Стихи и проза | Чертополох |
|
повесть
(продолжение)
14
Странно, в это воскресное утро я проснулся с настроением – хуже некуда. А ведь даже снов никаких не видел.
Выглянул в окно: на стене противоположного дома широкая солнечная полоса. «Хорошо, хорошо, – подумал. – Сейчас ясно, а через пять минут пасмурно, дождь, слякоть...» И – началось. Пошёл мыться – мыло несколько раз из рук выскальзывало и – всё на пол. Перед тем зубы чистил, так щётка в такое место залетела, что едва нашёл. За завтраком чашку уронил. Разбилась. Хорошо, пустая была. Но подзатыльник от матери схлопотал.
– Ты чего с утра такой весь взмыленный? – сказала она. – Вчера брюки гладил, рубашку. Не узнать было. Пай-мальчик и только. А сегодня... На кого ощетинился? Смотри, у меня. Я тебя живо утихомирю. В школе как?
– Нормально.
– Ну, я посмотрю, посмотрю у тебя в портфеле какое нормально.
Я понял, что дальше оставаться дома нельзя.
Вчера вечером мы с ней занимались стиркой. Со всем не управились, осталось по мелочам. Она и занялась этим. Только вышла из комнаты, я – к шкафу. Не доставая с полки коробку, сунул под крышку руку. Взял деньги. Уже в кармане нащупал: две бумажки.
Зашёл в ванную.
– Мать, я надолго.
– Если что в дневнике, можешь не приходить...
– Ладно.
На площади Разногласий горел свет. Джигит сидел на своём шкафу и умывался. Он перестал тереть лапой за ухом, уставился на меня.
– Бывай, Джигит.
На глаза попалась валявшаяся пластмассовая клюшка. Поддел её1 ногой, но потом поднял. Так и вышел с нею на улицу. Только тут разглядел что у меня в руках. Возвращаться? Нет. Как говорится, не будет пути. Клюшку можно было бы выкинуть. Всё-таки зима кончалась. Но Петька гремел ею в наших коридорах, гоняя мячик, зимой и летом. Он так был к ней привязан, что и спать без неё не ложился. С досады я стукнул клюшкой по дереву. Потом, когда пошла садовая решётка, устроил звонкую «барабанную дробь». «Больше делать нечего? – услышал.
А мне действительно делать было нечего. Времени до начала репетиции оставалось вагон и маленькая тележка.
Я шёл, то и дело задирая голову. Смотрел на сосульки, спускавшиеся с карнизов длинными прозрачными воронками. С них капало редко и медленно. Как из пипеток. И казалось, что кто-то на крыше, с кружкой в руках, бегал от одной воронки к другой и заливал их талой водой.
В небе плыли облака. И каждое сверху было совсем белое, а внизу – темнее. Только если смотреть в лужу на отражение облаков, этого не заметишь.
Воздух ещё холодный. Но вдруг дунет в щеку неожиданным теплом. И тогда сладковато запахнет прелыми прошлогодними листьями. От порыва тёплого ветра, от этого запаха становится томительно-тревожно. Будто там в небе уже давно должны быть видны птицы, летящие с юга, а их всё нет, и вдруг не будет...
«Будут! Будут! – говорю я, словно со мной кто-то спорит. – Уже летят. Только большие города, как наш, они облетают стороной. И правильно делают.» С этими словами я бью Петькиной клюшкой по водосточной трубе. После удара – тишина. Потом в трубе раздаётся песочный шорох. Он нарастает, становится громким ворчанием, грохотом. Грохот обрывается звоном. У ног моих – стеклянными брызгами лёд. Он сверкает, переливается на солнце. Асфальт под блестящими осколками мокро темнеет.
В морщинах и трещинах тротуаров то стоит, то, едва заметно, движется, то едва слышно побулькивает – вода. Из подворотен ручьи сползают и сбегают к канализационным люкам.
У одной подворотни я застрял надолго. Большой мутный ручей начинался далеко во дворе. Мелкота, со спиченками, коробками, со щепками, досочками суетилась по обоим его берегам. Крик, гам звонким эхом отдавались под крышами. Один малыш неожиданно шлёпнулся в лужу. Он поднялся, грязный как чушка. С него текло. И только тут раздался его пронзительный рёв. Он орал, уставясь в ручей. Не потому орал, что по уши вымок, а потому, что не находил глазами своего «кораблика»... Это было смешно, но смеяться мне не хотелось. Моё утреннее настроение накатывало на меня снова. Я шёл. Куда? Сам толком не зная. Куда идти мне не хотелось. Вернее, куда я боялся, куда почему-то было страшно и стыдно идти. И всё-таки шёл, злой на себя за это. Я ничего не мог поделать с силой, которая толкала меня в спину. И оттого злился на себя ещё больше.
