Стихи и проза | Занимательный бюрократизм |
|
Занимательный бюрократизм
или Сборник задушевных инструкций и головотяпских историй, пересыпанных фразами для служебного пользования времён 60-тых - 70-тых
(окончание)
КАК ОДАЛЖИВАТЬ ДЕНЬГИ
Искусство одалживания денег очень древнее. Оно гораздо древнее самих денег, и в далекие времена сводилось к одалживанию примитивных пирожков с мясом, предметов домашней утвари, некоторых каменных орудий труда, защиты и нападения.
Несмотря на многовековый опыт, человечество до сих пор так и не выработало кратенького свода правил, руководствуясь которыми, любой начинающий мог бы в конце концов овладеть искусством одалживания.
Итак.
У хорошо знакомых одалживать хлопотно. Их почему-то интересуют сроки возврата, а не Ваше здоровье и здоровье Вашей семьи. Потому запомните золотое правило: одалживать надо у малознакомых или у знакомых, которые со временем перешли в разряд малознакомых.
Предположим, Вы встретили друга детства, которого не видели лет пятнадцать. После обычных приветствий и вскрикиваний перейдите к делу. Сообщите, что Вы хотите подарить жене маленький спортивный самолётик к очередной годовщине одного из партсъездов, и что Вам немного не хватает. Глядя полузабытому другу в глаза, Вы без труда сможете определить ту сумму, расставшись с которой Ваш друг детства не откажется пожать на прощанье Вашу руку.
Бывшему партнёру по дворовой футбольной команде прозрачно намекните, что Вы уже восьмой замминистра шпало-пропиточной отрасли (в кого только не превращает нас время!). Одолжить 39 – 40 рублей заму министра – очень даже лестно. При этом Ваш бывший партнёр по команде сможет между прочим рассказывать другим о том, как плохо Вы когда-то играли в футбол. Так что при новой встрече такой рассказчик и сам попросит (во искупление мелкого поклёпа), чтобы у него взяли какой-нибудь четвертной.
У женщин одалживать не рекомендуем. Глядя им в глаза, можно определить всё что угодно, кроме разве суммы, которая устраивала бы их. Если и дадут, то дадут на бутылку кефира, а замучают сагой о превратностях семейной жизни на стоимость венгерского спального гарнитура «Ласло Папп».
Хорошо одалживать у тех, кто уезжает, улетает, уплывает. Особенно если известно, что они не намерены вернуться.
Без всяких околичностей одалживайте у малознакомых официантов, которые когда-либо Вас обсчитали. У продавцов, которые когда-либо Вас обвесили. Как правило, они охотно идут навстречу и даже при этом краснеют.
Все приведённые примеры, есть пассивный способ одалживания. Существует ещё и активный способ. Он заключается в следующем: подойдя к малознакомому человеку в шляпе или панаме, напомните ему, что он Вам должен определенную сумму. Подчеркните, что такая странная забывчивость не делает ему чести. Если Ваше увещевание не возымеет действия, а его увещевание – возымеет, то, возможно, придётся Вам самим одолжить определенную сумму этому человеку. Таким образом компенсируется неубедительность Вашего увещевания. То есть, вышеозначенный способ потому и называется активным, что связан с риском, с экстремом. Можно остаться не только без средств к существованию, но ещё и с помятой физиономией, а также с попорченным настроением.
И ещё: не одалживайте очень крупных сумм, дабы не решать каждый раз задачу: куда их деть?
Опыт по возвращению долгов к настоящему времени почти не накоплен, а накопленный – мало изучен. Это обстоятельство не позволяет предложить соответствующую инструкцию, нужда в которой очевидна.
КАК СОБАКУ К СЕНУ ПРИСТЕГНУЛИ
притча
Накосил животный мир сена. Целую скирду. На всю зиму хватить должно бы. Вот только кому охрану доверить?..
Думали-рядили и выбрали Козла. Уж очень он положительно-рассудительным слыл. И степенностью своего вида внушал полное доверие. Особенно, когда подбоченится или обопрётся на скульптуру какую... А сколько учёной важности в каждой курчавинке-завитушке аккуратной его бородки?!. А вытянутое интеллигентное лицо?!. А глаза?!. Посмотришь в это лицо, в эти глаза и в первую минуту окаменеешь от невольного уважения. А во вторую минуту так и захочется выучить таблицу умножения. Наизусть и всю...
Кроме высоких достоинств Козла было учтено и то, что ему тоже не чужды слабости смертных. То есть, что и он не прочь зимой сенца пошамать. Словом, и в его интересах было, чтобы общественного сена оставалось побольше и на подольше...
Козёл отказываться от предлагаемой службы не стал. Попросил только, чтобы ему саблю на бок нацепили.
