней догорают вишнёвые угли заката.
Состав наконец тронулся. Полоса ивняка с верхней неровной кромкой поползла вправо.
– Ну, вот!..
– Покандёхали!
– И чего, спрашивается, так долго стояли? – зашевелились у печки.
В дверях, свесившись за перекладину, ещё стояли. Холодный ветер наступающей ночи ворвался в вагон. Пламя в печи заметалось. Под потолком, из проржавевшей местами трубы посыпались искры.
– Дверь задвиньте!
– Холодно!
Дверь со скрипом задвинули, но вскоре Почукаев приоткрыл снова.
– Эй, кто там?!
– Ну, чего опять?!
– Я вот кому-то сейчас!..
– Братцы, отозвался Почукаев, – взгляну только кочегарят ли кухню.
– Правильно, Почукай! Докладывай положение!
– Похоже, кочегарят. Во всю!
– А готовят-то что? Ужин или завтрак?..
Мы ещё не ужинали. Потому вопрос существенный.
– А чёрт их знает! Может, уже обед зашаривают.
– Я бы не отказался в ужин и обед срубать.
– А кто отказался бы?!
– Хватит, Почукаев, – раздался голос Кулинича, – закрой дверь.
В вагоне наступила тишина.
Я лежу на нарах между Саламатиным и Жеребцовым. Саламатин у стенки. Ему зябко. Он ворочается, поджимает ноги, толкает меня своими острыми коленями. Я, естественно, толкаю Жеребцова. Тот не выдерживает.
– Саламатин, ёс твою, ты скоро там свои мослы уложишь?!
С Васькой мы лежим лицом к лицу. В этой тесноте он умудряется закурить. Рубиновый огонёк вспыхивает в его кулаке.
– Оставишь, – говорю ему.
– Сейчас, держи карман шире, – ворчит он, и уже совсем другим тоном начинает рассказывать мне какая нас ждёт впереди райская жизнь.
– Проснёшься, птицы поют. Зяблики, пеночки, славки. Так и сыпят. А зяблики перед дождём рюмить начинают.
– Вась, как это?
– Трещать. Будто кузнечики или сверчки, только душевно так, тихо. А из палатки выйдешь, травка. У палаток особо гусиная лапка селится. Её сапожищами топчут, а ей хоть бы хны. Растёт себе, прижимается к земле, тянется. А кругом берёзы, осины. Ельники густые есть. И черёмухи много. Покажу где растёт. Курорт, Серёга, и только...
– А ученья, выезды, стрельбы? – перебиваю я его.
– Через день. Вот уж пыли наглотаемся на полигоне... Но ты не боись, – успокаивает меня Вася, – курорт тоже будет.
Я просыпаюсь от столового гомона.
Где-то внизу, подо мной Почукаев двумя ложками откалывает разудалый наигрыш.
Жеребцова рядом нет. Саламатина тоже. Я ещё слушал Ваську, когда Саламатин спустился вниз к печке.
– Серёга! Рудолин! – слышу голос Жеребцова. – Слезай с полатей, ужин притащили!
Поезд идёт. Под потолком раскачиваются три керосиновые лампы. Сверху мне видны раскрытые термоса. Над ними стоит густой пар с аппетитным запахом.
– Махкамыч! Для тебя, как по заказу, плов сготовили. Мяса больше чем риса. Где ты там, Махкамыч? Давай свой котелок, поухаживаю за стариком. – Чья-то голова показалась у меня в ногах. Звавший Махкамыча, отбросил их в сторону.
– Где Махкамыч?
– Нет его здесь. Он там, в том конце, кажется.
Махкамов не отзывался.
Капитан Карагодин не разрешил ему взять с собой в лагеря Барана. Петуха пришлось оставить на попечение Калугина из хозвзвода. Самого Калугина на лето перевели в подразделение, которое должно было нести до нашего возвращения караульную службу в гарнизоне.
Я спустился с нар.
У печки, зажав коленями котелки, едят и слушают Первухина. Он ходил за ужином вместе с Жеребцовым и телефонистом по фамилии Бирюк.
– Подбегаем к вагону с кухней, – рассказывает Первухин, – у дверей толкутся с термосами. Каждый так и норовит свой вперёд тиснуть. Пролезаю. Заметьте, как верблюд в игольное ушко. Только верблюду не пролезть, потому что он не Первухин – фамилия не та...
– Ладно тебе...
– Пролезаю. Васька с Бирюком сзади. Подпирают. Вижу, на раздаче Коломиец. Я к нему. «Димка, – кричу, – ты чего же, друг ситный, мне пять порций не додал?! Взад-назад только зря сгонял. Коломиец уши развесил. Смотрит, как баран на новые ворота. Зажурился, видать. Открывает мой бачок, а там пусто. «Ну, чего уставился? Накидывай, – говорю, – двадцать три...» Пока я Димке мозги полоскал, Жеребцов с Бирюком, тоже ребята не промах, хлеб, сахар, чай получили. Только мы дух перевели, термоса на спину вскинули, поезд тронулся. Начальство кричит: «По вагонам!» Вот тебе раз, – думаю. Наш-то вагон вон где – в хвосте. Мы – на платформы. Проползаем под брезентами...
