Стихи и проза | Чертополох |
|
повесть
(продолжение)
7
C танцевальным кружком я решил покончить. Забыть, выбросить из головы. Когда чепуху выбросишь из головы, сразу, говорят, лучше дышится и видится, хорошо слышится и спится. Правда, сон у меня пока стариковский – долго не могу заснуть. Чтобы наладить это дело, стал регулярно повторять про себя: «Я спокоен, бодр и весел». Как-то по телевизору посоветовали. Кажется, начало помогать.
Спокойно, бодро и весело прихожу в школу. Спокойно, бодро и весело сижу на уроках. Иногда слышу: «Чащухин, Чащу-ухин!.. Вернись из галактики на землю. Ты где витаешь?..» «На уроке», – отвечаю не сразу, но спокойно, бодро и весело. «А на каком?..» – слышу далёкий вкрадчивый голос. Вот тут-то и происходит срыв: не нахожу слов для правильного ответа. Короче, тренироваться надо ещё и ещё. А пока я спокойно, бодро и весело получаю длинношеих «лебедей» и замечания сыпятся на меня осенним листопадом. Бойцов спорит из-за меня с учителями. Несёт околесицу насчёт моего самочувствия. Всё добивается, чтобы мне перековали одного-другого «лебедя» на смирную лошадку «тройку». Но что значит одна такая несчастная лошадка, когда «лебеди» летят ко мне стаями?
Домой после школы добираюсь часа за два, в одиночку. Но спокойно, бодро и весело.
Спокойно, бодро и весело сажусь за уроки. Раскладываю учебники, тетрадки. Над раскрытой тетрадью спокойно, бодро и весело сижу часа три, рассеянно пережёвывая солёный сухарик. Надо бы написать сначала число, но что-то не попадается на глаза эта... длинненькая, тоненькая, которой пишут... Вместо неё попадается паяльник. И обязательно включённый. Куда я его уже только не прятал. Но он каждый раз оказывается на столе.
Как-то не сразу замечаю Антонину Васильевну. «Откуда она взялась?.. Ах, да! – вошла в двери», – соображаю со скрипом. Теперь ясно: Антонине Васильевне на работу сегодня в ночь. И уж точно – весь день возилась на танкодроме. Напекла всякой всячины.
– Ромк, жуй, не стесняйся, – она ставит на стол тарелку с горячими пирожками. Пирожки, понятно, с капустой. – Жуй, пока трамваи ходють, – говорит она как всегда и добавляет: – Наконец-то ты за ум взялся, на учёбу налёг. Мамке-то радость.
Я молчу. Снова спокойно, бодро и весело смотрю в тетрадь.
– Ромк, я пошла. Не буду мешать. Радио-то выключить? Вон оно как орёт у вас с утра до ночи.
– Спасибо, я постою.
– Чего-чего?.. – Антонина Васильевна зачем-то машет у меня перед носом влажной пухлой рукой. – Ромк, ты не шибко-то листай учебники, слышь? А то долистаешься... – и она исчезает.
То ли удалилась опять на танкодром, то ли отдохнуть перед ночной.
Я беру в правую руку пирожок с капустой. «13 февраля», – спокойно, бодро и весело пишу в тетрадке. Пишу пирожком...
8
Да-а, тренироваться мне ещё и тренироваться. Пока что не обходится без малых и больших срывов.
Так, в воскресенье я оказался на очередном занятии танцевального кружка. Случившееся можно объяснить только одним: срывом. Да ещё каким...
Вхожу в зал. Знакомый шум и гам. Дедушки, бабушки, дальние и ближние родственники заталкивают в рукава курток и пальто шапки, шарфики. Долбит Светлана Дормидонтовна: «Пользуйтесь услугами гардероба». Напрасно долбит.
Суетясь, дедушки и бабушки то и дело хватаются за свои сумки. Потому что танцоры пока что носятся по залу как угорелые, и очень просто могут опрокинуть сумку вместе с дедушкой или бабушкой.
Но самое спокойное, бодрое и весёлое было то, что никто не обратил на меня внимания. Сразу стало легче дышаться и видеться. А я-то думал: встанут в дверях, потребуют пропуск танцора. Или же возьмут за руки – за ноги, раскачают и забросят в какой-нибудь другой Дом культуры. В аквариум к аквариумистам. Надо же так плохо подумать о людях. Вот что значит срыв...
Сажусь на скамейку. Снимаю ботинки, надеваю тапочки. Чувствую: дует в спину. «Да-а, – думаю, – всё то же...»
Для начала прошёлся по залу. Собрал валявшиеся куртки, шапки (не все же кружковцы приходят с родственниками), сложил аккуратно на скамейки.