– Зачем? – спросили его. – При таких рогах и ножика перочинного не надо.
Слова эти Козла малость покоробили. От чего лицо его чуток перекосило. Но он сдержался и отвечал с присущим достоинством:
– Рога у меня для приличия сана моего. А также для умственной деятельности тоже. Так что, милостивые господа, как видите, роговые украшения моей головы к охране никакого отношения иметь не могут...
– Может, обойдётесь все-таки без сабли? Всё-таки скирда у нас и пряслом обнесена...
– Настаиваю на сабле. Объясняю почему. Когда хотят понравиться, то одевают чёрт те что и с боку бантик. А когда хотят внушить смирение, то – саблю. Как же я смогу без сабли внушить смирение всякому, кто сначала позарится, а потом покусится на наше сено? Что же касается прясла пограничного, так такие вещи надёжными не бывают. Они имеют тенденцию под действием осадков и обстоятельств перепревать и валиться... Смотришь, а на месте прясла пограничного – давно одни опята произрастают...
Что тут возразишь.
Нацепили Козлу с боку саблю. Торжественно проводили на пост, сказали:
– Если что, помощь понадобится, звоните по красному телефону. А для связи с семьей и родственниками – зелёный.
– Благодарю за информацию, – сухо сказал Козёл.
Пошёл он в поле, забрался на скирду. Лежит-полёживает. Во все стороны света посматривает, на телефоны поглядывает, прилипчивую сладкую травинку пожёвывает.
Всякие научные думы на ум не шли, скука дрёма одолевать стали. Напялил наушники, врубил плейер. Послушал капустный краковяк в исполнении Валерия Леонтьева. Но ведь и от краковяка, если его не плясать, ноги изрядно затекают...
Раз-другой звякнул по зелёному домой узнать варятся ли там щи свежие, и кто ему из детей горшок с обедом доставит...
Несколько раз, гремя саблей, слезал со скирды. Ходил в соседнюю рощу размяться, рога почесать. Но веселее от этой почесухи не становилось.
Наконец звякнул родственнику жены. Мол, так и так... Занят важным государственным делом, охраняю общегосударственное достояние от посягательств... Приходи, мол, поможешь время коротать, а заодно поупражняемся в логике да риторике. А то тут от этой однообразной службы в мозгах уже роговые отвердения ощущаю.
Родственник жены не заставил себя ждать. Стали они упражняться.
Упражняются и, между делом, сладкое сенцо покусывают, в рассеянной сосредоточенности пожёвывают.
Наконец, как водится, когда одна из найденных истин начала двоиться, заспорили.
Охранник-сабленосец позвал на подмогу ещё трех родственников, для упрочения своих аргументов. Но спор только пуще разгорелся.
Родственник жены позвонил своим сотоварищам – бывшим однокашникам по высшим учебным заведениям. Мол, приходите не медля кое над чем покумекать...
Противная сторона тоже, разумеется, не дремала. Тоже давай нащёлкивать клавиши телефона.
В результате вокруг скирды собралось много народу, склонного к философским раздумьям и спорам в поисках истин различного достоинства.
Упражняются это они, упражняются, да вдруг как учинят кагал. Почище гусей на болоте в отлётную пору. Козлу то и дело приходилось со скирды слезать да саблей погромыхивать. Чтобы, значит, не шибко-то...
А родня вся эта дальняя и близкая, сотоварищи-однокашники – всей огромной кодлой ещё и сенцо сладкое пожёвывают. И это при том, что их отпрыски им в чугунках щишки из дома подтаскивают, да салфетки под бородами только успевают менять.
День они пожёвывают, другой, третий...
Весть о научных баталиях у скирды докатились до тех, кто в торжественной обстановке Козлу саблю на бок вешал.
Пришли они, видят: сена три охапки осталось...
Смотрят в лицо Козлу и глазам своим не верят: на лице его всё та же аристократическая бледность, а вот учености и солидности явно прибавилось.
Стали с него спрашивать. А он:
– Ничего не знаю. У скирды чуждых нам инородцев не было. Просто плохо и мало заготовили сена. И, потом, лежал я на скирде сверху. Вот со временем сено и умялось. Комплекция у меня, сами знаете... А что до родственников, сверстников и однокашников, то все они занимались исключительно научными аспектами тех или иных проблем. А каких именно – не важно, да и вам, простите, не понять...
На это одна овечка в простоте душевной тихо изрекла:
– Пустили козла в огород...
Кто – слова эти расслышал, а кто – мимо ушей пропустил. Пропущенные таким образом слова забродили по свету, пока не стали поговоркой. Так и бродят до сих пор в первозданном виде.