15
И как я ни увиливал, как ни тянул время, как ни засматривался на облака, сосульки и ручьи, ноги привели меня к цветочным лоткам под зелёным пластиковым навесом.
К лоткам я присматривался издалека. Никак было не сосредоточить внимание на самих цветах, толком их разглядеть. Видел жестяные банки, горшки, вёдра с торчащими из них стеблями. А над ними и между ними лица тёток, старух, стариков. Они шумно переговаривались, окликали прохожих. А уж стоило человеку подойти, как на него наваливались со всех сторон: «Купи! Купите!..» Иные старались пройти подальше от лотков, и шаг прибавляли, будто им некогда, только бы к ним не привязывались.
Снова и снова вглядывался я в высокого мужчину. Он стоял в дальнем конце ряда, последним. На нём был чёрный полушубок с высоким поднятым воротником. Только кепка бугрилась над воротником. Лицо мрачное, чёрное от щетины. Он безразлично смотрел прямо перед собой, засунув руки глубоко в карманы. Папироса во рту казалась белой трубочкой. Красное полиэтиленовое ведро с цветами было далеко перед ним, шага за два. Пойми тут: его ли это цветы, он ли продаёт? Может, хозяин отлучился, а его попросил присмотреть. Но хорошо, что он был один и стоял в самом конце ряда.
Я сделал крюк и, будто случайно, остановился возле. С боку и чуть сзади его. Он только скосил глаза в мою сторону, едва повернув голову. И снова уставился прямо перед собой.
Долго же мы так стояли и молчали.
Несколько раз я взглянул на цветы. Белые, с длинными стеблями.
Если бы я знал как их понесу, я бы уже что-нибудь да спросил. Но я не знал как я их понесу, повезу... И вообще, мне всё это и в голову не приходило раньше. Я и не предполагал здесь оказаться...
И я опять злился. На себя и даже не известно за что на этого не бритого мужика: «Жди, купят у тебя такого...»
– Почём?.. – почти шёпотом от сухости во рту спросил я. А сам смотрю чёрт знает куда, куда-то в сторону. Но он расслышал.
– Даме сердца? – спросил.
Мне показалось, что меня шлёпнули по лицу горячей тряпкой, которую вытащили из кипящего бельевого бака. В следующую секунду я был готов сорвать с прилавка это красное ведро, выплеснуть воду вместе с цветами под ноги прохожим, а само ведро напялить на голову мужику, да ещё и клюшкой пристукнуть...
Я смотрел ему в лицо. Оно оставалось всё таким же мрачным. В глазах – ни единой искорки. И смотрел он на меня с таким вялым безразличием, что я мгновенно остыл. И тут же снова вспыхнул. Снова был зол на себя: «Дуролом! Вот дуролом! Ведь послышалось и только...»
– Надо... это... – сказал я.
Он переступил с ноги на ногу, по прежнему глядя прямо перед собой.
– Цветы – что надо, – сказал. – Гвоздики.
Он склонился над ведром. Долго копался, вынимая стебли по одному. Я подумал, что он их сейчас поставит на место. Что он их просто переставляет, чтобы те, что получше – сразу бросались в глаза покупателю.
– Число семь – хорошее число, – сказал он. – Возьми семь.
– А если денег не хватит?
– Должно хватить, – он отобрал цветы. Их тяжёлые головки гнули тонкие длинные стебли над его тёмным заскорузлым кулаком.
– Только как ты их понесёшь через весь город? Вот задача...
Я стоял и боялся шелохнуться.
– Вот задача... – кряхтя, повторил он.
Он нагнулся, пошарил под прилавком. Вытащил большой лист белой плотной бумаги и газету.
У ног его стоял реечный ящик из-под картошки. Он расстелил на ящике газету, потом лист бумаги. Долго устраивал цветы. Вдруг поднял голову, показал глазами на клюшку.
– Дай-ка её.