Подлетел Бойцов.
– Ромка, здорово!
– Ступай себе мимо...
– Ты чего?.. Я, понимаешь, за него костьми ложусь...
– Поздно спохватился свои кости укладывать.
– Думаешь, я не догадываюсь зачем ты сюда ходишь?.. – сказал вдруг он.
В глазах у меня потемнело. Руки до боли сжались в кулаки.
Я посмотрел по сторонам.
– Ещё раз услышу – отделаю... – я едва сдержался.
– Да ладно тебе...
– Смотри, Бойцов. Ты меня знаешь...
И я пошёл на своё место. Сел. Заглянул в сумку: нет, вроде, ничего не забыл.
Подбежала Кубышкина.
– Здравствуй!
– Привет.
– Хочешь, я со Светланой Дормидонтовной поговорю. У меня уже ноги совсем не болят...
– Спасибо, – говорю, – я постою.
Она захлопала глазами. Надула губы, повернулась, медленно пошла. А я ругал себя последними словами, что ни за что, ни про что обидел человека. А ведь не хотел. Уж так получилось. Я окликнул её, хотел извиниться, но она не обернулась.
Появился Борис Николаевич. Громко поздоровался.
Светлана Дормидонтовна хлопнула несколько раз в ладоши.
Все стали парами.
– Внимание! Прошу внимания!.. Повторим «змейку», фиксируя поворот в четверть. Напоминаю: с места «тарам – пам – пам – тарам» трёхшаговый проход с переступом. Вспомнили?.. И-и – начали!
Борис Николаевич ударил по клавишам.
Ребята зашаркали под плавную музыку по кругу. И хоть я не смотрел в их сторону, я знал: она здесь...
Но надо же было куда-то смотреть? Я повернулся к окну. Достал из сумки нож, шпон, ножницы, тонкую медную проволоку, клей «Момент». Занялся трещиной.
Работать было неловко: пальцы ещё дрожали, ломило шею оттого, что хотелось повернуть голову, я старался этого не делать. Но потом всё прошло.
Чтобы не так был заметен ремонт, наложил узкий бандаж из прозрачной изоленты.
Работал, а в голове вертелось: вот-вот позовёт Светлана Дормидонтовна. Скажет, что не такой уж я безнадёжный. Мол, только придётся поработать... И я напряжённо вслушивался в её голос.
Долго провозился с первой трещиной. Поднёс руку – теперь не дуло. Не дуло и никто меня не звал. И не позовёт. Я уже не надеялся.
Направился к следующему окну.
Незаметно оказался в углу зала. Здесь лежали, сваленные в кучу три сломанных стула. Так и подумал: все их довёл до этой жизни Борис Николаевич. Только, интересно, за какое время?..
В перерыве, когда я уже забыл о нём, он подошёл ко мне.
– Здравствуй, а я тебя помню.
– И я вас.
– Ну, меня... Я вон какой... негабаритный, – сказал он басом. – Вижу, руки у тебя – что надо. И не смотри на меня так хмуро...
– Это вы стулья так?.. – я увидел у него под нижней губой плохо выбритую седоватую щетину.
– Я, – смутился он.
– Стулья-то ладно, починить можно. Вот инструмент музыкальный сломаете...
– А ты шутник, – рассмеялся он.
Пока сох собранный стул, я пошёл на своё место. Шёл вдоль стены осторожно, не задевая сидящих на скамейках. Неожиданно бабушка Лены обернулась. Поймала меня за рукав, потянула. Лицо её улыбалось. И каким же оно было сейчас спокойным, приветливым. Она чуть подвинулась, указала на место рядом. Я сел.
Мне вдруг стало жарко. Опять задрожали пальцы, я полез в свой мешок, начал в нём рыться.
– Молодец, мальчик, – сказала она. – Тебя кто-нибудь попросил об этом?
Я было весь засиял, засветился.
– Нет. Да что там!.. – говорю. – Ведь простудиться можно...
Внезапно мелькнуло: да она же меня принимает совсем за другого. А я-то рассиялся, рассветился!..
– Вот именно. Я тебе вот что должна сказать, – шепнула она. Лицо её стало серьёзным. Немного помолчала, видно вслушиваясь в музыку. Сказала наконец: – Думаю всё же, что ты поймёшь. Наша Леночка, между прочим, учится в спецшколе с английским языком. Круглая отличница. Для более углублённого изучения языка, два раза в неделю она занимается с репетитором. Кроме того, она занимается музыкой, много читает, посещает театры, по абонементу – филармонию. День её расписан по минутам. Но дело не в этом. Дело в том, что тебе, тебе, – повторила она, – просто не о чем с ней говорить. Понимаешь?..
