Стихи и проза | Цепи одной литые звенья |
|
У МОРЯ
На окраине
приморского городка,
отделяемый редкими
янтарными струнами
сосновых стволов
от моря,
разлегся мясокомбинат.
День и ночь
он пережевывает
коров и свиней,
вгоняя их в консервные банки,
каждая из которых,
не более коровьего копыта.
Но там им уже не тесно.
Да, но я не об этом…
Вокруг комбината –
забор.
На нем восседают
мудрые вороны.
Но что это за странные
вороны
среди ворон?
В их крыльях –
белые перья,
а у некоторых
красноватые лапы.
Да ведь это чайки!
И когда они взлетают,
их выдаёт оставшаяся,
правда, едва заметная,
лёгкость полёта.
Я повторяю:
едва заметная.
Ведь здесь вороны
берут себе в жены
чаек,
и рождающиеся
на заборе мясокомбината
чайки
с сизыми перьями
уже не имеют
ничего общего
с белыми воронами.
Скорее всего – это воронята,
на чьи крылья
случайно упал комок
морской пены.
А молодые чайки,
ещё не успевшие обзавестись
степенными,
лысеющими супругами,
подсаживаются к воронам,
о чём-то с ними
переговариваются,
и уже почти
понимают друг друга.
К воротам комбината
подъехал грузовик,
привезший грустное
коровье мычание.
Все птицы на заборе
деловито посматривают
в сторону грузовика,
нетерпеливо переступая
с ноги на ногу,
оживлённо потирая руки.
Они уже видят
лакомые куски
там
за решеткой
автомобильного кузова.
А совсем рядом –
за кипящей кормой корабля,
парят
ослепительно белые,
как вода из-под винтов,
голодные чайки.
Пронзённые
свистящими стрелами ветра,
они повисают в воздухе,
вытягивают
свои красные лапы,
и не оглядываются
на удаляющийся берег.
* * *
Считать погибшим не спешили,
но постепенно остывали
те знаки горя и печали, какие
лица их носили.
И жизнь движением своим
все чаще в круг свой вовлекала
и сопрягала по лекалу
утрату с небом голубым.
Но иногда она как прежде,
им не мешая, отходила
и тут вставала из могилы
на чудо слабая надежда.
ПИСЬМО ДРУГУ
Я достаю
чистый лист бумаги.
Я собираюсь писать
письмо –
письмо другу.
Какой это праздник!
Даже тогда,
когда тебе грустно, –
это всегда праздник.
И я пишу,
не дописывая слова,
пропуская буквы,
а запятые
превращаются
в палки,
вставляемые в колеса
моих мыслей.
Я пишу:
а вчера всю ночь
лил и лил дождь.
Вот чудак!
Ведь никто не сомневается
в том, что уже
осень…
Я пишу:
а вчера я купил
два кило картошки.
Я нес ее в авоське.
Вдруг несколько
картофелин
проскочили в ячейки
и запрыгали
по тротуару так похоже
на те же
осенние листья,
убегающие от ветра…
И ещё я буду
писать другу
о таких же пустяках
в то время,
как достаточно написать
всего лишь
несколько слов:
«…спасибо тебе
за то,
что ты есть…»
* * *
Подцепишь где-нибудь пустяшный,
и цедишь целый день сквозь зубы,
верней, толчешь, как воду в ступе,
мотив, услышанный однажды.
Мурлычешь – вроде чепуха:
на трын-траву-то надо силы,
а вот косые накосили,
не взявши на душу греха.
Так прилипает эта муть –
бубню о зайцах третий день я.
…Еще придет то настроенье,
когда и губ не разомкнуть.
* * *
Приятель мой, ты врешь напропалую –
в плену ты у фантазии своей,
но не тщетой житейских новостей
она тебя в уста твои целует.
О, как ты элегантен в Монте-Карло!..
Срываешь банк! Крупье как полотно,
миллионер с любовницей на дно
пошел искать жены своей кораллы.
А ты – в Милан. Пресыщенность Ла-Скалы,
и ты ведешь ораву босяков
послушать Джильи – шутка ль, босиком
их до тебя сюда не пропускали.
Потом Марсель. В портовом кабаке
находишь Даму Сердцу своего,
но честь и сердце – больше ничего –
к ногам ее, коль скоро налегке…
Приятель мой, я слушаю тебя.
И без вина с тобою будешь пьян.
Как сохранил ты хрупкий сей талант
в летах своих не видеть октября?..
CЕГОДНЯШНИЕ ПОДАРКИ
Вчера утром, как и позавчера,
я выглянул в окно
за которым, напротив
грохотала и грохотала
сетевязальная фабрика.
«Когда она заткнется –
все окрестные дома
обалдеют от грохота тишины», –
как всегда подумал я
про себя.