Пришлось сабленосца уволить.
Козёл почёл это за глубокое оскорбление. От благородного негодования он даже шваркнул о земь саблю.
Те, кто ему когда-то на бок холодное оружие вешали, были страшно смущены. Были готовы сквозь землю провалиться от стыда. Посмотрят на три охапки сена оставшиеся и думают: может, нам это кажется. Может, там целая скирда и надо только очки должные из футляров достать. Стали доставать. То с такими стеклами, то с этакими. То для дали, то для близи. Но сена не прибавлялось...
Стыдоба – стыдобою, а пришлось снова думать кого в охрану назначить.
Предложил кто-то Собаку.
– Да в ней же никакой серьёзности! Одна поджарость да беспородная вислоухость, – было мнение.
– И, потом, ей наше сено до фени. Она же его не трескает! – было другое мнение.
Сама же Собака, между тем, была не прочь послужить. Уж очень низким было социально-материальное положение её семьи. А в потребительской корзине – лишь пара костей, обглоданных ещё дедами. Так что она даже от сабли отказалась как от ненужного атрибута.
Но тут раздались голоса:
– Слышали, ей даже сабля не нужна!.. Она и пугать-то не собирается потенциальных посягателей на наше добро. А ведь холода нагрянут, сколько всяких бомжей на скирду станет зариться...
Как-то все забыли, что добра оставалось не густо.
– Зачем ей сабля, у неё же клыки?! – горячо продолжали другие голоса. – И лаяться она умеет. Она со всей родней перелаялась, так что её уже никто от службы не отвлечёт.
– Да, станет она лаяться из-за чужого сена!
– У Козла, вон, рога – не чета собачьим зубам, а он саблю запросил, помните?
– А, может, рискнем. Возьмём на службу с недельным испытательным сроком. Тем более, что тут и охранять уже почти нечего...
Словом, много было возражений против новой кандидатуры, но в конце концов пришли к консенсусу и проголосовали за Собаку.
Спросили её в последний раз: согласна ли она послужить общему делу.
– Согласна, – отвечает, – если кормить будете.
– Приступай к службе, - возвестило высокое собрание. А само про себя подумало: собаки народ выносливый, долго могут довольствоваться своей собачьей потребительской корзиной. Так что пока суд да дело, глядишь, испытательный срок кончится. А там уволим её, и с тем в дураках оставим... Вон ведь какая вислоухая. Видать оттого, что всю жизнь ей что-то да вешали. Так что ничего, посторожит собаченция. Тем более, что и сена почти не осталось...
Не по этой ли причине о сене все вскорости забыли? И про Собаку тоже...
Не успела стриженая девка косы заплесть, как подвалила зима. Поприсыпало белый свет холодной крупой. Морозы хрястнули. Да так, что всякий нос норовит в родном хвосте отогреться, хоть иной хвост не пушистее коровьего.
Вспомнили про сено. Вроде бы скирда целая стояла когда-то. Что-то там вроде оставалось... И охрана ведь была когда-то приставлена...
Ринулись туда.
Мать честная! А охранник-то на месте. Только отощал нещадно. А сенцо драгоценное тут же, под сторожем... Чуть снежком припорошено, но в целости – сохранности.
– Вот это служба! – искренне и горячо удивились те, кто когда-то Козлу саблю на бок вешали и Собаку благословили на гражданский подвиг.
– Здравствуй, милая!.. – налетели, исполненные неподдельных чувств. – Охранница ты наша распрекрасная! Верная ты наша сослуживица!
– А не зря мы её к сену-то пристегнули!
– Дай обнять тебя и расцеловать, нашу дорогую подругу безсабельницу!
– По такому случаю позволь нам клочок-другой нашего общего сенца! За твоё здоровье, за твоё великодушие! За беспримерный твой подвиг!..
– Кыш-ш! – рявкнула Собака. – Не приближаться, разорву!
– То есть, как это не приближаться?!.
– А так!
– То есть как?!. Это же мы тебя к сену-то пристегнули. Пришла пора отстегнуть...
- А ну, кыш-ш!.. Сначала меня накормите.
– Да полно тебе! Небось бегала по округе, куски сшибала...
– С вами посшибаешь. Сена-то кот наплакал. Отлучись на минуту-другую, живо кто-нибудь смолотил бы. А вы потом меня уволили бы без пенсионного содержания. И вообще, заявили бы, что сена вовсе не было. А так – вот оно. Так что сначала меня кормите!
«Э-ээ, да она оказывается не такая уж вислоухая», - подумали про Собаку оголодавшие.
Козёл, некогда саблей бряцавший, решил применить научный приём из высшей риторики. Простонародное дурачьё, по темноте своей, называет этот приём «заговариванием зубов».