– Витя, по-пластунски?..
– Тебе смех, а нам? Холодно, ветер, – продолжает Первухин. – Так докарячились до теплушки второго дивизиона. Дальше хода нет. Слышим: они там уже ложками бренчат. Тут товарищ Жеребцов и говорит: «Давайте, ребята, хоть сами порубаем. Ведь чёрт его знает, когда остановится». И ложку из-за голенища вытаскивает.
– Ну, врать-то! – не стерпел Жеребцов. – С больной-то головы на здоровую. Салага!.. Это же, ёс твою, ты говорил, а не я! Бирюк, скажи!
– Во! Видали?! – под дружный хохот Первухин начал очередное сутяжничество...
К исходу третьих суток прибыли мы на место. Эшелон встал на запасные пути, далеко от единственного станционного домика.
Сырой туман сумерек висел на ветвях деревьев, близко подступавших к полотну.
Платформа оказалась короткой. Выгрузка шла медленно. Тягачи по настилу из стальных балок осторожно съезжали на землю. Орудийные расчёты крепили к ним орудия и, сорвавшись с места, тягачи исчезали в глухом лесу. Оттуда ещё долго доносился удаляющийся надсадный рёв.
Лейтенант Аношин велел мне и Первухину ехать на машине с нашим имуществом.
По обеим сторонам дороги, под раскидистыми лапами елей, ещё лежали высокие сугробы снега. Сама дорога была изрыта гусеницами тягачей. Она казалась жёлтой от комьев вывороченного песка. Машину то и дело заносило на поворотах. По бортам неожиданно ударяли ветки. Того и гляди, стеганёт по лицу.
Пошёл мелкий холодный дождь. Вечерние сумерки и сырая мгла окутали дорогу. Было неприятно сидеть в бездействии, не зная куда и далеко ли мы едем. Скорей бы уж...
Ехали долго.
Перед глазами маячила тёмная от дождя, нахохлившаяся спина Первухина. За всю дорогу он ни разу не обернулся, ни слова не произнёс.
Машина встала.
– Эй, кто там?! – раздался совсем рядом голос Васи Жеребцова. – Чего расселись там? Вытряхивайтесь!
– Первухин, – я толкнул Витьку в спину.
– Чего тебе?
– Приехали.
– Раз стоим, значит приехали, – недовольно пробурчал он.
Земля под палатку была уже расчищена от снега. Она темнела большим сырым квадратом.
Совсем рядом копошились. Кажется топографы. Тоже ставили свою палатку. Работали молча. Только слышно было частое сопение и удары топора.
Втянув голову в плечи, по стойке «пингвина» я стою рядом с Лобановским. Двигаться не хочется. Не хочется даже высунуть поджатые руки из рукавов. Медленно соображая за что мне взяться, а браться-то надо, я всё ещё никак не могу отделаться от этого оцепенения, от липкого ощущения вялости.
Лобановский в шапке, без бушлата. Гимнастёрка на плечах в больших тёмных пятнах. У ног его лежит палатка. Приподняв её за край, он пытается просунуть внутрь вершину центрального кола. Вершина за что-то цепляется, не идёт. Лобановский зло дёргает брезент.
– Чего встал дуриком! – это явно мне. – Ждёшь, когда колом огуляю?!
Подстёгнутый его окриком, словно очнувшись, я бросаюсь к нему на помощь. Как-то суетливо, бестолково. Чуть не упал, зацепившись за складку лежащего брезента.
Лобановский наконец вдел кол в отверстие. Он видит мою нерасторопность и совсем остервенело орёт:
– Растяжку хватай, едрёна корень, салажня зелёная!
– Вежливо предложил, пан Лобановский, – громко комментирует уже оклимавшийся Первухин. Витька вбил короткий кол, и теперь мы с ним крепили злополучную растяжку.
– Лобан, ты чего шумишь? – Крикнул Жеребцов.
Лобановский был где-то внутри палатки, под брезентом. Он молчал. За него ответил Первухин:
– Понимаешь, Вася, мы тут с Рудолиным решили на ночь устроить Валерку с краю, а он не хочет. Говорит: «Там ожидаются атмосферные осадки, временами похолодание...»
НОЧНЫЕ СТРЕЛЬБЫ
Началась райская жизнь, обещанная Васькой Жеребцовым. Правда, некогда вслушиваться ни в шум деревьев, ни в пенье птиц. И напрасно по ночам в откинутую дверь палатки заглядывают звёзды. Напрасно ищут они любителей помечтать при луне. Любители крепко спят и потому, неслышно вздыхая, звёзды угасают.
Зато рассвет не вызывает сомнений. Он реален, как синяк после ушиба. Едва натянув сапоги, выскакиваешь из палатки, и с этой минуты тугая пружина дня начинает бешено раскручиваться.
– Пошёл! – командует Аношин. Он нажимает кнопку секундомера, а ты торопишься развернуть антенну «диполь».
После такой тренировки раздаётся:
– Получить патроны. На стрельбище, шагом марш!
