Стихи и проза | Цепи одной литые звенья |
|
6. Я окунул перо в чернила
Что за странная прихоть брать слово
и рассматривать долго на свет…
Творить – и значит
искушать
судьбу, мелодию
и слово…
Нет низких слов,
нет низменных созвучий,
Слова прекрасны все…
* * *
Пусть помыкают
мной покуда
палитры бабочек
на крыльях,
звон опрокинувшихся
ливней
о жесть
подставленной посуды;
пусть помыкают
мною где-то
в багрянце
утренних рассветов
чеканка
солнечной монеты,
но миг настанет
и узнаем,
тогда узнаем –
кто хозяин.
* * *
Клин клином вышибается:
и часто неуверенно
мой маятник мной
мается,
а я –
своим соперником…
У времени
в плену
порой его
клянут,
лелея мысль
одну:
оставить,
тем не менее,
хоть что-нибудь
во времени.
* * *
В семнадцать лет мы все – поэты
на шумном празднике весны
не чуем – так увлечены –
мелодий кем-то уж напетых.
И кто из нас не поостыл,
плывя в житейских передрягах
путем из Греции в Варяги,
не растерял душевный пыл?
Но тот, кто лирой дорожил
среди крушений как Камоэнс,
тот был возвышенно спокоен
и на закате своих сил;
тот жил, вкушая не однажды,
за лестью спрятанную месть –
расплата за искусство петь
в невольной памяти сограждан.
* * *
«Есть мир один –
то мир гармонии.
Будь верен ей.
А тормоза спусти
и не смотри назад –
там пыль тщеты –
все постороннее».
«Но как,
как с этим примериться?
Там – за спиной –
безмозглый бицепс
над чьей-то песней –
чьей-то птицей;
один – убил,
другой – украл,
украв,
взошел на пьедестал?!.»
* * *
Пока мы чувствуем в себе
высокий дух своих желаний
и видим смысл предначертаний
на хладном куполе небес;
пока уверенностью веет
от нас самих, от наших дел,
уже одно, что ты посмел –
пути не делает длиннее.
Пусть он не гладкая прямая –
глядишь, с концами занесло…
Не надо только этих слов
о том, что гнет нас и ломает…
НАД КНИГОЙ
Владимиру Эрлю
Я перелистываю книгу.
Хозяин ее
умер в прошлом году
и я его
никогда не знал.
В книге
некоторые мысли
подчеркнуты ногтем.
Я испытываю волнение,
перечитывая подчеркнутое,
и тихо оплакиваю
столь близкого мне
человека,
которого так
и не встретил.
* * *
Человек мечется по трамваю.
«Я проехал!
мне надо было выйти…»
«А куда вам надо?» –
спрашивают его.
«А-а, вон куда!
Так вам через одну», –
говорят люди.
И я говорю тоже самое
вместе с ними.
Только вдруг,
ни с того ни с сего,
горло мне перехватывает
бичева строки,
и я чувствую как мне
все труднее дышать.
Я выхожу скорее из трамвая
и направляюсь
в безлюдный переулок.
Сейчас мне тяжело
и я не хочу, чтобы это
кто-нибудь заметил, –
ведь мне никто не поможет,
кроме меня самого.
А на горле моем
уже ни одна петля.
Но я хочу жить –
я разрываю бичеву строк;
и когда слова этих строк
превращаются в пламя
полузабытого костра,
ничего общего не имеющего
с тем человеком
и с тем трамваем.
Я, наконец,
вдыхаю воздух
полной грудью.
* * *
Слова родятся из настроя,
Из уст взволнованной души…
Опять юродивый блажит
О том, что мир не так устроен…
Из-под дырявого тряпья
Орет – с него-то взятки гладки –
И мимо вони грязной пятки
Себя проносят второпях.
А он истошности наддав –
Вот рожа корчится рябая.
… И пятна крика проступают
Румянцем жгучего стыда
На лицах тех, что удалились
От шумных воплей дурака,
Который горечь изрекал
И тем оказывал им милость.
* * *
Печально это. Есть такие –
на картах ищут Лукоморье.
А Лукоморью мало горя
в дни ведро или проливные:
в лесах дремучих где-то там
кот на цепочке позлащенной
все поучает мир крещеный
досель неслыханным словам.
Но кое-кто тропу находит
в густой высокой мураве, –
фонарь, подъемля, муравей
ночами к дубу их приводит
внимать вещаниям кота,
не принимая их за бредни…
И то, что тронуло намедни
уж не забудут никогда.
* * *
Люди.
Всюду меня окружают люди:
их лица, движения, поступки.
Точнее – проявление их сути.
Боже, какое разнообразие!
Какие потрясающие противоречия
скрываются под этими шапками и пальто!..