И вот в руках у меня длинный красивый кулёк, из которого чуть виднеется крюк Петькиной клюшки.
– Ну, будто ты малому брательнику подарок несёшь, а?..
Меня бил озноб. В то же время мне казалось, что всё это происходит с кем-то, а я только наблюдаю со стороны. Но нет, это было со мной. Потому что вдруг, впервые в жизни я позавидовал собакам. «Хорошо им, – подумал. – Подошёл, лизнул руку. И никаких слов не надо...»
– Верно я говорю? – сказал он.
– Угу... – только и ответил я.
Деньги я давно протягивал. Он как-то не сразу их заметил. Увидев, поморщился, словно этой ерундой я сбил его с мысли. Взял одну бумажку, опустил её в щель кармана. Но бумажка, зацепившись за складку, всё виднелась. Тогда он с раздражением толконул её кулаком в глубь кармана.
– Ну, парень, дуй, – сказал. – И удачи тебе.
Челюсти ломило, не было сил открыть рот. Я только промычал что-то. Сделал несколько шагов, обернулся. Мужчина стоял, всё так же насупившись, глядя прищуренными глазами куда-то поверх меня.
Я пошёл. Но туда ли иду – понял, когда промаршировал через хорошую лужу. Только тут увидел, что несу свой кулёк уж очень торжественно. Как знаменосец тяжёлое знамя. Я рассмеялся. И сразу стало легко на душе.
Сунул кулёк под мышку. Вспомнил, что Данил Данилыч носит так веник, когда идёт в баню. Вспомнив, я даже щёки надул как он. Это меня рассмешило ещё больше.
И всё-таки долго не мог приладиться к кульку: как же его надо нести? Но потом всё само собой получилось. Я шёл и даже чуть помахивал им. «А что? – думал. – Несу Петьке подарок. Может, там у меня ещё и вратарская масочка. А что?..»
16
Чем ближе я подходил к Дому культуры, тем больше мне становилось не по себе. Таяла, испарялась моя недавняя бодрая весёлость. Опять накатывало тревожное беспокойство.
Но лишь вошёл в здание, захватила меня, завертела общая суматоха. Сначала не понял в чём дело. Мимо проносились с испуганными глазами. Не говорили, а кричали. Будто это не Дом культуры, а огромный пароход, налетевший на айсберг. Крикни кто-нибудь погромче: «Спасайся кто может!..» и, уж точно, начнут выпрыгивать в окна.
Я поспешил в каморку под лестницей.
Мухина сидела за маленьким столиком и не спеша пила чай.
– Что случилось, Серафима Петровна? Стена рухнула или где-то трубу порвало?
– Хуже.
– Да что же?!
– Генеральная у них сегодня, – она показала глазами на потолок.
– Ну и что?
– А то. Раз генеральная, так надо всем с ума сходить. Это у них так уж заведено. Без этого и генеральная – не генеральная.
– Вон он что, – совсем успокоился я.
– Мне вот делом бы надо заняться, – продолжала Мухина, – так боюсь – затопчут ведь. Я уж погожу. Пускай они там все выкипят.
Я пристроил кулёк в плотницкий ящик. Удачно получилось. Оставлять здесь не стоило. Мухина могла уйти, закрыть кладовку, ищи её потом.
– Чего опять притащил? – кивнула Мухина на мой плотницкий ящик.
– А-а. Это пацану, соседу клюшку...
Мухина, забыв о чём спрашивала, перестала жевать, прислушалась. Кто-то несколько раз пробежал мимо наших дверей.
– Вон. Абабков... Тоже мечется, как рыбина в нерест, – сказала она. – Уж ему-то чего? А тоже. В такую баламучку совсем сам не свой становится.
Лёгкий на помине, Абабков открыл дверь.
– Чащухин! А ты чего тут рассиживаешь? Марш на сцену!
Впервые я видел Валентина Анатольевича в таком растерзанном виде. Прямые волосы сосульками свисали со лба, узел галстука съехал в бок, одна пола пиджака перепачкана не то извёсткой, не то мелом. Глаза за стёклами улыбались, но как-то страдальчески. Словно он только что пережил большое горе.
– И мне что ли выступать? – сказал я, чтобы как-то расшевелить его. Чтобы он не смотрел на меня такими глазами.
– Выступать, выступать... инструмент только не забудь.
– Без инструмента, значит, не нужен...