Вернулись со стрельбища. Только почистили оружие – кросс. Пятикилометровый. В противогазах. С автоматами. Значит опять их чистить...
В радио класс бы сейчас... Постучать на ключе, письмишко домой написать...
– Тревога! – прокатывается по главной линейке от одного грибка дневального к другому.
– Стройся! – командует Кулинич.
Карагодин и Аношин уже здесь. Через плечо, на узких ремешках свёрнутые плащи. Рябое лицо капитана морщится, он что-то записывает в записную книжку.
– Почукаев.
– Я.
– Рудолин.
– Я.
– В распоряжение старшины третьего дивизиона Круглова. Взять одну РБМ-ку. Работа микрофоном, в сети дивизиона. Старшим назначается Почукаев. Получите радиоданные, – Карагодин протягивает Тольке бумажку с позывными.
Вот тебе раз. В сети дивизиона, у старшины... Зачем ему связь? С его голосом можно и без связи обойтись...
Я беру упаковку питания, Толька – приёмопередатчик и сумку радиста. Бежим в расположение третьего дивизиона.
Мимо, поднимая пыль, звеня траками, проходят тягачи.
– Эй, вы, шустрики! Не из ПэБэО? – из кабины остановившегося тягача показалось плечо Круглова со старшинским погоном. Две верхние пуговицы гимнастёрки расстёгнуты. Лицо потное, красное.
– Из ПБЭО.
– Радисты?
– Так точно...
– Нужны вы мне, как собаке боковой карман, – старшина сердито хлопает дверцей, и уже высунувшись в окно, кричит. – Чего встали? Полезайте в кузов, мать вашу за ногу!
К тягачу прицеплена походная кухня. Под тентом тягача гора аккуратно и мелко наколотых дров.
– Смешно, – говорю я, – в лес со своими дровами.
– Смешно не это. Смешно где мы тут с тобой приткнёмся.
Я едва успел протиснуться к кабине, как тягач рванул. Почукаев упал где-то сзади меня. Гора дров обрушилась на него, засыпала. Хорошо, ещё мелкие.
Тягач летит на полной скорости. Его швыряет из стороны в сторону. Одной рукой я придерживаю обе наши упаковки, а другой пытаюсь помочь Тольке. Наконец он рядом со мной. На нём лица нет. По его чёрным от пыли губам догадываюсь какими последними словами кроет он старшину, дрова и саму тревогу.
Ногами, кое-как расчистили небольшую площадку в углу. Растянули плащ-палатки и набросили их на дрова перед собой. Теперь хоть можно было перевести дух.
До самого вечера тягач мчался по каким-то неведомым нам дорогам полигона. О них мы могли судить лишь по тому, каково нам приходилось. А приходилось туго.
Уже в полной темноте, после нескольких резких маневров в сторону, тягач остановился и заглох. Неожиданно наступившая тишина, с непривычки давила на уши. Не слышно было даже отдалённой работы машин или тягачей.
Хлопнула дверь кабины.
– Эй, нахлебники, вылезай! – раздался голос Круглова.
Мы молчим.
Сильный луч карманного фонаря ударил в глаза.
– Ты что, старшина, вёз? – сказал Почукаев, заслоняя лицо рукой.
– Дрова! – громко расхохотался Круглов. – Порастрёс, да?
– Самого бы так...
– Ладно, не скрипи. Навязали мне вас. Говорил: дайте нашего телефониста с катушкой и – хорош будет. Не дали. А лететь надо было. Иначе бы не успели. Ясно?
– Куда уж яснее...
– Ну, раз ясно, разворачивайте свои ящики, и чтобы мне через двадцать минут связь с дивизионом была.
С трудом, растирая затекшие ноги, мы выбрались из кузова.
– Вон, кажется, канава сухая, – старшина показал рукой, – там и располагайтесь.
Тягач взревел и растворился в темноте вместе со старшиной и его кухней.
– Куда он?
– Шут с ним. Пускай проваливает.
Канава оказалась старой заброшенной траншеей. Бруствер её и дно заросли высокой травой. Над траншеей темнел густой куст бузины.
На небе ни звезды. Душно. Вот-вот пойдёт дождь. На всякий случай устроились под ветвями куста.
Развернули станцию. Включили. «Омега» – позывной штаба дивизиона вызывал на связь свои батареи. Видимо, ещё не все они прибыли на место, поэтому в эфире стояла обычная предрабочая сутолока. Кое-кто, не дожидаясь приглашения со стороны главной станции, звал её сам. Уж очень, видать, не терпелось убедиться в том, что прохождение будет нормальным.
– Нас-то и не вспоминает, – сказал я, настраивая передатчик. – Наверно, все они там сытые...
– Не до этого сейчас.
– Эй, химики! Как дела? – бодрый голос Круглова откуда-то сверху окликнул нас. Огромная тёмная фигура старшины раскачивалась над траншеей. – Есть связь?
– Будет, – глухо произнёс Почукаев.
– Давайте, давайте пошевеливайтесь. Как свяжетесь, передайте, чтобы через час, примерно, присылали людей с термосами. Ужин к тому времени будет готов, – сказав это, Круглов опять исчез.