– А что же мэ-э-э ты, голубушка служивая, по телефонам-то нам мэ-э-э не звонила? – спросил он.
– Не звонила?!. – затряслась в справедливом гневе Собака. – Вот трубку всю изгрызла! А ведь не кость сахарная, пластмасса вонючая!..
– Тэ-эк. Покажи-ка, голубушка, как ты номер набирала?
– А ну, кыш-ш! Назад!..
Пришлось Козлу попятиться.
– В конце концов могла бы научиться сено есть. Всё-таки пища. – Козёл ещё раз применил приём из высшей риторики.
– Пробовала, да в глотку не лезет ваше сено!
– Уважаемый Козёл, о чём вы говорите?!. Каково-то было бы нам, если бы она научилась... Благодарите Создателя, что у неё в голове одна извилина и та – с одним изгибом, как у кочерги, –тихо заметил кто-то.
– Вот именно! – поддержали негромкое замечание.
– Слушай, мешок пыльный, – скрипуче и надменно промолвил Козёл, – дай нам хоть по клочку ущипнуть. Мы слегка перекусим, мозговые наши способности придут в норму, и тогда мы займёмся твоими проблемами. Кстати, у меня есть идея обучить тебя питаться сосновой корой. Коры этой в наших краях навалом, а вот обучить тебя будет не просто. Но я берусь...
- А ну, кыш-ш! – ответила Собака. – Знаю я вас! Сено долопаете, а тогда чихали вы на мои проблемы!
Озадачился животный народ. Стоит вокруг скирды, с ноги на ногу переминается. От холода да пустоты в желудке зубами клацает. Как быть – никто не знает. Одно видят: Собака с голодухи тоже не в себе, бросается как ошалелая. И никакие приёмы из высшей риторики её не берут. Только и слышно: «Кыш!» Прямо зациклилась.
А зима завернула на морозы да на промозглый ветер. Не на шутку разрезвилась. До печенок достает.
Стали звери по одному околевать. Кто послабее – тот в первую очередь.
В конце концов осталась одна Собака. Зарылась она в сено и думает: «Нет, дудки! Не проведёте!.. Ишь, разлеглись, будто в обморок попадали. Думаете, мол, собака – так в голове с извилинами не густо... Нет, не объегорите!»
Так и лежит она до сих пор. Все там же. Жива одной мыслью: «Какой там помереть, не задремать бы... Задремлешь, саранчой налетят. И травинки не оставят. Всё сметут, все смолотят. А меня покормить – и не вспомнят...»
СВЯТАЯ ПРОСТОТА, или В ПОИСКАХ ИСТИНЫ
Блохи закусывали собакой.
– До чего надоело, сказала одна другой, – на завтрак – собака, на обед – собака, на ужин – тоже собака. Умереть можно от такого однообразия. Интересно, чем она сама-то питается?
– Кто? – спросила блоха, которая была настолько погружена в кормёжку, что не расслышала вопроса.
– Я спрашиваю: чем питается наша собака?
– А-а... Вчера она имела остатки супа. Сегодня – пару костей. Словом перепадает ей с хозяйского стола. Да она и сама кое-что находит.
– Вот-вот!.. Так я и знала. Живётся ей куда сытнее, чем нам. Я уж не говорю о разнообразии меню.
– Вы думаете?
– А вы присмотритесь!..
– Странно. Тогда чем объяснить то, что она съела мою первую любовь, друга далекой юности. Уж верно не от приличной жизни...
СТАРАЯ СКАЗКА О ЧИНОВНИКЕ И РЫБКЕ
Жил-служил в одном важном учреждении некто Михал Михалыч. Он служил, как и большинство в учреждении, чиновником. Вообще-то это раньше были чиновники, во времена Салтыкова-Щедрина. Теперь их называют служащими, а слово «чиновник» их почему-то огорчает. Хотя разницы никакой, и на наш взгляд ничего обидного в этом слове нет, если оно отражает истину.
Надо сказать, что с годами Михал Михалыч стал служащим не последней руки.
Однажды нашего героя вызвали высоко на верх и сказали:
– Служили вы не нарушая инструкций и распорядка, а также субординации. Служили как положено служащему. Покорно благодарим за это, но теперь мы в ваших служебных услугах не нуждаемся.
– Почему так? – спросил Михал Михалыч.
– Потому что такая теперь жизнь пошла. Иная, чем прежде. Так что извольте получить в кассе пособие по воспомоществованию.
Михал Михалыч подумал-подумал, ничего не понял, но потянул со стола свой портфель с важными деловыми бумагами. Ему говорят:
– А портфельчик оставьте.