– Ты чего? Ты чего раздекламировался? – спросил он с удивлением.
Мне стало его жаль.
– Иду, иду.
Прихватил ящик, поспешил в концертный зал.
Народу там оказалось немного. Как всегда бабушки, дедушки, родственники. В первых рядах какие-то незнакомые люди. А в середине полутёмного зала сидели рабочие с соседней стройки. Работали, видно, и в воскресенье. Снятые телогрейки лежали у них на коленях. Они что-то ели, запивая молоком из бутылок и, посмеиваясь, поглядывали на сцену.
Как я ни всматривался, Екатерины Евгеньевны не увидел. А Лена?.. Пришла ли, не заболела ли?.. Я совсем не предполагал, что может случиться и такое. Сразу пропал всякий интерес ко всему, что творилось вокруг.
– Ну чего, чего встал?! – теребил меня Абабков.
– А Светлана Дормидонтовна со своими здесь?
Абабков уставился на меня как на лунатика.
– Чего-о?.. Сдалась тебе Светлана Дормидонтовна! Думал, хоть ты-то один нормальный остался. Да где там, тоже!.. А ну, марш на сцену!
– Никуда я не пойду.
– Предатель, – прошипел Абабков. – В такую-то минуту?!. – теперь глаза его улыбались зловеще. Словно он задумал что-то страшное. Он схватил меня за руку, потащил. – Да здесь твоя Дормидонтовна, здесь! В костюмерной...
17
На сцене творилось что-то невообразимое.
На фоне декораций постановки «Дуй, ветер, дуй», с вытаращенными глазами, натыкаясь друг на друга, опрокидывая стулья, бродили артисты и лихорадочно зубрили роли. Нашли время. Бедный Антон Григорьевич, их руководитель, кричал, размахивая тросточкой. Он походил на пастуха, хворостинкой сгоняющего гусей в кучу. На него смотрели с изумлением, втягивая головы в плечи, и то шарахаясь в сторону, то, невидяще, проходили мимо, то делали что-то совсем уж бестолковое. Такое, что Антон Григорьевич сдавленно рычал: «Черти, без ножа режете... – и вдруг вскрикивал: – Когда же мне дадут свет?!» По всему было видно: ещё немного и он начнет своей тросточкой рубить в капусту всё, что подвернётся.
– Минуточку, Антон Григорьевич, – дрожащим голосом успокаивал его Абабков. – Сейчас всё будет в порядке. Вот идёт Чащухин, – последние слова он произнёс торжественно, словно объявлял выход короля.
– Опять вы приводите какого-то мальчишку! А где наш штатный Василий? – не унимался Антон Григорьевич. – Я спрашиваю: где наш штатный электрик?
Штатный электрик Василий, судя по всему, ушёл пить пиво. Ждать его скоро – дело бесполезное. И все это знали. Но, видно, когда голова идёт кругом, многое забывается.
Выяснилось, что гуси-артисты опрокинули прожектор между кулисами. Не мудрено, если он не был закреплён штопором.
Прожектора, софиты, подсветки, искрящие электроды были в ведении Василия. Мне запрещалось подходить к ним на пушечный выстрел. Но...
– Чащухин, Чащухин, давай, – подбадривал меня Абабков. Он было схватился за треногу прожектора.
– Подождите! – я потянул резиновый шланг. Он приполз ко мне без вилки. – Тут вилку оторвали. Ладно, хоть прожектор обесточен.
Мы подняли прожектор. Откинув защёлку стекла, я вывинтил лампу-зеркалку. Чудом оказалась цела.
Пока я подсоединял вилку, Абабков дышал мне в затылок и стонал:
– Ну?.. Скоро ты?.. Ну?..
– Наконец всё готово. Включаю прожектор.
– Антон Григорьевич! – закричал Абабков. – Учтите, светом я вас обеспечил!
– Да ведь прожектор надо ещё закрепить, – дёргаю за рукав Абабкова.
Он посмотрел на меня ошалело.
– Так закрепи! – гаркнул.
– Чем?! – взорвался я. – Штопоры-то все у Василия!
– Сбегай, поищи где-нибудь... А я пока посмотрю, чтобы снова не уронили.
– Ладно.
– Ты зачем ящик с инструментом поволок? Оставь пока.
– Ещё чего...
– Ну, все с ума посходили... все... – уныло протянул Абабков мне вслед.