– Ну что? Подождём ещё или сами вклинимся?
– Подождём. Как отдача?
– С отдачей порядок.
– Астра, я Омега, Астра, я Омега... – зазвучало в наушниках.
– Ну вот, вспомнил! Узнаешь голос Базунова?
– Узнаю. И слышно хорошо.
Базунов ещё не закончил вызов, как Толька нажал клапан, стал отвечать.
Базунов, видимо, нас не уловил. Он долго молчал и, наконец, повторил вызов, добавив:
– Вас не слышу.
– Ну, пироги! Что он там?
– Оглох, что ли?! – я перевёл станцию в режим передачи, нажал кнопку индикатора. Вспыхнула лампочка индикатора. Она горела ровным ярким светом. Я дул в трубку, но лампочка горела ярко и без колебаний.
– Никаких колебаний! – Почукаев щёлкнул ногтём по индикатору, – зараза... передатчик...
– Чёрт! Угораздило...
Это было так неожиданно для нас, что мы с Толькой сползли на дно траншеи и долго сидели молча, вяло отмахиваясь от комаров.
Приёмник был включён. Мы рассеянно слушали работу Базунова. Он передавал подготовительные команды на батареи. Иногда вызывал нас.
– Что делать будем?
– Шею нам так и так намылят, – Почукаев потянул сумку радиста. Вытащил инструмент, переноску. – Воткни.
Я включил. У переноски маленькое плоское стекло. Света её достаточно лишь для того, что бы разглядеть комара на руке.
Проверив станцию снаружи, полезли внутрь. Пришлось вскрывать пломбу, поставленную Махкамовым.
Я светил, а Почукаев орудовал отвёрткой.
Комары навалились с остервенением. Невесть откуда, они подлетали плотными тучами. Их надсадный вой выматывал душу. И некуда было деться.
– Эй, радисты! Как связь?
Не дождавшись ответа, Круглов спрыгнул в траншею. Лучом фонаря он осветил лицо Почукаева, красное от крови. Старшина присвистнул.
– Мама родная! Красавчик... – свет фонаря упал на станцию. – Та-ак... По костям разобрали. Ремонтом занялись, – с нарастающей угрозой в голосе говорил Круглов. – Сабатажники хреновы, вы мне только сорвите...
– Передатчик, товарищ старшина, отказал...
– Передатчик?..
– Не мудрено. Везли-то вы нас, как дрова. Мы-то ладно, а вот станция...
Круглов словно не расслышал слов Почукаева.
– Передатчик?! Чихать я хотел на ваш передатчик! Мне связь нужна! Понятно вам: связь! Ну, как знал, как чувствовал... Ну, вы у меня попляшите. Как лещи на сковородке... Я это дело так не оставлю... – старшина сплюнул и, матерясь, тяжело дыша, полез из траншеи.
Шаги его растаяли. «Фонарь бы оставил», – подумал я.
Неожиданно, совсем рядом, вспыхнуло малиновым цветом небо, и раздался раскат орудийного выстрела. Земля вздрогнула. Донёсся знакомый густой вой летящего снаряда. Мы бросились к брустверу. Далеко впереди колыхнулся желтоватый отсвет взрыва. Впервые мы видели такое. Даже забыли про свою станцию, и зачем мы здесь.
Батареи били залпами. И там, далеко впереди, разрывались снаряды, полоса жёлтого неба становилась всё шире и шире.
– Ну, собачат!.. – с восхищением в голосе произнёс Почукаев.
Почему мы сейчас не там – на НП штаба бригады, – подумал я. – Рядом бы, уж точно, оказался Аношин или Карагодин. Неисправную станцию мигом бы заменили. Работа шла бы как по маслу. Какой там! Нашлось бы время посмотреть как подсвечивают цели, прежде, чем их засечь. Как ложатся снаряды по команде, которую ты только что передал. Настоящая работа. Кому-то здорово повезло быть сейчас там. Интересно кому? Ваське? Саламатину? Кулиничу?
Но мы были здесь – далеко от НП штаба бригады. Почукай менял лампы одну за другой. И когда наша станция вдруг заработала, когда мы поняли, что Базунов нас слышит, Почукаев сказал:
– Давай!
побежал искать старшину. Он должен был быть вместе со своим хозяйством где-то поблизости. Я кричал, никто не отзывался. Наконец наткнулся на палатку в кустах. Сквозь брезент светлело пятно керосиновой лампы.
В середине палатки, укрывшись шинелью, спал Круглов. Повар в белом колпаке и двое солдат – в углу на ящиках.
– Товарищ старшина...
– Что? Шамать приспичило? – тут же отозвался Круглов. – Не положено вам. Ни завтрака, ни ужина. Не заслужили.
– Товарищ старшина, связь установлена.
– А на кой чёрт мне ваша связь теперь? – Круглов перевалился на спину, и, не открывая глаз, добавил: – Дорого яичко ко Христову дню...
– Как на кой чёрт?..
– Очень просто. Народ я свой накормил.
– Уже?
– Давно.
– Каким образом?
– Телефонным образом, телефонным. Я, как приехал, сразу послал тягач за телефонистом с катушкой. Куда надёжней...