– Портфель мой, личный, – отвечает. Мне его сотрудники с прежнего места службы к круглой дате подарили. Вот и номограмма: «Дорогому незабвенному Михал Михалычу...»
– Да, – говорят ему, – видим, портфель ваш, личный. Тогда оставьте бумаги. Они казённые, очень важные, сами понимаете.
Михал Михалыч понимал. Но уж очень не хотелось ему расставаться с казёнными бумагами. И не потому, что они были такие важные. А потому, что когда Михал Михалыч нёс портфель, да ещё с этими бумагами, он чувствовал себя Человеком. Он давно знал, что чувствовать себя таким человеком дано не каждому. И что жизнь у такого человека совсем не такая, как у какого-нибудь бомжа или ханурика от пивного ларька.
Странно, что когда Михал Михалыч остался без бумаг, но со своим портфелем, он сразу же почувствовал себя ну, не тем хануриком, а существом, которое спихнули с лестницы в низ, в темноту, образно говоря, подвала. Спихнули с лестницы не простой, а социальной. И, конечно, вышел он из высокого кабинета не очень-то размахивая портфелем, но очень огорченный. Не столько тем, что его спихнули с лестницы, сколько тем, что вышел он с пустым портфелем. Почему? Будь у него в портфеле важные бумаги, он бы прямиком пошел бы в соседнее высокое учреждение и, глядишь, был бы принят в чиновники средней руки с окладом, согласно штатного расписания. И жизнь бы продолжилась без дурацких катаклизмов.
Ноги привели его к окошечку расчётной кассы, а потом вывели на улицу.
Михал Михалыч шёл по тротуару, рассеянно размахивая пустым портфелем, раздумывая над тем как и что он скажет жене. Новость эта могла не просто её огорошить, а сбить с катушек. Поэтому Михал Михалыч не спешил.
Шёл он, шёл и вышел к близлежащему морю. Уже смеркалось. Море только чуть бормотало, на что-то жалуясь. Кой-какие вечерние звездочки вздрагивали на горизонте.
Михал Михалыч было по рассеянности присел на камешек, но тут же вскочил, вспомнив, что от камешков бывают радикулиты. Ему бы на портфель сесть. Но вспомнилась номограмма от незабвенных сослуживцев – можно было погнуть, поцарапать. А главное, он забыл, что в портфеле уже не было важных бумаг и, собственно, мять-то нечего. Словом, сел он на древесный обрубок, выкинутый прибоем, хоть и пропитанный нефтью, но обветрившийся настолько, что чиновнику с любым задом можно было посидеть толику времени, ничем не рискуя.
Сел Михал Михалыч. Положил на колени портфель, на портфель – локти в нарукавниках заматеревшего служащего и посмотрел в беспробудную даль. Море показалось Михал Михалычу скучным, не интересным и даже лишним по причине своего неумолчного ворчания. Тем не менее Михал Михалыч как-то машинально открыл рот и:
– Рыбка, рыбка! Золотая ли, серебряная выплыви-ка поближе для важного делового разговора.
Присмотрелся, прислушался Михал Михалыч, никто не выплывает, не откликается.
– Зря ты, рыбка, чванишься, – спокойно продолжал Михал Михалыч. – Я вот тоже – не какой-нибудь учрежденческий курьер или ответственный за чёрную кассу взаимопомощи. Я, милая, служащий промежуточного звена средней руки. С собственным чувством ответственности перед вышестоящими...
Не успел Михал Михалыч договорить это, как выплыла к нему рыбка. Ни златом, ни серебром не сверкала она: одежонка на ней – цвета хаки. Была она чуть больше номограммы на портфеле Михал Михалыча. И тощая, как вилка в учрежденческой столовой.
– Ну что тебе, Михал Михалыч? – устало, слабым голосом простонала рыбка.
Михал Михалыч недоверчиво покосился на рыбку. Подумал было, что это ему подсунули такую недоброжелатели из учреждения, из которого его только что выпихнули. Но потом вспомнил, что так скоро у них не реагируют. Пока нужные бумаги заготовят, пока отошлют куда надо (если не перепутают), пока дождутся ответов, пока подготовят ответы на ответы...
Михал Михалыч успокоился и разговорился с рыбкой. Всё ей выложил, всё рассказал. А главная у него просьба была: чтобы в портфеле появились важные бумаги и инструкции. Сам он их выдумывать не очень-то горазд. А вот подать их на верх или спустить в низ – тут он специалист. Не всякий чиновник сравняется с ним в этом деле.
Подумала, подумала чудная рыбка, зашепелявила, загундосила по причине тяжкого недомогания:
– Эх, Михал Михалыч. Отчего ж и не услужить тебе. Дело возможное. Но и у меня есть кой-какие условия.
