Стихи и проза | Чертополох |
|
повесть
(продолжение)
8
Андрей Николаевич принимал гостя.
Степан Дмитриевич оказался сторожем Пореченской нефтебазы. Любитель подлёдного лова, он пришёл проведать лесное озерцо неподалёку от Щегловки.
После жареной грудинки с картошкой пили чай. Круто заваренный, он казался торфяным настоем. И только аромат, которым дымились стаканы, был далёкого южного происхождения. Вытирая запотевшие лбы, каждый не спеша потягивал уже далеко не первый...
Речь зашла и о коте. Андрей Николаевич был несколько разочарован, узнав, что его зовут Васькой.
– Васька? А вы, часом, не путаете? – переспросил он.
Степан Дмитриевич взглянул на кровать. Поверх одеяла, на спине, разбросав лапы и откинув хвост, лежал кот. Виднелся кончик языка, чуть прикушенный зубами. Шерсть белоснежного брюха вздрагивала и вздымалась.
– Я же его, самое главное, отлично знаю, – не оставил никаких сомнений Степан Дмитриевич.
– Хм...
– Представьте себе. Истинно знакомая личность.
– Чей же он?
– Синельниковой Пелагеи. Доярки с нашей Пореченской фермы.
– Значит есть у него хозяйка?
– А то как же! У нас ведь, самое главное, зимой в Щегловке никто не живёт. Если только Борис Васильевич на охоту приедет. А он прилетит на недельку и – усвистал, – продолжал Степан Дмитриевич, чуть растягивая слова и, то и дело, вставляя между ними своё «самое главное». – Зато уж как солнышко пригреет, весна ударит, так и являются, будто скворцы. Ещё дорога не обсохла, а уж трактористы везут дачников с чемоданами. Хозяева домов ведь кто где живёт. Ну, а на лето сюда. И вот, самое главное, как только первый человек появится в Щегловке, так этот Васька – прощай Пелагея Семённа – не спетая песня моя... И дёру сюда. И пошёл. В дома редко заходит. Полевых мышей кругом тьма, вот и живёт себе на просторе вольным казаком. Вроде ему люди и не нужны. А вот видишь, самое главное, раньше их не прибежит, – Степан Дмитриевич вдруг оживился.– Между прочим, извиняюсь, вы мясо где держите?
– В сенях, в ведре. Крышкой прикрыто.
– Понятно. А камень на крышку кладёте?
– Камень? Нет.
– Ну, что же вы! Ведь он большой, я вам скажу, мастер по сворачиванию булыжников с этих самых крышек.
– Да вы что?!
– Уж поверьте!
– Спасибо, Степан Дмитриевич. Это я учту. А к хозяйке он возвращается?
– Ну, а как же. Вот вы уедите и он – следом. Марш-бросок в Поречье к своей Пелагее. На зимние квартиры. Без людей ему, видать, всё же в тягость. Только вот, самое главное, ежели так со снегом пойдёт, то ему трудно будет добраться. Опять же, лиса может по дороге схватить.
– И так может быть?!
– А что? Лис у нас здесь много. На помойке-то видели следы?
– Я, признаться, решил, что это всё его или заячьи.
– Какие же это заячьи?! – рассмеялся Степан Дмитриевич. – Это всё лисьи! Она, кумушка, по голодной поре мало кого забоится.
– Любопытно, – машинально произнёс Андрей Николаевич, решив, что разговор о коте окончен.
– Ишь, как вальяжно развалился, стервец. И в ус не дует. Будто не о нём речь, – Степан Дмитриевич закурил, закашлялся, замахал руками, отгоняя от лица клуб дыма. – А, самое главное, ведь он у нас, Васька, как есть, возвращенец с того света, – вдруг сказал он.
– То есть как это? – брови Андрея Николаевича поползли вверх.
– Да так прямо и понимать надо. Живёт здесь в Щегловке по каждому лету такой Пётр Петрович с женой. Раньше он сварщиком работал в городе Николаеве на заводе, где пароходы делают. Отработался вчистую, вышел на пенсию и подался в наши края. Климат ему наш для здоровья больше подходит. Зажил в городе, а здесь развалюшку купил, чтоб, значит, дача была. Через какое-то время смотрим, у Петровича не развалюшка, а домина. Прямо скажем, целый дворец отгрохал. Да вы, наверное, видели. Он из всех домов по правой стороне аж на серёдку улицы выпирает. Замечали?