– Куда надёжней, – поддержал кто-то Круглова.
Я посмотрел в тёмный угол палатки. Голос мне показался знакомым.
– Перфильев! Ты?
– С тех пор, как мама родила, всё Перфильев.
– Вот так встреча, – я не сразу уловил в голосе Перфильева раздражение.
Он подошёл ко мне. На сонном распухшем лице я увидел улыбку злорадства.
– Ну, чего? Приехали дыму в глаза нафукать?..
– Ты о чём это?
– Будто не знаешь?.. Мы радисты. Мы асы эфира! Из ПэБэО! Не так скажешь?..
– С недосыпу что ли ты взъелся? Сам знаешь, – начал, было я, но Перфильев меня перебил.
– Да брось ты! Знаем мы эти фишки. Все вы пижоны. Это я давно понял.
– Ты эту свою тягомотину кончай. Заткнись, слышишь. Плевать я хотел на то, что ты понял...
Сейчас я ненавидел Перфильева, может быть, больше, чем он меня. Его душила долго копившаяся зависть. Ему было всё равно кто перед ним: я, Почукаев или Саломатин. Я же ненавидел именно его. Такого, каким запомнил тогда, на четвёртом этаже... Это было ночью, я дневалил и случайно увидел, как привстал проснувшийся Перфильев. Возможно, он и не спал. Он огляделся по сторонам, полез в свою тумбочку и вынул свёрток. Из дома ему присылали домашнюю колбасу, сало. Он ни с кем не делился, ел в одиночку и так, чтобы никто не видел. Сейчас я вспомнил его склонившимся над свёртком. Шуршала газета, слышно было как он жуёт. Тогда я сделал несколько громких шагов в его сторону. Перфильев испуганно упал на матрас, быстро потянул одеяло и накрылся с головой, вместе со свёртком. Я стоял рядом, пока мне не надоело. И всё это время Перфильев лежал без движений. Так и подмывало подойти и резко сдёрнуть с него одеяло...
– Хватит вам. Погуторили и будет. Спать мешаете, – с ленивой усмешкой в голосе произнёс Круглов.
Перфильев поплёлся в свой угол.
– Ступай, ступай, – сказал мне старшина. – Прихвати там, у выхода два котелка. Для вас. И чтобы посуду мне вернуть.
Уже на рассвете, окончательно отупев от комаров, мы с Почукаевым уплетали давно остывшую кашу. Благо её было с верхом. Круглов не пожадничал. И хлеба дал два здоровых куска. Из распухших пальцев куски едва не вываливались. Чай тоже был вчерашний. Бояться, что он скоро остынет, уже не имело смысла, казалось, можно было распивать с чувством, не спеша. Но пришлось поторапливаться. Только что Базунов сообщил квадрат, в который срочно надо было перебираться старшине со своей кухней, а заодно и нам.
В ДЕРЕВНЕ МЕДВЯГИНО
Его ждали, и он пришёл. Приказ, гласивший: радиотелеграфистов бригады откомандировать в штаб дивизии на месячные сборы.
Каждый год сборами руководил сам капитан Фафакин.
– Загорать будем или работать? – спросил он в неизменной своей манере, когда все прибывшие были построены по его команде. В тон вопросу был и ответ:
– Загорать, товарищ капитан!
– Так и знал, – Фафакин слегка стукнул кулаком по козырьку, фуражка с чёрным бархатным околышем закатилась на самый затылок, белые пухлые щёки затряслись от беззвучного смеха. – Ну и сачковый же вы народ!
В тоне его, в этом смехе пряталась какая-то глубокая отеческая приязнь, даже некоторое любование великовозрастными «цыплятами». Но выказывалось это как-то по-своему, так естественно, что никакое словесное признание не тронуло бы, не имело бы такой власти над нами. Чувствовали, понимали это все. Тут уж как было не ответить:
– Сачковый, товарищ капитан!
И то, что началось с этого дня, опять же не походило на райскую жизнь, некогда обещанную Жеребцовым. По шесть, по восемь часов высиживали мы в радио классе, наращивая скорости приёма и передачи. Капитан входил в азарт, заставляя нас в парном обмене работать при чудовищных помехах. Когда казалось, что из наползающих друг на друга разных по тону звуков просто невозможно вытащит сигнал напарника.
Кто-то не выдержит, сорвёт с головы наушники.
– А ты чего бездельничаешь? – набрасывается на него Фафакин.
– Там моего корреспондента нет. Начисто! Утонул!
– Что-о?!. – лицо капитана багровеет. – А я говорю есть! Кто вытащит утонувшего?
И всегда найдётся доброхот. Такому аж не терпится блеснуть перед остальными и перед капитаном особо. Наденет наушники, посидит-посидит и пошёл что-то писать. Фафакин подходит к нему, смотрит на его запись.
–Ишь, выискался... – удовлетворённо бубнит капитан. – Я ещё посмотрю, какую ты мне тут туфту налепил.
Одним словом, с лёгкой руки Фафакина в радио классе царил неприглядный дух жестокой конкуренции под девизом: «Ты не сможешь – смогу я. Смотри!»