– Какие же? Если в письменном виде, то номер входящий поставлю, дату, печати, где надо, и ход дам пренепременно. Впрочем, печатей у меня уже нет. Поставишь сама в водно-морской канцелярии.
– Что ж, – старчески и болезненно вздохнула рыбка. – Будет в твоём портфеле лежать и такая бумага.
– Вот и договорились.
– Хоть бы спросил в чем просьба.
– А что спрашивать, в бумаге будет указано.
– Не в бумаге дело, а в просьбе.
– Бумага важнее, ну да тебе рыбьими мозгами не понять это. Ладно, освети просьбу свою. Покуда устно.
– А просьба такая. Пока вы там в учреждениях с бумажками кувыркаетесь, моря совсем запоганились. Совсем дышать нечем стало даже планктону. Так вот, обещай мне пробить это дело с очисткой морей.
– Я для такого дела человек маленький. Но всё же попробую передать твою бумагу куда повыше. Оттуда спустят решение.
– Решение… – вздохнула рыбка. – Ладно. А пока я у тебя поживу, здесь мне совсем невмоготу.
«Вот бабья причуда», - недовольно подумал Михал Михалыч, а вслух сказал:
– То есть как у меня?
– Так. У тебя дома, в ванной.
– А жена что на это скажет?
– Жена… Ладно, ступай к ней. А я уплываю.
– Да постой ты. Вот заспешила… Как же я тебя до дому донесу?
– Очень просто. Там у тебя в портфеле полиэтиленовый мешочек есть. Тебе в него жена каждый раз пару яблок кладёт, когда ты утром на работу собираешься.
– Ну.
– Вот в нём. Я уж как-нибудь потерплю до твоего дома. Только воды морской поменьше прихватывай. Она давно уже не морская, а чёрт знает какая.
Запрыгнула рыбка в мешочек, понёс ее Михал Михалыч домой. В одной руке – мешочек, в другой – портфель. Вскоре он почувствовал, что портфель стал прежним: располнел от важных бумаг. Тут он ощутил в себе полное присутствие духа.
Принёс Михал Михалыч чудную рыбку домой. Рассказал всё как есть жене. Та сначала испугалась, потом обрадовалась, а потом снова испугалась. Теперь уж от одного вида чудной рыбки. Словом, испытала целую гамму чувств.
Выпустили они рыбку в ванну.
– А кошка её не сожрёт? – спросил Михал Михалыч.
– Она у нас от судака морду воротит, а тут, прости Господи, такая страхолюдина. Глянь только на неё.
Михал Михалыч взглянул, но как-то ничего особенного не увидел, так как мысли его были заняты завтрашним днем.
Утром, как ни в чём не бывало, пошёл он со своим верным портфелем на службу. Правда, не в то учреждение, где его так опустили, а в другое. Причём оно было ближе к дому и не менее солидным. И лишь переступил порог этого учреждения, как ему сказали:
– Михал Михалыч, срочно занесите главному управляющему документ с входящим № 0001708101936. Главный вас ждёт.
– Есть! – бодро, по-военному ответил Михал Михалыч, направляясь к скоростному лифту. Предстояло подняться на верх…
Вскоре Михал Михалыч совсем забыл про тот досадный случай, когда его спихнули с социальной лестницы. Служба как бы и не прерывалась. Снова плыл он по реке размеренной жизни: дом, служба, дом, мелкие хождения по мелким бытовым, но приятным пустякам. Михал Михалыч даже про чудесную рыбку забыл, хотя видел её каждый день. Вернее каждое утро и каждый вечер: когда брился перед службой и когда чистил зубы перед сном. Он смотрел на рыбку, слушал как она на что-то жалуется, но при этом в упор не видел её и не слышал. Потому что всецело был предан службе и не мог себе позволить отвлечься на что-то постороннее.
Вполне возможно, что Михал Михалыч так и не вспомнил бы про рыбку, но тут жена стала ворчать. По той причине, что как мыться, так надо рыбку отсаживать в кастрюльку. Добро бы просто отсаживать. А то ведь после неё и ванну и кастрюльку с трудом удавалось отмыть. К тому же её и кормить надо. Хоть крошками со стола, но всё же. А ведь такая непростая рыбка могла бы питаться и святым духом. Словом жене это всё надоело и она стала изредка включать пилораму, подступая к мужу с распиловкой. Под действием жениной распиловки Михал Михалыч в один прекрасный день всмотрелся в рыбку и вслушался в её сетования. А рыбка спрашивала:
– Как там обстоят дела с морями?
Когда до Михал Михалыча дошёл вопрос, он ответил:
– Пока никак. Исходящая бумага от тебя ещё не получена.