…Но сегодня утром,
сегодня утром
я услышал
грохот опускаемой якорной цепи,
словно пыльный
обшарпанный рудовоз
причаливал за моим окном.
Я знал,
что если сейчас выгляну в окно,
то увижу
сквозь ржавые пятна обшивки
его радость –
радость встречи с берегом,
глубоко скрытую
за деловитостью
грохочущей якорной цепи.
А в окнах фабрики я увижу
всё ту же колышущуюся
белую паутину сетей.
«Именно сейчас, – подумал я, –
вяжут ту сеть, которая поднимет
со дна
тяжелый сверкающий улов
из всех финских ножей
городских предместий
и портовых окраин.
…Я сбегаю по лестнице вниз.
Я иду по улице.
Навстречу мне две девочки-школьницы.
они громко смеются
и папки с учебниками
чуть ли не выскальзывают
из их рук.
Они смеются так,
словно вчера их спрашивали
по арифметике и сегодня,
конечно,
не вызовут к доске.
…Какой щедрый солнечный день!
Подарки его
не вмещаются в меня,
они уже надо мной,
как белая стайка ромашек
над глиняным горлом
кувшина.
* * *
Вино – работа
Солнца и Земли,
то тяжкий труд
и щедрость винодела!
Святое дело:
срезать гроздь
и тела
Тугого сок –
по бочкам –
веселись!
И злись, бушуя
в темени подвала.
…Но вот рука,
что терпень* поднимала,
стаканы по столу расставит
и устало
разрежет хлеб,
заметив как в упор
смеется алыми губами
помидор.
*Терпень – колода, в которой носят
виноград к давильной машине.
* * *
«Прощай…» – паршивое словечко, –
детеныш безотчетной лжи.
Сказал – теперь точи ножи,
посвистывай себе беспечно,
склонясь над кругом. За искрою
следи – точить не на себя.
А там – любя или губя –
поручишь времени – укроет.
Но вот нечаянным задатком
раздастся боль… и все сильней –
один из тех твоих ножей
просунет жало под лопатку.
* * *
Пустынен берег.
Море. Волны
губами сонно шевелят,
устав от бешенства
расплат,
от шуток с лодками
фривольных.
Довольно для компрессов
тины
им, замордованным,
на спины,
чтоб ночь казалась
длинно-длинной,
молящимся на звёзды
кротко
Горбами в небо,
мокрым лодкам.
* * *
«Старинный собутыльник!
Забудемся на час…»
А. Пушкин
Приезжай, дружище, в Выборг
на бутылку коньяка –
чахлый здесь, конечно, выбор,
но уважу старика,
там какого енерала
ну, к примеру, три звезды
нам с тобою для начала
разменять без суеты,
посмотреть в лицо друг друга,
хоть не трезво, Бог простит
алкогольного досуга
алкогольный аппетит.
Ты мне что-нибудь там скажешь,
я – отвечу что-нибудь,
замолчишь, закуришь – я же
буду в ту же дудку дуть,
ну, а то, что, мол, при встрече
разговоры так длинны,
пусть об этом – не перечь им –
балаболят болтуны.
* * *
Отпив глоток воспоминанья,
губами жадно припадешь
к источнику. По телу дрожь
пойдет. И ты уже стараньем
ее не сдержишь и взахлеб…
И капля подбородок смочит…
О, как живительным воочью
тебе покажется твой взлёт,
подъём к тому, что волновало
пред тем, как кануть в забытье,
чтоб мокрое лицо твое
в струю минувшего упало.
* * *
Обожествлять дано живому
и мыслящему существу
то ветр, срывающий листву,
то очертя летящих в омут
своих страстей. Потом, потом
тускнеют идолов черты…
Где зов влекущей красоты?
Где подступавший к горлу ком?
Не эфемерно ли величье?..
И вот взошла трава презренья.
О, проза этого прозренья!
О, признак жалкий безразличья!
* * *
Оглохшему все чудится: трубит
окрестный мир сумятицею звуков,
надсадным воем маленьких турбин
он загнан в тишину, как в темный угол.
Он напряжен и нет уже надежды,
ушел в себя, прислушался к себе.
Там – колокол души… молчит…
Так бей!
Рвани язык!
Пусть мир немой, как прежде,
ведь и тогда не сразу уступал
давящей тишиной на перепонки…
Но задыхался звук
и самый громкий,
когда Бетховен
брови поднимал.
* * *
Не утруждайся объясненьем,
ведь будут скользкими слова,
когда начнешь переливать…
подыскивая выраженья.
Лишь головою мне кивни.
Я все пойму и станет ясной
твоя невольная причастность
к тому, что гасятся огни
в твоем дому. И половицы
в последний раз мне проскрипят…
И тем позволишь за тебя
хотя бы в этом не стыдиться.