Конфузов при этом, надо сказать, было предостаточно. В таких случаях капитан под общий смех, расстреливал зарвавшегося своими едкими замечаниями прямо в упор. Маленькие светлые глаза его щурились, смотрели колюче, а слова срывались с губ медленно и тяжеловесно, как последние капли с водостока после дождя. Обижаться на него было просто невозможно. Во всяком случае, это ни у кого не получалось. Видимо, потому, что и тогда, когда он был доволен, когда хотел подбодрить, то и тут от его слов впору было стушеваться.
Как-то капитан отобрал группу в пятнадцать человек. Из наших в неё попали Саламатин, Первухин и я. Мы терялись в догадках хорошо это или плохо, пока несколько старослужащих не взвыли:
– А мы?..
Сразу стало ясно, что всё к лучшему.
Утром следующего дня, вместе с капитаном Фафакиным мы уезжали из лагерей.
Тёплый летний день бросил под колёса нашей машины тихую просёлочную дорогу. Ветер бил в лицо, но пересиливая его, мы горланили что-то громкое, хоровое, похожее на песни.
Стоило показаться вдали деревне, как из песенного разнобоя сама собой, стихийно вырывалась одна. И звучала она так, что, казалось, даже куры и утки должны были плюнуть на свое сытое домашнее прозябание и броситься вслед этой призывной удали. Но глупые птицы! Они бросались в стороны, подальше от песни, но и, не упуская из виду родные канавы. Они разбегались с неуклюжей поспешностью, на какую только и способна унылая добропорядочность.
Проскочив одну такую деревню, машина резко свернула влево, поднялась на холм и встала.
Далеко внизу, у подножия холма виднелась тёмная лента речушки. Местами берега её поросли высоким ивняком. Кое-где вершины кустов обоих берегов сходились и составляли одну густую шапку. Сквозь зелень листвы совсем не было видно реки.
Тишина. Слышен тягучий шелест высокой травы. А над нами, в небе, рядом с солнцем искрами вспыхивает и гаснет голос жаворонка. Эти нежные трели, родившиеся в птичьем горле, похожи на невидимые нити радости, которые протянулись от солнца к земле.
Капитан осторожно открыл дверцу, но звонко и чуждо щёлкнул замок. Холодный металлический звук растаял и все мы – в кузове ещё долго вслушивались в эту забытую, полную жизни тишину.
– Приехали, – сказал Фафакин.
Недалеко от машины поставили две шатровые палатки и одну – чуть поменьше – для капитана. Рядом с палатками вырыли четыре не глубоких окопчика. В них разместили станции. Каждая группа оборудовала окопчик по-своему, так, чтобы было удобно работать. Место кругом открытое, солнце палит во всю, поэтому над окопчиками натянули плащ-палатки. Развернули антенны. Когда всё это было по-быстрому сделано, Фафакин посмотрел на часы и приказал первой смене приступить к работе. В эфире нас ждала встреча с теми, кто остался в лагерях.
Все свободные от работы, занялись заготовкой дров, воды, сооружением летней столовой-времянки.
О нашем появлении быстро, как и следовало ожидать, пронюхала ребятня. Объявились не сразу. Сначала прятались где-то далеко, в густой траве, но, гонимые любопытством, короткими перебежками приближались к нам. Кольцо сжималось. То и дело показывалось круглое конопатое лицо. Недоверчиво стрельнув глазами, исчезало. Кто-то из наших не выдержал, крикнул:
– Сдаёмся!
Прятаться дальше гостям уже не имело смысла.
Ребятня облепила окопчики.
– Пищит!
– Дяденька, дай послушать пищание.
– Дяденька, а это что вы тут делаете?
– Дяденька, а дяденька, дай пилотку поносить...
– Черти! Куда лезете?! Тут же током убьёт! – отмахивался радист. – Лучше скажите, как деревня ваша называется?
– Медвягино!
– Медвягино наша деревня!
– Медвягино?.. А речка вот та как?
– Медвяга.
– Ну а вы, часом, не медвежата?
– Не-ет! – смеются ребята. – Мы медвягинские.
– А рыба-то в вашей Медвяге водится?
– Водится!
– Аккурат, вчера Сажин дядя Ваня сома поймал.
– Вот такого!
– Ого! Силён рыбак.
– А вы сами, каких ловите?
– Мы помене.
Коновницын, затёсывая кол для столовой, сказал одному мальчугану:
– Между прочим, мы шпионы... Только ты, смотри, языком не трепли...
Мальчуган недоверчиво улыбнулся.
– Ну, да, скажете... – произнёс он, но в тот же день к нам явился пожилой хмурый мужчина. Несмотря на жару, на нём была выгоревшая телогрейка. Он чуть прихрамывал, опирался на палку. Мужчина стукнул своей палкой по антенне, хмыкнули громко спросил:
– Старшой где?
Ему показали палатку капитана.
– Здравия желаю. Откуда, простите, и зачем пожаловали?.. – донеслось из палатки.
После двух часов работы за станции садилась следующая смена.