– Как так не получена? – удивилась рыбка. – Да это бумага была у тебя в портфеле, ещё когда мы встретились впервые.
– Разве, – не удивился Михал Михалыч.
– Да ты поройся в своем портфеле!
– Странно, странно, – сказал Михал Михалыч и полез в свой портфель.
– Нашёл?
– Кажется нашёл.
– Так в чем дело? – сердито спросила рыбка.
– В том, что вышестоящее руководство ещё не потребовало этой бумаги.
– Да как же оно потребует, если не знает о её существовании. Если ты её до сих пор не удосужился положить руководству на стол? – возмутилась рыбка.
– Верно, верно, – рассеянно сказал Михал Михалыч, внимательно просматривая бумагу: все ли печати, все ли подписи. К его огорчению бумага была в порядке. – Но это, – сказал он, – будет большим дисциплинарным нарушением с моей стороны. Прямо и не знаю, что с твоей бумагой делать?
– Что делать… Дать бумаге ход! – сказала рыбка.
– Кого ты учишь? Был бы я мало-мальским начальником, а не служащим средней руки. Это там – на верху дают ход бумагам. А мы только предъявляем по требованию.
– Эх, Михал Михалыч… А ведь как обещал. Я-то твою просьбу уважила.
Нашему бы герою ударить бы себя в грудь кулаком. Забросать бы рыбку извинениями, но увы… Он искренне забыл каким образом и почему у него в квартире поселилась рыбка. И хотя рыбка напомнила подробности их знакомства, он так и не мог вспомнить. Но тут жена Михал Михалыча. Она ни о чём не напоминала, а только включала пилораму в том смысле, что надо с этой рыбёшкой что-то делать. И Михал Михалыч наконец решился: выложил вышестоящему начальству рыбкину бумагу.
Вышестоящее долго вертело бумагу, не понимая что к чему, так как этот документ от Михал Михалыча оно не востребовало. Пока оно вертело, Михал Михалыч робко умалял вышестоящее дать документу ход. Вышестоящее снисходительно пошло на это то ли из уважения к рачительной службе Михал Михалыча, то ли из своего благодушного настроения на ту минуту.
Прошло время и Михал Михалыч получил спущенную с верху исходящую по рыбкиному делу. Из документа следовало, что даны необходимые указания в кратчайшие сроки по очистке рыбкиных морей.
Михал Михалыч отнёс эту исходящую (копию) домой и вручил ее рыбке. Сказав при этом, чтобы она оформила бумагу у себя как входящую, по всем правилам ведения дел.
Пробежала рыбка бумагу глазами, спрашивает:
– А когда закончатся кратчайшие сроки? Мне бы к себе пора. Да и стесняю я вас. Жена твоя вон как недовольна.
– Кратчайшие сроки истекают в кратчайшее время, – ответил Михал Михалыч, вздохнув. – А тебе и впрямь пора восвояси.
Михал Михалыч ждал когда придёт бумага с верху о том, что кратчайшие сроки истекли. Но документ что-то запаздывал, а жена пилила и пилила.
Пришла наконец и эта бумага. К тому времени Михал Михалыч был почти перепилен. Поэтому один вид бумаги привёл его в административный восторг. Разумеется, жена отключила свою пилораму и разделила радость мужа. Лишь рыбка оставалась безучастной к семейной радости.
После ужина Михал Михалыч пересадил рыбку в полиэтиленовый мешок с водой и понёс к морю.
– А море действительно пригодно теперь для моего проживания? – в который раз спросила рыбка у Михал Михалыча.
– Да вот же удостоверяющие бумаги! – возмутился Михал Михалыч. – Как можно, имея их, ещё сомневаться?
– Ой, Михал Михалыч… Я, конечно, верю твоим бумагам, только не в них мне плавать, а в море.
– Без должной бумаги не то что плавать, а и дышать не будешь.
С этими словами Михал Михалыч выпустил аккуратно рыбку в море и вручил ей гарантийные входящие, чтобы она потом оформила их у себя в морской канцелярии должным образом.
Михал Михалыч помахал рыбке на прощание и пошёл домой с глубоким чувством удовлетворения.
Шло время. Жизнь Михал Михалыча катилась по бесповоротной колее ведомственных установок.
Но однажды его вызвали на верх очень высоко и сказали:
– Служили вы не нарушая инструкций и распорядка, а также субординации. Служили как подобает служащему, но…
Словом, пошёл домой он с пустым портфелем, изрядно огорчённый. Всякий чиновник знает как тяжело идти домой с легким портфелем. Потому что означает это всегда одно и то же: служащего столкнули с уже известной лестницы.