– Да, заметил.
– Вот это его и есть. Теперь баню себе отгрохал. Ни у кого такой. Сад он завёл, пчёл – опять же каких ни у кого. И вот смех-то, как сад цвесть начнёт, пчёлы за взятком полетят, он, значит, выносит во двор проигрыватель и пластинки крутит. Музыку симфоническую. Говорит, от такой музыки всё цветёт лучше и взяток у пчёл больше. Говорит, этой музыкой теперь даже людей лечат. Ничего не скажешь, знающий человек. А пиво сварит, так куда там фабричному! Ну, видим – работящий Петрович, уважения заслуживает. Только как-то скоро у всех к нему интерес пропал. Вроде и с душой он, мол, чего соседи хорошие надо – всегда пожалуйста, с превеликим удовольствием. Добро бы так. Только он чего даст, так обязательно запишет в записную книжицу. Есть у нег такая. Скажем, Лебедеву Николаю даден сего числа фуганок. Возврат – такого-то числа. Или, скажем, Гуляева Вера. Получила от меня сего числа пачку грузинского чая, второй сорт. Возврат такого-то числа. Запишет и, самое главное, скажет так вроде со смехом: «Что вы за голь тараканья, хозяйствовать не умеете». Может, оно и так. Только чего ж людей презирать. А оно видно, по ухваткам видно – шибко презирает. Аж губа кривится. И слова кидает, будто гирьки на весы. Значит, чтобы, упаси Господь, лишнего не дать. Да-а... Так вот. У этого Петра Петровича имеется кошка. Большая, мохнатая. Сибирской породы. Он её из города привозит в кошёлке. Вот раз по весне забрёл к этой кошке наш Васька. Сошлись они на чердаке Петра Петровича, за трубой. И такой задали на пару концерт, что, поверите, в телевизорах у всех так и замельтешило. Картинки трясутся – ничего не разобрать. Ну, шутка, конечно. Только очень не понравилось Петру Петровичу, что к его породистой пришёл какой-то бродяга. Словил он Ваську и врезал ему по башке шкворнем.
– Шкворнем?..
– Да, такой железный дрючок. В ось телеги вставляется, чтоб колесо не сваливалось. Телег и лошадей в Щегловке не осталось, а шкворень нет-нет да найдёшь на земле. Петрович им ворота подпирает в сарае. Ну, стукнул он кота и выбросил на помойку. А кот полежал, оклемался и дал дёру. А, самое главное, рубец у него так и остался. Вот глядите...
– Я знаю, – Андрей Николаевич жестом остановил Степана Дмитриевича. Помолчал немного и вдруг спросил: – А какой он из себя этот Пётр Петрович?
– Ростом небольшой, кряжистый. Лицом тёмный, волосы седые и брови...
Андрей Николаевич давно стал догадываться, что с Петром Петровичем он уже встречался. Здесь в Щегловке. Это был первый человек, который зашёл к нему. Он тогда не расслышал даже стука в двери. Человек вошёл, поздоровался. Кот, оказавшийся дома, неожиданно соскочил с дивана и, припадая брюхом к полу, заметался по комнате. Андрей Николаевич в недоумении поспешил открыть дверь и выпустить его в сени. Кот, как угорелый, бросился на чердак.
– Совсем чего-то ошалел, – сказал Андрей Николаевич гостю. – Чей он, вы не знаете? Прибился тут ко мне.
– Шут его знает, пожал плечами гость.
Он сидел не долго. Расспросил Андрея Николаевича кто такой, зачем приехал. В его хрипловатом голосе звучала настороженность. При упоминании Бориса Васильевича он, похоже, успокоился.
– Ну и наследил я... Вон какие лужи, – неожиданно спохватился гость. – Уж простите!
– Ерунда, – сказал Андрей Николаевич и предложил дождаться чая, но гость решительно запротестовал:
– Не стоит хлопот.
Уже в дверях, прощаясь, сухо сказал:
– Странно у вас получается... В такую пору добрые люди едут не в деревню отдыхать, а в дома отдыха, в санатории.