Какое немыслимое число оттенков
имеет, например,
спектр человеческих желаний.
Даже отсутствие их
не допускает мысли
об абсолютном нуле…
И что за дьявольская жажда?
Чем объяснить
эту, трудно скрываемую жадность,
с которой я набрасываюсь
на невиданный доселе мною прищур глаз,
на странную манеру
касаться кончиком языка верхней губы
после каждой фразы;
на умение казаться лучше, чем ты есть,
которая едва проскальзывает
в жесте человека, дающего прикурить;
на удивление, неожиданно поселившееся
на угрюмом лице.
Пусть всего лишь секунду
хозяйничает оно
в тяжелых морщинах лица,
но как оно преображает их!
На прекрасное умение
вгонять ханжу в краску
всего лишь блестящей шпилькой
иронического замечания;
на чудо человеческого бескорыстия,
чурающегося огласки;
На………………………………
………………………………….
На все это я набрасываюсь
с аппетитом изголодавшегося.
Но, странно, – утоление не наступает.
И я опять еду куда-то, где,
мне кажется,
я наконец-то утолю голод.
Еду, чтобы снова убедиться
в тщетности своей попытки.
И иногда,
тихими вечерами,
когда удается забыть о своем голоде,
приходит желание
раздавить
созревшие гроздья воспоминаний.
Я пробую,
добытое мною вино,
и чувствую как оно горчит,
подобно виноградному,
когда его пьешь один…
* * *
Всеобщей грамотности дань
нес автор на алтарь искусства,
но от искусственности чувства
в буфете портилась тарань;
и разлагались тихо стены, –
стенала люстра с потолка, –
но слушали его пока
ему мурлыкалось со сцены.
И было жалко слов, чернил,
бумаги, траченной впустую…
Ого! Как рьяно в дудку дует,
а ведь собою не платил…
* * *
Как часто тянет
конъюнктурой
от всуе сказанного
слова
не каждодневного –
святого…
И, не дослушав,
злой и хмурый
уходишь от арапа
прочь;
уходишь в день,
уходишь в ночь,
чтоб боль в себе
перетолочь,
и где-то бросит
в жар тебя
от слов:
«Люблю отчизну я…»
* * *
Бессилье – в конце очевидном,
У сказочной были твоей
пускай до скончания дней –
не ясным останется свитком.
Пусть гонятся, как за Жар-птицей,
едва настигая ее;
пусть лезут в оконный проем,
когда среди ночи приснится;
и пусть не дает им покоя,
пускай устают от раздумий
и скорые и тугодумы –
что рвеньем своим они стоят?
Смешные, откуда им знать, –
серьезно играющим в прятки, –
такое, что ключик разгадки
бессмысленно просто искать.
ОЖИДАНИЯ
Один ожидает
министерского портфеля.
Пока он еще не у него,
но уже правое плечо
чуть ниже левого,
и сам он уже вкушает
всю прелесть
желанного отягощения.
…Или эта актриса.
Она ждет,
чтобы выйти на сцену
Офелией.
«Если б завтра
мне к рампе выйти Офелией,
в тот бы миг, я надеюсь,
забыла б,
как сегодня кто-то…»
…Кто-то зовет с того берега
и перевозчик поплыл на крик.
Но когда он подплыл, –
ни кого там не оказалось.
Перевозчик стал ждать:
ведь те, что кричали,
возможно, еще придут.
…Я иду по мокрому
осеннему тротуару.
Мои ботинки не всегда
обходят лужи.
С деревьев падают листья,
они падают тихо,
как умирают люди,
до последнего дня
крепко любившие жизнь.
…К носку моего ботинка
прилип один такой лист.
На фоне желтой старческой кожи
яснее видны
вздувшиеся вены прожилок.
Несколько капель,
тяжелых от холода
скатились
с посмертной маски листа
на рант моего ботинка.
…Я тоже ожидаю.
Я жду:
когда осенний лист,
прилипший к носку моего ботинка,
станет, по меньшей мере,
строкой стихотворения.
Но одно желание неминуемо
сменяется другим:
и я буду ждать,
когда осенний лист,
прилипший к носку моего ботинка,
по большей мере,
придет кому-нибудь на память.
* * *
О, улицы язык!
Живой и точный.
О, недвусмысленность
иных определений,
не блещущих обильем
измерений,
порой не знающих
законов многоточий;
Царишь на стадионе
и толкучке,
в вагоне общем,
в бане и в пивной;
и с нами, –
угловатый и хмельной, –
перебиваешься
с получки до получки.
Какой бессильною была б
ладонь страницы,
когда б его, –
внезапно устремясь, –
горячей крови
свежая струя,
в сосуды вен
не жаждала пролиться.