Не удивительно, что ноги привели Михал Михалыча к известному морю. Это указание ногам было дано подсознанием обиженного служащего. Там, в подсознании Михал Михалыча, хранилось кроме прочего и это: пустой полиэтиленовый мешочек под рыбу лежит у тебя в портфеле.
На дворе была осень.
Смеркалось, накрапывал дождь.
Михал Михалыч стоял под зонтом. Усталое тело требовало сидячего покоя. Он устроился на что-то мягкое, подстелив под ягодицы полиэтиленовый мешочек. Мягким оказался поролон от автомобильного сидения, выброшенный прибоем.
Стал кликать Михал Михалыч рыбку. Сначала в умаляющем тоне и голосом незаслуженно обиженного.
Ветер над волнами крепчал. Крепчал и голос Михал Михалыча. Тон его выкликов становился всё требовательнее, пока не дошёл до приказного.
Голос садился, а рыбка все не появлялась.
Под утро понял Михал Михалыч, что никто к нему не выплывет. Была мысль самому прыгнуть в море. Но тут же эта мысль была отброшена по причине своей вздорности. Попробуй, разыщи рыбку в таком скопище воды. Только простынешь напрасно. Да и номограмма от раскисшего портфеля отлететь может. А в случае утонутия и сам портфель не понадобится.
Что-то шевельнулось в воде у его ног. Охрипший Михал Михалыч было встрепенулся. Преждевременно. Оказалось, что это была старая рваная галоша времён Очакова и покоренья Крыма. Михал Михалыч с досадой швырнул галошу подальше в морские волны. Невольно поднёс к носу мозолистые от бумаг пальцы и понюхал. Пальцы пахли мазутом. Михал Михалыч брезгливо поморщился.
Михал Михалыч был не столько раздосадован, сколько сердит на рыбкину неблагодарность. Все-таки поили, кормили, в тепле и чистоте держали.
Пребывая в такой мелонхолии, он побрёл домой.
Жена была огорчена столь долгим отсутствием мужа. Своё огорчение она выложила в повышенном тоне тут же на пороге. Разумеется ничего этакого о муже у неё в голове не было. Что-нибудь такое: «Шерше ля фам»? Что вы? Ни-ни-ни! Причина была одна: столь долгое отсутствие само по себе, то есть нарушение распорядка жизни семейного служащего.
С порога продрогший Михал Михалыч был препровождён в теперь уже в не захламленную ванную.
Отогреваясь, приходя в себя, Михал Михалыч поведал жене о чёрной неблагодарности белого света. Имелось в виду неблагодарность вышестоящего руководства и рыбки. Больше всего сетований ронялись на голову рыбки. «Совсем заелась, негодная», - ворчал Михал Михалыч.
Огорчений жене прибавилось и изрядно. Тем не менее, она пришла в себя и посоветовала супругу не падать духом, не терять надежды. Она намекнула на то, что море никуда не денется, к нему, мол, можно придти ещё раз. А рыбка ведь могла и приболеть, и слегка оглохнуть от громких волн. С непривычки.
Михал Михалыч согласился с женой. Выдал ей ежедневно-премиальный поцелуй за совет и отправился отдыхать.
Когда он открыл глаза, то увидел на тумбочке у кровати официальную бумагу. Как потом объяснила жена, её доставил курьер с последнего места службы Михал Михалыча. Убедившись, что печати и подписи документа в порядке, он углубился в суть бумаги. Бумага гласила, что истечение кратчайших сроков, указанных в исходящей за № 002091964561978 переносятся на более поздние, но кратчайшие сроки».
Не сразу сообразил Михал Михалыч, что совершил непоправимую ошибку. Непростительно опрометчивую для него – для служащего средней руки. А ошибка была в том, что он не дождался этой исходящей. Впервые за свою чиновничью жизнь Михал Михалыч так оплошал. Думать же, что это ему подложили свинью вышестоящие после того, как спихнули с лестницы, было бы неверным. Он хорошо знал, что как только он потянул со стола свой портфель, все вышестоящие и нижестоящие учреждения напрочь забыли о том, что есть на свете такой Михал Михалыч.
Но нет худа без добра. Михал Михалыч понял, что не всё ещё потеряно. Что стоит только хотя бы издали показать рыбке эту бумагу, как жизнь его благополучно покатится по бесповоротной колее ведомственных инструкций и установок.
После ужина Михал Михалыч пошёл к морю. При нем был его портфель. Шёл он уверенно, потому что портфель был не пустой. В нём лежала казённая бумага. С печатями, где надо, и с подписями, где надо.
«Уж теперь-то ты ко мне выплывешь…» – подумал Михал Михалыч, рассеянно оглядывая захламлённый берег, подыскивая не очень-то грязный предмет, на который можно было бы присесть.