Да это был тот самый Пётр Петрович.
– Степан Дмитриевич, а ведь я знаю его.
– Петра Петровича?
– Да.
– Не иначе как заходил?
– Вы угадали.
– Он часто приезжает. Шибко за свой дворец беспокоится. Ну, да Бог с ним, Андрей Николаевич! Ещё по стаканчику и – шабаш. А?..
– С удовольствием, только взбодрим заварку.
9
Валил снег. Который день.
Провода на улице превратились в белые жерди, грузно провисавшие от столба к столбу. А тучи, словно тяжёлые бомбовозы всё снижались над Щегловкой, раскрывались невидимые люки, и тяжёлые сырые хлопья обрушивались на и без того белую землю.
Закидало заячьи, лисьи и кабаньи следы. Всё живое попряталось. Синица тоже пережидала непогоду. Теперь она и днём не покидала своего убежища.
Старый ламповый приёмник, хрипя и кашляя, словно с трудом пересиливая царившую в мире метель, сообщал о повсеместных буранах и заносах.
– Васька, как выбираться будем? Занесёт нас по самые уши...
Андрей Николаевич с тревогой смотрел в мутное окно. Слезливые хлопья сползали по стёклам, и ему вдруг впервые стало тоскливо. Подумалось о большом тёплом автобусе с мягкими креслами. Автобус катил домой...
В одиночестве, когда хочется поговорить, разговариваешь сам с собой. Один звук произносимых слов действует ободряюще, и тебе начинает казаться, что ты не один. У Андрея Николаевича было с кем, вернее, было кому сказать слово-другое:
– Молчишь? Тебя спрашивают, а ты... Ответить лень?
Стул под котом слегка поскрипывал. На человеческий голос он только чуть повёл ухом, замер, ничего нового не услышал, и потому снова принялся за умывание. Работая языком, он вертел головой с таким остервенением, словно избавиться от напасти за окном можно было только таким способом. То есть делом. Казалось, он приглашал человека последовать его примеру.
Смеркалось. Андрей Николаевич щёлкнул выключателем, и так и застыл огорошенный. Всего он ожидал, но только не этого.
– Номера-а... – сказал он наконец с досадой. – Вот, Василий, для начала остались без света. Что? Пустяки говоришь? Пожалуй, ты прав. Нечего сидеть, сложа руки...
Керосиновую лампу он нашёл в кладовке. Правда, вылез он оттуда весь в паутине и чихая так, что под сводами чердака проклёвывалось маленькое эхо.
Он было обрадовался находке, но вскоре выяснилось, что в доме нет керосина. Не оказалось его и в сарае.
Андрей Николаевич вышел во двор. На крыльцо так намело, что он с трудом отворил дверь.
С той же настырностью, с какой умывался кот, он принялся расчищать тропинки к колодцу, поленнице, к уборной. Тропинки получились глубокие, как траншеи.
Короткими перебежками он наносил в дом воды и дров.
– Василий, теперь порядок. Можем зимовать.
– Можно, чего уж там, – лениво зевнул Василий. – Бояться нечего, я рядом...
– Вот и я про то же.
Андрей Николаевич затопил плиту и занялся приготовлением то ли обеда, то ли ужина.
Поев, он устроился у раскрытой дверцы плиты.
Слышно было как ветер завывает в трубе. А здесь тепло, тихо. Удивительная и короткая жизнь пламени завораживает. Жёлтые, с фиолетовыми гребешками язычки вспыхивают, тускнеют и гаснут. Где-то под ними, сквозь пепельный налёт золы, тлеют малиновым цветом угли. Их жар тянет из открытой дверцы, горячит лицо.
О чём только не передумает человек у огня. Какие только воспоминания смутные, далёкие, порою фантастические, не посетят его. Они легки и мимолётны, как бесшумные вспышки огня перед глазами. Спроси такого человека: «О чём задумался?» Он и сам толком не ответит. «Так...» – скажет, смутившись. Но лучше в такие минуты ни о чём не спрашивать. Потому что в эти мгновения рассеянности к человеку может придти озарение. Вдруг нежданно станет ясным то, что мучило, над чем напряжённо, долго и безрезультатно билась сосредоточенная мысль.