Те, кто остался в лагерях, спрашивали намёками: «Как там у вас?» В ответ они получали пять точек. Можно было себе представить, как завистливо вздыхали, принимавшие эти пять точек. Ведь они означали: «Отлично». Ещё бы! Свободные от работы загорали, ловили с медвягинскимим мальчишками рыбу, купались до одури. Наконец-то наступила райская жизнь. И продлиться она должна была ровно неделю.
Капитан Фафакин с утра до вечера прятал от солнца в палатке своё тело, круглое и белоё, как фарфор. Чтобы не было душно, он подворачивал полы палатки. Лёгкий ветерок шелестел бумагами на его столе топорной работы. Сам капитан, лёжа на раскладушке в одних трусах, листал толстую, замусоленную книгу «Три мушкетёра». С книгой Фафакин не расставался. Во всяком случае, никому так и не удалось выпросить её почитать.
– Концов потом не найдёшь, – говорил он любителям чтения, не отрываясь от книги.
Зато всегда можно было подойти к палатке капитана, прилечь на траву и послушать. У Фафакина был бзик: читать вслух. Читал он громко, заразительно, так, словно сам был участником описываемых событий. В такие минуты он скорее походил на автора этой книги. Если верить воспоминаниям современников, то сам Дюма, сидя над рукописью, горячо и вслух переживал судьбы своих героев.
По вечерам капитан проверял принятые нами учебные радиограммы. Видимо, ещё не остыв от чтения, он распекал тех, у кого были ошибки, с грациозностью мушкетёра.
На третий день нашей беззаботной жизни мальчишки донесли: «сегодня в клубе кино». Никто не поинтересовался что за кино. Спросили только:
– А танцы?..
– Будут?
– Не-ет, услышали мы.
– Танцы в Шестовке бывают.
– Что за Шестовка?
– Деревня. От нас до неё семь километров.
– А у вас почему не бывают?
– Да нашим девкам танцевать не с кем.
– Парней у нас холостых всего Сенька Курочкин, Пашка Грязнов да Збруев Витька!
– Он уже почти женатый Витка-то! Чего его считать.
– Ясно сказал Первухин. – Плохи дела в деревне Медвягино.
– Передайте, кому следует, что придём сегодня в кино. Чтобы в Шестовку не уходили... Понятно?
– Понятно. Девкам, значит, передать, – солидно произнёс Серёжка Курочкин. Этот Серёжка в первый же вечер затеял остаться ночевать с нами в палатке. Своим приятелям он сказал: «Вы идите, а я тут останусь. Заночую по-походному». Мы уговаривали его сходить домой, отпроситься. Но Серёжка понимал, чем это может обернуться, и на уговоры не поддался. Мы поставили его на довольствие, он с нами поужинал и тут же, после ужина, пришла за ним мать. В руках у неё была хворостина. Только после этого мой тёзка навострился к дому быстрой побежкой, часто оглядываясь.
В течение оставшегося дня, свободные от работы топтались у палатки капитана. На этот раз приключения Д’Артаньяна никого не интересовали. К Фафакину обращались с жалобами на плохое прохождение, на атмосферные помехи. Про клуб, про кино – об этом говорили так, между прочим. Мол, не плохо бы заодно...
– По театрам соскучились,– прояснил капитан общую мысль.
– Какие театры?..
– Та-ак, кинишко посмотреть бы...
– Купаться, загорать, храпеть возле моей палатки такие развлечения вас уже не устраивают, да?
Насчёт храпа капитан явно загибал. Слушали его чтение всегда с большим интересом.
– Да и вам, товарищ капитан, не плохо бы развлечься, – дипломатично заметил кто-то.
В конце концов, Фафакин сдался. Собственно, с самого начала было ясно, что ничего против он не имеет. Просто сходу такие разрешения не даются.
Передать в лагерь ЩРМ, – распорядился капитан. – Объявить перерыв до первой утренней смены.
Костров подбежал к работавшему в это время на станции Саламатину, сдёрнул с него наушники.
– Ты что? Ошалел?! – рассердился Саламатин. Он даже вздрогнул от неожиданности.
– Лепи им туда ЩРМ и СК до утра! – крикнул Костров.
– В кино что ли? Идём?
– Ну, да!
Сержант Бударин построил всех перед палаткой капитана Фафкина. На правом фланге, тощий, как жердь, стоял Володя Хуманен – водитель нашей машины. В руках он держал ящик с аккордеоном. Многие и не предполагали, что у нас есть своя музыка, да ещё полный аккордеон. Хуманена готовы были нести на руках до самого клуба вместе с его тяжёлым инструментом.
Капитан Фафакин критически оглядел строй.
– Значит так, – сказал он, – в двадцать четыре ноль-ноль, чтобы все были здесь. Нет вопросов?
– Нет.
– Командуйте, Бударин, – сказал капитан и скрылся в палатке. С нами он не пошёл.
Кино в клубе уже началось. Мы нерешительно топтались у входа. С нашим появлением в зале зашушукались, стали оглядываться.
– Кого там черти носят?
– Да солдаты это. В гости пришли.
– Какие ещё солдаты?
– Да которые из лагерей к нам приехали. Ученье у них.
– А-а!..