Вот, значит, как. Узнала она меня. Ещё как.
– Так ты понимаешь? – повторила она.
– Нет.
– То есть как? Что тут непонятного? – она начинала сердиться. – Кажется, куда яснее...
– А турецкий она не изучает? – вырвалось у меня.
– Что-о?..
– Я говорю, могу спикать по-турецки.
– Нет, ты действительно невоспитан и, к тому же, глуп. Мы просто заберём Леночку из этого кружка.
«Да что она – бутылочный ёршик, что её можно забрать, а можно – положить на место», – пронеслось в голове. Но тут же я испугался не на шутку. В горле пересохло. Голос стал деревянным, скрипучим. С трудом выдавил:
– Не забирайте. Пожалуйста. Пусть уж...
Она посмотрела недоверчиво.
– Но тогда ты не должен ей мешать.
– Я?.. Ну, чем, чем я могу помешать?!.
– Не повышай, пожалуйста, тон.
– Я не повышаю. Помешать... Я же видите, наоборот, – в носу у меня защипало, – трещины в стёклах...
– Ну, сколько можно о чепухе!.. Я вижу, ты не способен понимать что-либо вообще, – она резко отвернулась.
9
Теперь я сюда захожу на несколько минут, по делу. В основном, чтобы проверить стул Бориса Николаевича. Будь он железный, сварной, всё равно бы в конце концов не выдержал... И когда я, прислушиваясь, слегка покачиваю его за спинку, Борис Николаевич стоит рядом. Смущённо переминается с ноги на ногу. Говорит, покашливая в кулак: «Да вроде, Рома, ещё ничего, а?..»
А началось всё с того, что увидел меня завхоз. Как-то зашёл он. Тогда я ещё не знал кто это. По его красивому серому костюму, галстуку, лакированным туфлям, сразу было видно, что это не какой-нибудь руководитель кружка, а руководитель руководителей – шишка. Он и держался уверенно, важно. Поискал глазами, увидел меня, строго поманил пальцем. «Ну, всё – уныло подумал я, – теперь-то меня вытолкают взашей...»
Когда я приблизился к нему, он прищёлкнул пальцами. На одном сверкнул перстень.
– Пошли, – сказал решительно.
Не успел я опомниться, как мы поднимались по лестнице, шли коридорами и снова поднимались. И думалось мне, что ведёт он меня на крышу. Там дожидается огромная старинная пушка. Её зарядят мною и выстрелят. Куда? Теперь уже не важно. Скажем, в сторону мебельного комбината...
Но вот мы очутились в небольшой комнате.
– Здесь прибьёшь полочку для цветочного горшка, – показал он на стену.
Я как-то не сразу понял причём тут полочка и какой-то горшок.
– А чем? – спросил я, когда стало ясно, что до той пушки на крыше мы сегодня, может быть, и не дойдём.
– Что чем?
– Отверстия чем пробить?
– Шлямбуром.
– А шлямбур из дома принести?
– Не надо. У нас есть.
– Лучше бы электродрелью... Стена-то бетон – не кирпич...
– А ты дрелью когда-нибудь работал?
– Да.
– И дрель у нас, кажется, есть.
– А чем заделывать? – я уже был спокоен. Готов был ковырять дырки в бетонной стене хоть пальцем.
Только теперь я присмотрелся к этому человеку. Глаза у него косили. Зрачки как бы стремились к переносице. Сквозь толстые стёкла очков это было особенно заметно. Странно, казалось, что он едва заметно улыбается. Какой-то замороженной улыбкой. «Не треснул ли его по затылку когда-то в детстве какой-нибудь Брызгин?..» – подумал я. В остальном же он был прямо картинка из богатого журнала. Высокий, спортивный, красивые вьющиеся волосы. От серого галстука с красными квадратиками – глаз было не отвести.
– Что чем заделывать? – переспросил он.
– Отверстия.
– Цементом.
– Цементом – некрасиво.
Он посмотрел на меня внимательно, поправил очки.
– Ты находишь? А чем тогда?
– Полиэтиленовые пробки нужны. Есть такие.
– У нас таких нет.
– Я принесу.
– Хорошо. Договорились...
Так я познакомился с Валентином Анатольевичем Абабковым. Заместителем директора Дома культуры по административно-хозяйственным вопросам. Завхозом в глаза его не называют. Говорят, может обидеться, хоть и будет улыбаться.