Андрей Николаевич очнулся.
– Да. Так о чём я?.. – Он поднял с пола блокнот и положил его на колено.
– Василий, иди за ухом почешу.
– Нужен ты мне больно... Делом давай занимайся, – кот где-то там, растворился в темноте. Не слышно даже. Один глаз его прикрыт в дрёме. Другой слабо мерцает, как Алголь в далёком, невидимом сейчас созвездии Персея...
Утром Андрей Николаевич проснулся от странного шороха, совсем не похожего на скрежет старых ходиков. К их звуку он уже так привык, что остановись они – это огорчило бы его. Не зря он, чтобы такого не случилось, подвесил к цепочке рядом с гирькой ещё и пузырёк с водой.
Он прислушался. Тишина стояла в доме и за его стенами. Похоже, снегопад угомонился. Но что это за звук? Нарастает. Словно ножницами медленно режут тугой ватман. Далеко-далеко. Не уж-то трактор?
– Слышишь, Василий, за нами едут! – Андрей Николаевич вскочил, засуетился, одеваясь.
По улице, мимо окон, с натужным рёвом прополз гусеничный трактор. За ним волочился огромный лист железа. «Хоть дорогу утопчет», – мелькнуло в голове.
Ещё издали Андрей Николаевич увидел как трактор упёрся грудью в стог сена, взревел. Раздался хруст ломаемых слег. Трактор остановился, дал задний ход, а стог остался стоять на железном листе. Даже снежная остроконечная шапка не дрогнула, не свалилась, лишь кое-где покрылась тёмными бороздами трещин.
Парень в промасленной телогрейке выскочил из кабины.
– Вот и все дела, – крикнул весело.
– Здравствуйте. Ловко у вас получается, – Андрей Николаевич кивнул в сторону стога.
– Практика, – улыбнулся тракторист.
– Оно и видно.
– Как поживаете?
– Спасибо, ничего.
– А мы в Поречье всё думаем: как там друг Бориса Васильевича? Жив ли? Вон ведь как нынче заметелило. Такое у нас об эту пору редко бывает.
– Да уж... Засыпало основательно.
– И не скучно одному?
– Да я не один. Компаньон у меня объявился, – Андрей Николаевич усмехнулся. – Кот Василий.
– А-а! Пелагеи Семёновны. Здесь ещё?
– Здесь.
– Вот жук! Пристроился...
Пора было переходить к главному.
– Всё бы ничего, – сказал инженер, – да вот света не стало.
– И у нас в Поречье темень. Высоковольтку оборвало. Скотина на ферме без воды осталась – насосы встали. Смех прямо – бочками возим. Теперь когда починят.
– А я-то думал тут где-то, у меня только.
– Не-ет! – махнул рукой парень. – А лампа керосиновая есть?
– Есть, да что толку. Керосина нет.
– Тю! Беда какая! Я вас соляркой заправлю. Поехали.
Возле дома остановились. Андрей Николаевич вынес старое ведро. Парень отвинтил пробку бака, подставил ведёрко.
– Горючка что надо, только с копотью! – весело сказал он.
– Хоть с копотью. Всё светлее.
– И то верно. А вы ещё долго здесь будете? Я вам керосину подкину.
– Спасибо. Да я уже скоро тронусь. Вот только хорошей погоды дождусь.
– Ну, как знаете. Бывайте!
Ещё стоял день, было светло, но Андрею Николаевичу не терпелось опробовать лампу. Он вычистил её, подрезал фитиль, залил маслянистой, с голубым отливом, соляркой. Чиркнул спичкой и прикрыл жёлтый чадящий язык пламени чистым стеклом. Узкое горло стекла начало быстро покрываться жирной копотью, но всё-таки это был свет. Подозрительно тусклый, но от него повеселело на душе.
– Та-ак... Вернётся Василий и скажет: «Это не плохо всё, Андрей Николаевич, только зачем нам в доме тракторный запах?» Впрочем, что он там скажет – не должно нас волновать.
Он выглянул в окно. Слабый ветерок гонял отдельные снежинки по пустому крыльцу.
– Где его черти носят?..