– Ребята, вы чего там, как бедные родственники встали?
– Проходите, садитесь. В ногах правды нет.
– Тише вы, баламуты! Они и без вас сядут.
– Товарищи, может, танцы устроим? – Бударин решил сразу брать быка за рога.
– Ещё чего?! В чужой монастырь со своим уставом... – раздался сердитый голос из первых рядов.
– Пётр Терентьич, чего ты там?! Пускай молодёжь попляшет, а мы поглядим.
– А и, правда, Пётр Терентьич!
– Ещё напляшутся. Вот радость – ногами дрыгать...
В задних рядах раздался сдавленный девичий смех.
– Танцоры пришли...
Кое-кто из наших направился в темноту на этот смех.
Мы с Первухиным всё ещё стояли в дверях.
– Кино? На кой хрен нам это кино, – недовольно ворчал Витька. Неожиданно он толкнул меня локтём. – Пошли, Рудолин.
– Куда?
– Пошли выйдем. На вольный воздух...
– Зачем? Мы ведь оттуда только.
– Сейчас всё устроим...
Вышли.
– Пора это безобразие кончать, – решительно сказал Первухин.
– Какое безобразие?
– Да кино это!
– Да как же ты его кончишь?..
– Пошли, – Первухин двинулся к ближайшему дому. В окнах горел свет. – Подожди меня, – Витька стукнул в окно и вошёл в сени.
Вскоре он вернулся.
– Что это у тебя? – кивнул я на кулёк, который он держал обеими руками.
– Соль.
– Зачем?
– Сейчас узнаешь.
Мы вернулись к клубу. Первухин порыскал по двору, потом открыл дверь сарая. Там стучал движок киноустановки.
– Стой здесь. Смотри, чтобы нас не застукали. Я мигом, – сказал он и скрылся в сарае.
– Я остался у дверей.
– Ну, всё, – отряхивая руки, появился Витька. – Пошли быстрее кино смотреть, а то оно... скоро кончится.
Мы вошли в зал. Через несколько минут движок в сарае зачихал, изображение на экране задёргалось. Оно то исчезало, то появлялось. Наконец в зале стало темно и шумно.
Прибежал растерянный киномеханик. Он бросился в сарай, но уже откуда-то появились зажжённые керосиновые лампы, загремели расставляемые вдоль стен лавки. И вот уже Володя Хуманен, чуть склонив набок голову, пробежался пальцами по клавишам, и зазвучала музыка задорного фокстрота. Надо сказать, что Володя играл мастерски. По прошествии лет, мне теперь кажется, что это был очень одарённый музыкант.
Середина зала пуста. Девчонки забились в дальний угол. Иная, что посмелее нет-нет да глянет через плечо подружки в противоположный угол. Мол, когда же приглашать начнёте. А в том – в противоположном углу, не менее смущённо, всё ещё переминались с ноги на ногу бравые ребята. Они поправляли гимнастёрки, зачем-то хлопали себя по карманам, словно им предстояло во всём обмундировании нырнуть с высокого моста. Наконец нашёлся самый храбрый. Сержант Бударин, на негнущихся ногах, чересчур сурово глядя прямо перед собой, пересёк безлюдное пространство и направился в девичий угол. Девчонки перестали шушукаться, потупили глаза и испуганно замерли в томительном ожидании. Бударин не мог пригласить всех сразу. Он пригласил только одну. Лёгкий вздох не то облегчения, не то огорчения раздался в девичьем углу.
Бударина поддержали, и вскоре в середине зала было уже тесновато.
В мужском углу остался один Первухин. Это было на него не похоже. Сейчас он подпирал спиной высокую печку, сосредоточенный взгляд его бродил по потолку. Со стороны можно было подумать, что он устал или же, что ему чуждо такое легкомысленное занятие как танцы: что он их терпеть не может, что если бы это было прилично, он просто повернулся бы и ушёл. На самом же деле Первухин не умел танцевать. Весь он содрогался от мысли, что пригласить могут его самого. Но на Витькину робость так и не нашлось решительной девчонки.
Танцы кончились. Пошли провожать девчат. Яркая луна холодно следила за тем, чтобы никто не заблудился.
Утром ребята, которые встали пораньше сготовить завтрак, сказали:
– Доярки-то наши, во девки!
– Молока привезли. Смеются над нами. «Сони, – говорят, – мы уже коров подоили, а вы всё спите».
– Какое молоко?
– Где? – спрашиваем.
– Да вон фляга.
Мы кружкам черпали из запотевшего бидона. Молоко было парное, чуть пузырилось.
– Благодать-то, а, братцы?!.
– Ай да девки!
– До такого додумались!
– Умаслили. В гости-то к нам придут?
– Придут, – отвечали кашевары, – если хорошо встретим.
Саламатин долго рассматривал молоко в кружке.
– Вот, – задумчиво произнёс он, – гимнастёрки носим, сапоги стаптываем, для чего?
– Чтобы мирно паслись стада, – насмешливо отозвался Первухин.
– Помолчи уж трёкало...
– Я ничего. Твоё здоровье Саламатин. Ты верно сказал, – и Первухин поднял над головой кружку.