Хозяйство у него большое, поэтому он весь в делах, вечно занятый, вечно озабоченный. Не ходит, а летает, разбрасывая по сторонам руки, как ненужные. Будто хочет смахнуть тяжёлый перстень, у которого печатка не меньше куска рафинада.
А узнал я его получше позднее. Когда однажды привёл он меня к себе в кабинет.
Надо было закрепить по плинтусу телефонный провод. Он болтался большой петлёй. Видно, за него уже цеплялись ногами. Хорошо было бы заменить его целиком – от одной соединительной коробки до другой. Но не нашлось целого куска провода.
Я решил пропаять «скрутки» в местах обрыва, прежде чем заняться укладкой. Достаю паяльник, канифоль, олово... К тому времени у меня уже был ладненький плотницкий ящик под инструмент. Оставлял я его внизу под лестницей, в каморке уборщицы Мухиной, рядом с вёдрами и швабрами.
Готовлюсь к работе.
Валентин Анатольевич, засунув руки в карманы, расхаживает от стены к стене. Рассеянно поглядывает на мои приготовления.
– Удивительно, Чащухин, что ты попался мне на глаза, а? Как ты считаешь? – говорит он. Но на его вопросы можно и не отвечать. Я уже знал, любит Абабков послушать самого себя. – Ты, – продолжает он, – не то что наши слесаря, сантехники – электрики. Этих шурупа завернуть не допросишься, тысячу отговорок найдут. А ты молодец – делаешь что велят. И платить тебе не надо. Во-первых, потому что увлекаться тебе дензнаками ещё рано. А во-вторых, судя по всему, тебе по душе долбёжка, приколачивание, строгание, паяние и так далее. Но главное не это. Главное то, что ты у меня здесь в Доме культуры проходишь, так сказать, трудовое воспитание. Ведь так? Вот жаль только, всего два раза в неделю. И по два часа...
Он вдруг останавливается, задумывается, бренчит ключами в кармане. Потом подходит к портрету Маяковского. Портрет сделан методом выжигания, на деревянной доске. Висит между таблицами с инвентарными номерами вещей Дома культуры. Абабков всматривается в портрет, говорит:
– Великий поэт. Горлан, главарь... А, спрашивается: зачем курил? Зачем?.. Только здоровье подрывал. И, если вдуматься, плохим примером для окружающих был в этом смысле... Да-а... Вот тебе и горлан, вот тебе и главарь...
Видно, от слов Абабкова папироса у Маяковского погасла. Потому что Абабков погрозил ему пальцем и сказал:
– То-то...
Зевнув, Валентин Анатольевич сел в вертящееся кресло. Достал из стола зеркало на подставке и какую-то штуковину с проводом и вилкой, похожую на мой паяльник. Воткнул вилку в розетку. На стержень штуковины намотал прядь волос.
Раздался треск, запахло палёным.
Я оторопел:
– Что это?
– Электрозавивальный прибор. Техника, словом.
– Надо же... Я и не знал, что такие есть.
С пайкой я закончил, начал укладывать провод.
Зазвонил телефон.
Абабков потянул шнур, выключил свой прибор. Сам стержень так и остался у него в волосах. Но, видно, это ему не мешало. Снял трубку, откинулся в кресле. «У аппарата. Привет, – долго слушал, внимательно глядя на себя в зеркало и роясь прибором в кудрях. – Да всё тем же. Проблема с этим цветным металлом... Какой там геликон, о чём ты говоришь?! Завалящего тромбона не найти. Со струнным, с балалайкой-то?.. Да. Ну, что, что... Послал я тут свою Мухину. Не самому же ехать, тоже мне, работа Страдивари... Ну, послал. Тут рядом. Поехала, получила. На обратном пути стала выколупываться из автобуса и – уронила. Представляешь?! Принесла мне в кабинет, понимаешь ли, никому не нужные свои слёзы и три дощечки со струнами. Да кто её знает, как она так умудрилась. Тебе смешно. Пустяка никому поручить нельзя. Всё сам, сам. Было бы за что ломаться...»
Как я понял, Абабков мог завиваться перед зеркалом и беседовать по телефону, хоть до утра.
Я уже и провод уложил, всё честь честью. Но тут не выдержал. Снял изоленту с одной «скрутки». Поднёс к ней горячий паяльник...
Абабков не сразу заметил, что разговаривает сам с собой.
– Ты что ж это?.. – рассердился он. – Предупреждать надо. Видно плохо с воспитательной работай у вас там... – где именно он не договорил. – Закончил?
– Да.
– Сходи-ка в хозяйственный. Ты говорил, стамески нужны. Возьми пару, – он достал из стола деньги и заполненное «Требование».